i wrote a song (and called it blue)

Выбрать. Удалить. Выбрать. Удалить. Выбрать. Удалить. Выбрать… Лэнс смотрит на открытую на телефоне фотографию, на светлую улыбку на бледных щеках и морщинки вокруг темных, точно фиолетовых, глаз, но в основном на то, как эти глаза смотрели на него; с нежностью, которую он никогда не знал прежде. (Он не может найти в себе силы, чтобы удалить ее). Лэнс продолжает прокручивать экран большим пальцем, продолжает гневно удалять оставшиеся фотографии с его лицом, продолжает останавливаться и задаваться вопросом: в чем вообще, собственно, блять, дело, — прежде чем удалить, удалить, удалить. Часы на его телефоне кричат на него, чтобы он пошел уже спать, но Лэнс (не может) не закрывает глаза. Закрыть глаза — все равно что позволить себе поверить, что все было хорошо, но это не так и никогда не будет. Город, за бетонными стенами однокомнатной квартиры Лэнса, — громкий: он слышит гудки автомобилей и крики людей, он видит свет, льющийся через окно, который на самом деле очень-очень далеко. Лэнс переехал сюда, потому что он хотел уйти; он решил, что, возможно, в таком городе, как Нью-Йорк, он найдет одиночество, которое искал, когда всегда был окружен людьми. Он нашел его в каком-то смысле, но оно было намного больнее, чем он думал. Струны гитары, которая одиноко прислонена к стене рядом с балконом, начинают пылиться. Он ничего не играл уже несколько недель, ничего не писал примерно столько же, и его маленькая Лунацита взывает к нему. Его пальцы нервно подергивает, и он до боли хочет прикоснуться к ней, но ноги слишком тяжелые, чтобы подняться с дивана. Лэнс не знает, что пошло не так. (Он может догадаться. Всё, вероятно, началось, когда он родился. Скорее всего, в тот момент, когда его отец бросил семью и его сестра зарыдала, или когда Лэнс позволил себе кого-то любить. Может, все произошло в тот раз, когда Лэнс побежал к нему домой в середине ночи, потому что его мать узнала, что он би. Наверное, тогда, когда он взял в руки гитару, подаренную ему дружком его матери, в момент, когда Лэнс начал перебирать ее тонкие струны и вдруг почувствовал, что он может найти спасение. Может быть, в тот момент, когда он сказал Лэнсу, что он любит его, но как друга — всегда как друга. Или, возможно, когда Ханк сказал ему, что он уезжает — переезжает в другую страну, но утверждает, что они навсегда останутся лучшими друзьями. Может быть, это случилось, когда он толком не разговаривал с Ханком целый год. Или когда Пидж назвала его «чертовым ссыклом», потому что он ничего не сказал ему, как она перестала с ним общаться на несколько месяцев. Может, все дело в том, как младшая сестра Лэнса ревела на похоронах их матери. Или то, как он обнимал его, пока Лэнс плакал, плакал и плакал. Как он посмотрел на него, когда Лэнс сказал ему, что он не идет в колледж, а уедет в город через всю страну. И как — на минуточку — Лэнс подумал, что он попытается остановить его. Может быть, все произошло в тот момент, когда он не попытался. Может, это все началось, потому что Лэнс был бесполезным, бесполезным, бесполезным человеком). И не важно, сколько песен настрочил Лэнс, сколько гневных писем он написал и никогда не отправил, не важно, сколько клубов он посетил и скольких людей поцеловал, Лэнс не может заставить себя вернуться к жизни. Лэнс встает, устало, и идет к Лунаците. Он падает перед ней на колени, берет на руки и баюкает ее, бормоча тихие строки извинений. Он извиняется за то, что он не достаточно умен, он извиняется перед ней за то, что он не достаточно хорош, чтобы отвести ее на какую-нибудь большую сцену. Он сожалеет, что не может играть на ней, сожалеет за все, чем он не сможет стать. Он сожалеет, что он не смог проявить себя, сожалеет, что он не смог найти способ, чтобы быть чем-то без него. И самое главное — он говорит ей, что он сожалеет, что он сбежал. Лэнсу нравилось думать, что, если бы его Лунацита могла говорить, она бы сказала ему, что все хорошо. Она бы сказала ему, что придет время, придет время, когда он станет сильнее и