боги сходят с ума

Мы были так близки, что имена не требовались… Джон Фаулз «Волхв»

январь, 4

У Ханамаки мраморные колени и голос из хрусталя. Он прибоем омывает пески и уносит несмело в прорубь — превосходящую океаны и синеву потаенных льдов. Голос, пленивший тысячи — тысячи еще пленит. У Ханамаки кривые пальцы — красивые до изнеможения. Рябью по глади его спины, порохом в револьвере. Ханамаки пахнет богами и тем, что отвергает обыденность — тайным грехопадением и потом в изгибах рук. У Ханамаки в зрачках легенды и гремящая тишина — он проклятием уворачивается от погони чужих божеств; ведь если его настигнут — погубят порочный мир. У Ханамаки игра в словах и непокорный охрипший смех. Он невинен до звука сожженных стрел — Матсукава пускает их вечерами спермою на постель. У Ханамаки волосы горизонтом бьют Матсукаве в глаза. И веснушки на острых пальцах, и потерянных восемь лет. Но страшнее всего другое: Макки не помнит, что такое Маттсун. — А у меня был кто-то? Хотелось сказать: «Я. Всегда.» Только это так плоско для лжи. — Наверное, нет. Ты не рассказывал. — Но мы ведь были друзьями? — Были, — кивает Маттсун, — ты всегда считал богами рока Rolling Stones, а не Beatles. Маттсун тянется к лицу Ханамаки, но тут же отводит руку. — А еще ты любишь Pink Floyd. Проводит ладонью по одеялу, разглаживая простыни и что-то мятое у себя в груди. — И боишься насекомых. Опускается на край кровати и мизинцем давит на мизинец Макки. — Ты никогда не пылесосил в наушниках, — усмехается Маттсун, — и никогда не пел в караоке. Зато заставлял меня! — Мне нравился твой голос? — Видимо, да. — Да, — соглашается Макки, — мне нравится твой голос. Маттсун подносит запястье Макки к губам, проводит носом по ладони и кусает мизинец. — Ты мечтаешь о фото с Юдзуру Ханю. — Кто это? — Покажу потом. Оставляет в покое неровные пальцы Макки, улыбаясь собственной дурости. Неловко-то как. — Ты полюбил свои веснушки только на первом году старшей школы. — Почему так? — Я сказал тогда, что они красивые. Макки поворачивается: одеяло снова скомкано. Снова скомкано что-то у Маттсуна под ребрами. — Ты всегда любил гладить мои волосы, — Маттсун решается и опускает руки на подушку по обе стороны от лица Макки, — и нюхать мой шарф. Наклоняется. — Я так скучаю, Макки. И целует. В щеку: Ханамаки вовремя успевает увернуться. — Блядь, — Маттсун хватает его за щеки, закрывает глаза: взгляд у Макки до невозможного красноречив. — Я думал, может… прости, тебе, наверное, не нравятся парни, а я… — Мне не нравишься ты. Так просто — и ничего ведь на это не скажешь. — То есть… — Ладно, можно без объяснений. — Маттсун перебивает Макки и мокрый порох в дуле своего дыхания — выстрелил он невовремя. — В таких случаях обычно просят прощения и уходят. Поэтому извини. Но ты звони, если что надо. Я всегда на связи. И Матсукава улыбается Макки растерянно, проклинает себя — да кипеть ему в адском котле — там и то спокойнее, — и уходит.