лучше, что придет время, когда он будет петь, писать и любить, когда он вернется и встретится лицом к лицу с былыми страхами. Лэнс прижимает ее к груди, опустив пальцы на острые струны. Он слышит, как звонит его телефон, и хмурится, потому что он почти уверен, что поставил его на беззвучный режим. Теперь единственный человек, который звонит ему, — Широ, и то тот пытается заставить Лэнса вернуться или хотя бы поговорить с ним. И Лэнс ненавидит, как сильно он хочет. Как сильно он хочет, чтобы у них все было как прежде, до того, как он излил свое сердце через музыку, а он взял и разорвал его. — Я-я не гей. — О. — Прости. Лэнс ненавидит, что он позволил себе думать, что у него может быть что-то хорошее, что-то настоящее, теплое и нежное. — Куда ты едешь? — В Нью-Йорк. — А что насчет колледжа? Я думал, мы оба… Лэнс не может поверить, что у него вообще была надежда. После всех холодных, ужасающих вещей, которые мир бросил ему в лицо, Лэнс не может поверить, что он думал, что он сможет просто писать песни и думать, что все наладится. — Ты не понимаешь, Кит. — Тогда объясни, Лэнс! — Сколько раз мне еще повторять? Семь месяцев. Прошло семь месяцев с тех пор, как Лэнс слышал его голос, и он до сих пор эхом звучит в его голове. — Почему мы не можем просто остаться друзьями? — Я, блять, люблю тебя, Кит. Ты знаешь это, так почему ты все еще… Почему ты все еще делаешь мне так больно? И когда он сел на самолет, он не пожалел об этом. Не пожалел, пока всё (всё — два чемодана с одеждой и одна коробка с музыкой) не оказалось распаковано, а в его квартире было так пусто. Он поднял Лунациту и выплеснул наружу всю свою ненависть и тоску, но это оказалось недостаточно хорошо. Это не те эмоции, за которыми жадно гонятся известные лейблы. Он писал, и писал, и писал, но это никогда не было достаточно хорошо. Телефон Лэнса снова звонит, и он подползает к нему, берет трубку и бормочет «алло» в динамик. Последнее, что он ожидает, — услышать его.  — Лэнс? Его голос звучит устало, словно он нормально и не спал последние несколько дней; он звучит грубо, будто давно не разговаривал и не привык быть использованным. — Что? (Лэнс уверен, что его голос звучит так же). — Пожалуйста, скажи мне, что ты дома, — теперь его тон такой умоляющий, и сердце Лэнса начинает болеть еще сильнее. — Какого хуя ты хочешь, Кит? — бормочет Лэнс. Он не хочет больше говорить, не хочет вспоминать страхи, которые заставили его сбежать.  — Открой дверь. — Кит, клянусь Богом, — Лэнс не хочет думать о том, что он думает. Не хочет думать, что спустя семь месяцев — семь чертовых месяцев пустоты, отторжения и меланхолической музыки, — это неожиданно, решает он. — Я сказал, открой эту чертову дверь, Лэнс, — его голос теперь злой, и Лэнс не может поверить, как сильно он по нему скучал. — Попробуй заставить меня, — говорит Лэнс, потому что, несмотря на разлуку, он помнит об их препирательствах. — Лэнс, — напряженно произносит он, и Лэнс не хочет чувствовать к нему жалость, не когда прошло семь ебаных месяцев, даже если голос у него усталый, мягкий и по-прежнему нежный. — Пожалуйста. И, не осознавая этого, Лэнс вдруг стоит перед дверью. Может, это все — чистая сила его голоса, его способность заставлять Лэнса делать все, о чем он просил, потому что даже после семи месяцев Лэнс все еще любит его. Лэнс медленно открывает дверь, уверенный, что он олицетворяет полный беспорядок: темные, опухшие мешки под глазами и нерасчесанные волосы. Чего он не ожидал, так это того как бесформенно выглядит Кит: черные волосы, собранные сзади в неряшливый пучок, мешковатая, грязная одежда. И то, что Лэнс действительно не ожидал увидеть, — акустическая гитара в его руках.  — Какого... Какого черта ты здесь? — успевает сказать Лэнс, боясь, что если он попытается найти еще какие-нибудь слова, то просто рассыпется на куски. — Я… — Кит моргает, и его глаза метаются по полу, перебегают с Лэнса и снова на голый линолеум. Он глубоко вдыхает. — Я написал песню. Лэнс щурится: — Ты приехал в Нью-Йорк из Гранбери, чтобы сказать мне, что ты написал песню? — смеется Лэнс, но ему больно, и он чувствует, что вот-вот расплачется: — Я пишу песни годами, Кит. Это ничего не значит. — Нет, это не… — Кит стонет, проводя рукой по волосам. — Песню для тебя. Лэнс хочет кричать, орать, ударить что-нибудь, но вместо этого он остается спокойным и только сжимает кулаки, впиваясь ногтями в ладони. — Кит. Все мои песни были для тебя. Фиолетовые глаза Кита увеличиваются, прежде чем он крепко зажмуривается. Он делает глубокий вздох. — Лэнс, мне жаль. — Ты припозднился на семь месяцев, дружище, — выплевывает Лэнс, не в силах почувствовать вину, когда выражение Кита осувается. — Мне… Мне просто нужно спеть ее для тебя, ладно? Пожалуйста, — и прежде, чем Лэнс сможет накричать на Кита, сказать ему, что нет, он не будет слушать его песню, что он должен найти себе гостиницу на ночь, прежде чем Лэнс может сказать Киту, что он ему не нужен, он его больше не хочет, Кит говорит снова. — Ради старых времен, снайпер? (И перед глазами Лэнса пролетают воспоминания: деревянные рогатки, несколько камушков и железные банки, выстроенные в ряд. Улыбка Кита, когда Лэнс сбивает их одна за другой. Ямочки на его щеках, когда он восклицает, что Лэнс — настоящий снайпер, единственный в своем роде). Лэнс шагает в сторону, и Кит смотрит на него изумленно, но проходит секунда — и шок сменяется облегчением. Кит шаркает внутрь, решительно, но осторожно. — Ну? — Лэнс скрещивает руки на груди, облокачиваясь на теперь уже закрытую дверь. — Начинай. — Прямо… Прямо здесь? — Кит окидывает взглядом прихожую. Туфли валяются на полу, рядом с ним, и куртка висит на вешалке. — Почему нет, — ворчит Лэнс, нетерпеливо постукивая ногой. — Хорошо, хорошо, — Кит делает глубокий вдох. — Ну, ты знаешь, что я плохо справляюсь со своими чувствами… — Серьезно? — Кхм, — Кит хмурится из-за того, что его прервали, и Лэнс почти улыбается. — Как я уже говорил, я плохо лажу со своими чувствами, но, как только ты ушел, я понял, что я облажался. Широ сказал мне, что я должен понять это сам, и я не знал, что делать. Я думал о тебе каждый день, Лэнс. — Неужели? — фыркает Лэнс. — Так часто, что ты даже не позвонил мне? Не написал мне? — Я не… — Кит стонет. — Я не знал, что сказать, Лэнс. Что оказалось, что на самом деле я гей и влюблен в тебя? После того, как я отказал тебе? Я не… Я не мог найти способ сделать это. Лэнс начинает возмущаться, прежде чем сказанное Китом отпечатывается в его голове. Он открывает рот и закрывает его, открывает и закрывает, открывает и закрывает… — Я начинаю петь, — сообщает Кит, опуская голову, чтобы скрыть ярко-красные щеки. Лэнс просто кивает. Кит начинает бренчать, и Лэнс закрывает глаза. Насколько он знал, Кит не играл на гитаре семь месяцев назад. — Если бы ты был рядом со мной, вместо того, чтоб быть в Нью-Йорке, если б твоя траектория совпадала с моей. И семь месяцев назад, Кит не пел. Или, по крайней мере, никогда не делал это для Лэнса. — Я бы сказал тебе, что полюбил тебя, еще до того, как узнал, потому что я полюбил простую мысль о тебе. — Если б наши сердца никогда не разбивались, то не было б удовольствия в их латании. Эта боль многому может научить нас обоих. Лэнс смотрит, как пальцы Кита невесомо пробегают по струнам, как его глаза наполовину закрываются, а губы двигаются так медленно, роняя слова. — Несмотря на то, что здесь лишь расстояние и безмолвие, я никогда не забывал твоих слов, они как молитва, которую я произношу ежедневно. Небольшая улыбка дрогнула на кончиках губ Кита, и Лэнс чувствует, как из его легких высасывают весь воздух. — Ну давай же, появись, приходи, иди сюда. — Ну давай же, появись, приходи, иди сюда. Глаза Кита плавно закрываются, пока он продолжает играть. Его фигура светится легким голубоватым оттенком в тусклом свете дня. — Одинокие неоновые огни и боль океана. — И свет, что начинает искрить. Кит открывает глаза и встречается ими с Лэнсом, слегка улыбаясь, прежде чем снова закрыть их. — Я скучаю по всему этому: по любви к молниям и отсутствию их треска, я расколот надвое. Кит наигрывает