январь, 6

— Какой-то ты охреневший. Бокуто с нездоровой любовью поглаживает мяч, подносит к лицу, вдыхает. — Всё слишком плохо, раз я слышу такое от тебя, — Маттсун пытается вырвать мяч из рук Бокуто, но не получается. У него вообще многое не получается. — Но за правду спасибо. — Чувак, обращайся, — воодушевленно кивает Бокуто, — но ты не останавливайся. Всегда нужно идти напролом, но необязательно вот так с разбегу. Можно и помедленней. Бокуто бьет Маттсуна по плечу — выходит больно, но ему это сейчас не помешает. Надо бы попросить Бокуто, чтобы избил его как-нибудь нежно — не до сломанных костей, но так, чтобы привело в чувства. — Охуеть, — выдыхает Куроо, — Бокуто несет вразумительную херню. — Охуеть, — повторяет Ивайзуми, — Бокуто цитирует Ойкаву. Бокуто ставит мяч на колени, упираясь в него подбородком, и довольно улыбается. — С некоторыми изменениями, конечно, — Куроо задумчиво всматривается Бокуто в лицо: тот смеется и бросает в него мяч, но Куроо нагибается, и мяч попадает прямо Ивайзуми в голову. — Ты пропал, бро! Когда Ивайзуми набрасывается на Бокуто с кулаками, Матсукава забывается: эти двое лупят друг друга без остановки, всё так правильно и привычно, и будто не было скользкого кафеля у Макки в ванной и блестящего угла раковины. Будто не было месяца без сознания и амнезии отрезком в восемь лет: Макки проснулся четырнадцатилетним мальчишкой, не зная ни одного языка программирования. Впору было радоваться тому, что всё обошлось: Макки пошел на поправку, возможность нелепой смерти осталась за горизонтом прошлой жизни — вот она, новая, где столько всего предстоит познать, но и забыто, наверное, так много: волейбол, высшая математика, Кафка и Матсукава… Макки очнулся всего-то месяц назад, только-только приходил в себя, а он полез к нему с поцелуями, как Бокуто к резине. — Давайте соберемся у Ушиджимы на выходные, попьем, погрустим, — предлагает Куроо, — придумаем, как вправить Маттсуну мозги. — Только без Ойкавы, — Бокуто тяжело дышит, обнимая Ивайзуми: завел ему руки за спину и держит так, то и дело поглядывая, чтобы тот не выбрался. А тот выберется — захотел бы только. — Не хочу снова покупать Ушиджиме посуду. — Всё было по-честному, — Ивайзуми толкнул Бокуто коленом в живот, — это ты предложил им поиграть в волейбол салфетками. — Протестую, — вставил Куроо, — Ушиджима проиграл и выпил сакэ, проговорился Ойкаве о том, что ты куришь, вот тот и взбесился: «Как это Ушивака знал, что Ива-чан курит, а я до сих пор нет?!» — Куроо присвистнул, — так что бро оплатил по твоим счетам. — Ойкава и так не пришел бы, — Ивайзуми высвобождается из объятий Бокуто, которые из напряженных успели перейти в расслабленные, — в выходные выставка у его друга. — Акааши?! — округлил глаза Бокуто, — тот самый Акааши Кейджи? — Боже, хватит так приторно цокать языком, — поморщился Куроо. — Маттсун, мы тебя любим. — А я вас нет. Бокуто недовольно покачал головой и завозился на скамейке. — Ойкава до сих пор тебя игнорирует? — Куроо сочувствующе похлопал Ивайзуми по плечу. — Бедняжка Ива-чан. — Так, показуха, — отмахнулся Ивайзуми. — Мне как-то похрену. — Ты стал больше курить и ругаться, — заметил Куроо, — предлагаю еще и напиться. — Согласен. — Согласен. — Согласен, — заключил Маттсун.

январь, 8

У Вакатоши началась та самая чистка мозгов: — Ты не решался признаться ему столько лет, а после того, как он потерял память, решил рассказать о своих чувствах? Ушиджима налил в стакан водки и протянул Маттсуну. Тот выпил залпом и выругался. — Давай еще, — попросил Маттсун, строго глядя на бутылку. — Ты не понимаешь… Ушиджима не понимает. То, что было между ним и Макки все эти годы, едва ли назовешь дружбой. Они не целовались, но трогали друг друга так, как друзья не трогают — и все равно никаких признаний. Наверное, рано или поздно всё должно было где-то треснуть, потому что катились они не то чтобы в бездну, а стеклом в ладони: сухая неизбежность, от которой Матсукава обещал себе избавиться чуть ли не каждую ночь. И все равно было страшно: а вдруг Макки вовсе не это имел ввиду, а вдруг… Макки — вдруг — поскользнулся в ванной в последний день октября. И Матсукава не может смириться, что все эти годы остаются безответными, как его поцелуй накануне: будто он смотрит в зеркало, а отражения не видно. Но знает ведь, что он есть — только жестокое серебро предпочло стереть о нем всякие воспоминания. — Слушай, у тебя, конечно, классная задница, но думать ею — дело гиблое, — Куроо забирает у Маттсуна стакан и бутылку с водкой, обращается к Ушиджиме: — Ну, а ты вообще чайник. Кто пьет водку стаканами? Ушиджима пожимает плечами и протягивает Маттсуну тарелку: — Огурцы. Малосольные. Сам закрывал. Маттсун пробует огурец — а он ничего так. — Вкусно. И тянется за вторым. — Спасибо, это у меня лучше всего получается. Вот с баклажанами сложнее, когда… — Пора менять приоритеты, — перебивает Куроо, — за огурцы тебе никто давать не собирается. — Так и умрешь девственником, — подхватывает Бокуто и устраивает голову на коленях у Ивайзуми, — а кто из нас еще девственник в херовые двадцать два? Ивайзуми проводит рукой по волосам Бокуто — сегодня он без привычной укладки, светлые пряди падают на лоб, и Бокуто то и дело приходится их поправлять. — Охерительно мягкие, — шепчет Ивайзуми, — никогда бы не подумал, вот сука. Куроо разливает водку по рюмкам и усаживается на полу перед низким столиком, театрально прикладывает пальцы к губам: — Кажется, Ойкаве пора бить тревогу. — Ойкава, точно, — Ивайзуми силится подняться с дивана, но Бокуто не позволяет. — Блин, Бокуто. — Я просто хочу поваляться. Ничего личного. — На твоих коленях, ага, — Куроо протягивает Ивайзуми рюмку. — Вспомнил суженую, неверный? — Нет, просто у меня есть идея насчет Макки. Они с Ойкавой всегда были шмотниками, и этот его Акааши тоже. — Акааши… — мечтательно вздыхает Бокуто. — У Макки все еще постельный режим? — Да, но скоро можно будет вставать, — Маттсун съедает уже четвертый огурец. Или пятый. Он не помнит, просто вкусно, да и с водкой хорошо идет. — А что? — У Акааши с Ойкавой какой-то проект. Они фотографируют, помню, Ойкава говорил, нужны нестандартные модели. — Нестандартные? — уточняет Куроо. — Он сказал, главное, не как я, — усмехается Ивайзуми. — Ох, как красиво вошло! Ушиджима подсаживается на полу ближе к Куроо и говорит Ивайзуми: — Ойкава тоже нестандартный. — Знаю. — И красивый. — Знаю. — У Ойкавы красивые руки. — Знаю. — Ноги тоже… — Замолчи, Ушиджима, — Куроо устало вздыхает, закрывая лицо руками, — что за народ, даже опьянеть не дают. — Ивайзуми, у тебя колени дрожат, — Бокуто поднимает голову, гладит колени Ивайзуми, удивленно вскидывает брови, — это ты так злишься? Ушиджима берет с тарелки последний огурец и напоминает: — Кроме меня еще есть девственники? — Ни девственников, ни натуралов, — отвечает Куроо. — Да и натурал из тебя херовый, Вакатоши. Маттсун решает, что не стоит разрушать этот миф о девственниках. Пусть думают так. — Мне позвать Макки к ним? — Да, — Ивайзуми пытается сдвинуть с себя Бокуто, но тот вцепился мертвой хваткой, — Макки не только как модель подходит, у него и идеи всегда были интересные, и вкус, ну ты помнишь. Предложи ему, он тебе будет благодарен, и сможешь видеться с ним часто, их студия ведь не так далеко от твоей работы. — Ты просто гениален, Ива-чан! Маттсун поднимается с пола и подходит к дивану, наклоняется и целует Ивайзуми в щеку. — Смачный такой поцелуй, — Куроо поднимает рюмку, — за Ива-чана! — За Ива-чана! — За Ива-чана! — За Ивайзуми, — заключает Ушиджима.