мелодию, тихо напевая слова, и постукивает ногой. — Если бы ты был здесь рядом со мной, вместо того, чтоб быть в Нью-Йорке, в руках, которые ты говорил, что никогда не покинешь. Кит открывает глаза и глядит прямо на Лэнса, пропевая следующую строку. — Я бы сказал тебе, что это несложно, только так всегда это и было. Здесь нет ничего, чему бы я принадлежал. Лэнс вдруг осознает, что по его щекам бегут слезы, но ему слишком все равно, чтобы вытереть их. — Ну давай же, появись, приходи, иди сюда. — Ну давай же, появись, приходи, иди сюда. Кит наклоняется вперед, продолжая напевать без музыки, и вытирает щеку Лэнса рукавом, натягивая его на руку. Лэнс хочет отстраниться, но вместо этого не двигается вообще. Кит возвращает ладонь на струны, чтобы закончить игру. — Просто дай мне знак, что это конец, а не начало, ведущее меня обратно в тихий хаос. — Одинокие неоновые огни и тепло океана, и пламя, которое никогда не угаснет. Кит перестает играть, опуская руки по бокам, его гитара безвольно повисает на ремешке, перекинутом через грудь. Кажется, он ждет, чтобы Лэнс что-то сказал. — Где ты научился играть? — бормочет Лэнс, делая шаг в сторону Кита. — Я… Я смотрел много видео. Лэнс тянется вперед и берет руки Кита в свои, переворачивая их ладонями вверх, чтобы изучить мозоли на мягкой коже. — Я покажу тебе, как играть, чтобы этого не произошло, — бормочет Лэнс, танцуя пальцами по раскрытой широкой ладони и осторожно проводя большим пальцем по более грубым районам. — Я… Лэнс, я… Лэнс отпускает руки Кита, закусывая изнутри щеку, когда тот морщится при потере физического контакта. — Ты можешь переночевать здесь, — Лэнс отворачивается от Кита и заходит в главную комнату в своей квартире. — Спасибо, — мямлит Кит, идя вслед за Лэнсом. Лэнс резко останавливается, кусая губы, пока на языке не появляется что-то металлическое, и поворачивается к Киту. — Я… все еще люблю тебя. И проблеск надежды, который на миг озаряет лицо Кита, почти заставляет Лэнса пожалеть о том, что он собирается сказать дальше. — Но я не могу быть с тобой, — пресекает Лэнс, — не сейчас. Я приехал сюда, чтобы стать чем-то. И я еще не стал. — Я подожду, — твердо говорит Кит, чей голос и взгляд — непреклонны. — Я буду ждать столько, сколько понадобится. Лэнс вздыхает, закатывая глаза: — Ты все такой же упрямый, а? Кит дуется, выпячивая нижнюю губу в несправедливо милой манере. — Я буду ждать. — Мы можем поговорить утром, — Лэнс разворачивается и продолжает идти в свободную комнату. — Душ там, одежда — здесь, — Лэнс указывает на различные места в зале. Никто не спал в нем после Лотора, казалось, несколько веков назад. Кит шагает внутрь, коротко оглядываясь, прежде чем повернуться к Лэнсу. — О, и, Лэнс? Лэнс поднимает брови, облокотившись о дверной проем, невпечатленно скрестив руки. — Да? — Я не… Я не собираюсь говорить тебе полагаться на меня на все сто процентов или быть зависимым от меня, но я здесь. Тебе нет причин делать все в одиночку, — Кит сказал это тихо, едва не шепотом, но Лэнс четко слышит его. Кажется, будто губы Кита двигаются у него над ухом, он слышит каждое слово, которые рассыпаются по его телу и разливаются к сердцу и к кончикам пальцев. Лэнс молчит некоторое время, прежде чем фыркнуть: — Ты проводишь слишком много времени с Широ. — Эй! — Но спасибо, — Лэнс улыбается; и хоть улыбка маленькая, она первая настоящая за весь год. — Я буду иметь это в виду. Лэнс желает Киту спокойной ночи, прежде чем уйти обратно в гостиную, где он садится на диван и притягивает на колени Лунациту. Ночной город шумит за тонкими стенами, но одиночество Лэнса ускользает — точно сквозь пальцы. Он слышит, как работает душ, и позволяет себе, только в этот раз, поверить. Лэнс поднимает телефон, нажимает на иконку сообщений и отвечает на непрочитанные сообщения от Ханка и Пидж. Он замечает пропущенные утром звонки от Широ и его младшей сестры. Он начинает бренчать на гитаре, тихо урча под нос. И хотя он до сих пор не может найти слова, чтобы петь, он уверен, что достаточно скоро они придут к нему.