январь, 14

У Ханамаки острые плечи и потерянных пять кило. Выпирающие ключицы и вены на запястьях — такая классика жанра, что сбросить бы это изваяние в глубокий карьер, не вспоминать бы о нем ночами — шепотом и потаенной дрожью в зрачках, истиной, запылившейся на языке — влажном и жаждущем лишь его. У Ханамаки короткие волосы и такой откровенный взгляд — впору бежать от него, но Маттсуну так нравится этот след — от юношеской недосказанности и чего-то еще в висках: ударяет по вечерам и проходит порой к утру. К черту — совсем не проходит — и, наверное, не пройдет. У Ханамаки тональный крем и накрашенные ресницы. Рубашка с рисунком пальм и ярко-малиновые шорты. — Раздвинь ноги, — просит Акааши, — расставь. Маттсун подозрительно косится на Ойкаву и спрашивает: — Мне уже ревновать? Акааши делает несколько снимков и отвечает вместо Ойкавы: — Нет. Макки вытягивает ноги — длинные, крепкие и худые, но не по-привычному — болезненное состояние проявляется даже в том, как Ханамаки моргает. Дьявол, какой он внеземной с подведенными глазами, черт дернул Ойкаву подбирать этот образ: всё на Макки нелепое, разноцветное и такое красивое — такое, что хочется снять поскорее и нырнуть губами под кожу — прозрачное озеро духоты, ореола, что Ханамаки приобрел от ослепительно-белого полимера. Ханамаки, кажется, действительно равнодушен — к нему. — Матсукава, а ты не устал после работы? Матсукава от звука своего имени морщится так, будто у него перед глазами растерзали животное: из гласных фонтанами брызжет кровь, последние четыре буквы вонзаются в тушу вилами — в общем, преувеличенная жестокость и подступающая тошнота. Макки назвал его так всего раз, лет семь назад, когда читал его имя в списке учеников, записавшихся в волейбольный. Он тут же спросил: — Может, просто Маттсун? Отныне-и-на-веки-вечные-Маттсун удовлетворенно кивнул — звучало круто, ему понравилось. — Макки? Макки-и-не-только подмигнул в ответ — не только, потому что к концу старшей школы Маттсуну вошло в привычку звать его Хиро: было что-то интимное в двух слогах, в том, как приходилось судорожно выдыхать, в том, что Маттсун звал его так особенно часто по ночам — Макки оставался у него, и было так приятно обнимать его со спины, легко и без обязательств — не требовалось ни слов, ни объяснений. Они будто подвергались метаморфозе — переплетенные руки принадлежали неведомому существу, громкое дыхание и ни единого миллиметра между телами — ну чем не превращение Кафки? Макки любил проводить пальцами по носу Маттсуна и честно признавался: — У тебя самый красивый нос на свете. — Греческий? — К черту греческие носы, — Макки придвигался на футоне и закидывал ноги Маттсуну на бедра. — Вне всяких сравнений. Они топили друг друга — собою — вне всяких сравнений. Растянули придуманные ими же пороки на семь несерьезных лет — никакого притворства, всего лишь мучительная легкость — и пустота, тесно граничащая с неизбежностью. Было хорошо и непонятно одновременно. Хотелось целовать Хиро, но — но. По-честному: Маттсун даже и не пытался найти себе кого-то. Находились сами: девушки, иногда и парни, но все они — не то чтобы не в его вкусе, у Маттсуна ведь и определенного типажа не было, просто все они были не Хиро. Достаточно, чтобы тянуло лицом к унитазу, стоило только представить себя с кем-то — кроме. Не хотелось ни отношений на одну ночь, ни романтики — подростковой и непринужденной. Поначалу и секса не хотелось — потом только, и всё, наверное, было бы у них по-прежнему, незапланированно и слишком хорошо для правды, но — проклятая раковина. — Матсукава? — повторяет Хиро. Внезапно захотелось разбить тонкие губы или висок — так, чтобы кровью смыло тональный крем: он скрывает веснушки. — Я не устал, — Маттсун смотрит на рубашку Макки и почему-то вспоминает Осборна и огурцы Ушиджимы. — Но могу уйти, если мешаю. — А, нет, — Макки вежливо улыбается, расстегивая пуговицы на рубашке, — просто выглядишь так, будто сутки не спал. — Я и не спал. — А еще похудел. — Что? — Ойкава сказал. Ойкава тащит Макки за ворот и недовольно шипит: — Больше ничего, ничего тебе не расскажу, Макки! — А что еще ты успел рассказать? — интересуется Маттсун, следуя за Ойкавой — тот тащит Макки к дивану в другом углу студии. — Эй, ты с ним поласковее. Ойкава резко оборачивается — с испепеляющим взглядом в придачу: — Ты ведь не думаешь, что ласковым с Макки можешь быть только ты? — Ты ведь не думаешь, что можешь играть на моих нервах, как с Ивайзуми? Ойкаве хочется врезать — не впервые. Всё настолько правильно на его лице, что так и подмывает подпортить. Ойкава готов уже что-то ответить, но вмешивается Акааши: — У нас работа, — ногтем стучит по камере. — Мы и так задержались. И Маттсун уходит — сегодня он поступил нечестно. С собой, с Ойкавой. Со всеми, наверное. И, может, стоило бы наплевать на всех — у него тут такая драма разыгрывается, что грех корить его за резкость или несдержанность. Маттсун остановился возле машины и облокотился о капот — в окнах здания напротив горит свет, но его интересует только четвертый этаж: там сейчас трое шмотников корпят над фотографиями — а Макки на них такой красивый и неестественный, — и снова, наверное, переодевают его в нелепую одежду, которая Ханамаки так идёт. И Маттсун не знает, в чем фишка — в медных глазах или цвете волос? Про одежду: Макки всегда грешил нестандартным стилем. Чем-то непривычным для парней — Ивайзуми, например, ни за что не напялил бы розовые брюки и рубашку в цветочек. — Макки, ты гей, — издевался Маттсун. Была зима — февраль. Снега навалило столько, что даже Маттсуну с его округленными сто девяносто доходило до самых бедер. Макки надел свой желтый пуховик и высокие ботинки того же цвета, к образу прилагались синий шарф и оранжевая шапка, но больше всего выделялись те самые розовые брюки и радужные перчатки. Маттсуна смех брал, когда он представлял в этом наряде Ивайзуми. Почему именно Ивайзуми, а не себя, скажем, или Ушиджиму — не знал просто. Но глядя на Макки — такого красивого и правильного, бросающего вызов всему, что казалось пресным — хотелось повалить его на землю, зарыться вместе в сугроб и никогда оттуда не вылезать. Маттсун так и сделал. Навалился сверху и устроился наглым образом у Макки между ног: тот пытался сопротивляться, но большей частью сам наслаждался процессом — кидался в Маттсуна снегом, ударял по плечам. И попросил потом: — Дай мне свой этот шарф. И Маттсун тут же снял с себя шарф и замотал вокруг шеи Макки, поверх его синего. Хотелось так же: обвить Макки и не выпускать. Не то чтобы он не мог… Мог и даже делал довольно часто — просто всё без названия. Как много вещей стирается в бессмысленное «ничего», если оставить их без названия. Маттсун закрыл глаза и представил Макки. Его лицо — грубоватое, неженственное, и все равно с подведенными глазами ему идет до невероятного. Взять хотя бы Ойкаву — у того черты мягче и аккуратнее, но такой макияж подпортил бы всё на его лице: гармония — она оттого и гармония, что не нуждается в лишнем. От Макки же дисгармонией пахнет за километры. Маттсун открыл глаза и увидел, что свет в студии погас: эти, наверное, или еще спускаются, или просто мимо прошли, пока он тут размечтался о всяком. В бардачке лежат сигареты: Ивайзуми забыл еще неделю назад. Сказал, что заберет при встрече, но увидеться никак не удавалось. А Маттсуна так и подмывало попробовать: о каком здоровье может идти речь, в двадцать первом-то веке. С его работой и курение оправдано — такие нервы. Работать на производстве гораздо сложнее, чем кажется со стороны. Маттсун закончил экономический и устроился бухгалтером на фабрику, где работал дядя — сплошные бумаги и отчеты. За год он научился многому и готов был освоить еще больше, пусть и считал всегда, что офис — это скучно и не для него. Офис на предприятии — это тысяча разговоров, тканей и продаж, и цифры тут не единственное, на что следовало бы опираться. Маттсун собирался освоить немецкий и тогда уже послать резюме в крупную торговую компанию, но до этого еще далеко. До этого — сейчас вообще как-то не до этого. — Ты не ушел, — пожал плечами Макки. Обернулся в сторону удаляющихся Акааши и Ойкавы, вновь посмотрел на Маттсуна. — У тебя есть покурить? — Ты не куришь. — Но мне всегда хотелось попробовать. — Пробовал. Не понравилось. — Может, понравится теперь. Всё ведь изменилось. — Ничего не изменилось, Макки, — Маттсун встал с капота и открыл для Ханамаки дверь. — Не придумывай. — Для меня изменилось всё. — Нет. — Ойкава сказал, мы раньше были веселые. Посмотри, какие мы тухлые сейчас. Тухлые и худые. Давай заедем в макдак по пути домой. — Домой? — Ойкава сказал, ты живешь один. И превратился в приличного человека: машина, работа, квартира. Хотя бы в этом обошел Ивайзуми. — Надо ему врезать в следующий раз. Маттсун посмотрел на Макки и подумал, что Ойкава, черт бы его отодрал, тысячу раз прав: они не такие, как прежде. И почему всё не могло повториться? Почему они не могли сдружиться так же легко, как в старшей школе? Тогда им хватало взгляда или полуулыбки — а теперь они жадно хватаются за слова, высматривая в каждой букве что-то важное. Только ничего важного не осталось. И Макки тоже прав: изменилось всё. Только Маттсун никогда ему в этом не признается. На часах было десять, когда они выехали на главную улицу. И на дороге темно — темно у Маттсуна в глазах и под языком. Запекшейся кровью, тем, что стоило бы сказать — все равно не поймут. С едой они расправляются быстро и молча, Макки уже клонит ко сну, он засыпает на диване. Маттсун решает не будить его и просто переносит к себе на кровать, сам же стелет для себя футон и собирается уже лечь, раздевается — черт, надо бы и Макки переодеть, не спать же ему в джинсах и свитере. У них бывало всякое — но это впервые. Раздевать Макки — слишком не по-дружески, и неловко было бы даже год назад, а теперь — теперь Маттсун чувствует себя извращенцем, которому предоставился шанс, вот он и пользуется случаем. Он стягивает с Макки сначала свитер, расстегивает сорочку и пытается оторвать взгляд от белой груди — оторвать удается только мысли; и то с усилием. Думает, что лучше будет выключить свет, чтобы не пялиться. Господи, он никогда так не ошибался. В темноту его комнаты проникает слабый свет с улицы, ласкает оголенные плечи Макки, и Маттсуну хочется сделать с ним то же самое. Расстегивать ремень сродни средневековой пытке — по Маттсуну будто лезвием ведут, от горла к груди и обратно. Во тьме обостряется каждый нерв, и Маттсуну приходится впитывать в себя все желания — а выжать их просто некуда. Сегодня можно побыть нечестным. Он целует Ханамаки в ахиллово сухожилие и тут же отстраняется. Макки что-то шепчет во сне — может быть, ему снится прошлое. Маттсун опускается на футон и пялится на потолок до самого утра — засыпает он только к рассвету.

январь, 15

Утро начинается с теплого дыхания Ханамаки у шеи: — Не знал, что ты занимаешься боксом. Маттсун открывает глаза и видит перед собой розовую макушку, отвечает: — Да ладно? Удивительно как. — Ага, странно. Макки смотрит на Маттсуна в упор, спрашивает: — Ты переодевал меня? — Не благодари. — И не собирался. Говнюк — он и с отшибленной памятью говнюк. — Мне вот интересно, — Маттсун лениво поднимается, натягивает одежду. Ханамаки смотрит куда-то в окно. — Если тебя еще раз треснуть башкой о кафель, ты что-нибудь вспомнишь? — Проверим? Маттсун не против проверить, только вместо кафеля у него — мягкие простыни и матрас. Он прижимает Макки головой к постели, смеется, душит, пока тот не выдыхает: — Сдаюсь! Не сработало… не сработало… В свободных штанах и домашней футболке Маттсуна Макки выглядит совсем исхудалым. Под глазами размазался черный карандаш, лицо у Макки неестественно бледное, он улыбается — кажется, так, как раньше, — и сталкивает с себя Маттсуна. — Покажи мне какой-нибудь трюк с этими своими перчатками. — Где ты их откопал вообще? — У тебя в шкафу. Искал свою одежду. — Одежда на стуле, вот, ты не видел? — Блин… — Макки ударяет себя по лбу. — Я такой сонный, прости. Я не копался, честно. — Ложь. — Нет. — Знаю ведь, когда ты лжешь. — Слишком громкое слово, — возмущается Макки, — показывай свои фокусы. — Может, ты вспомнил чего? — Ничего. Я ведь сказал, я случайно… — Я не отстану. — Покажешь фокусы — расскажу. Фокусы, мать их. На самом деле Маттсун уже около года не занимается боксом — бросил, как только устроился на работу. Раз в месяц выходит с Ивайзуми или Бокуто на ринг, но заметно сдает позиции. Те дубасят его, как только могут — никакого сожаления. Маттсун неохотно обматывает ладони бинтом, натягивает перчатки, дает Макки по плечу. — Больно! — Фокусов не хотели? Отходит на шаг, спотыкается о футон, но хватается за край кровати, кое-как сохраняя достоинство. — Я чувствую себя придурком, когда сам с собой. — И во время дрочки? — Это другое, — улыбается Маттсун. — Сразу видно, ум у тебя еще незрелый. — Продолжай. Макки ложится боком на кровати, головой опираясь на одну руку, смотрит на Маттсуна выжидающе: — Ну? Маттсун повторяет: — Неловко, когда сам с собой. — Это бой с тенью, — парирует Макки. — Ну давай же, во имя нашей старой дружбы. Сказанное Макки ударяет сильно и неожиданно — Маттсун отбивается от последнего слова, готовый размазать его по стене, потому что какая это нахрен дружба, чтоб засыпали в одной постели, делая вид, что стояк — это вообще случайно. Маттсун бьет по воздуху, представляя вместо него раковину — мокрую, белую, с винтажным узором, как у Макки в ванной. Бьет по воздуху — сверху и справа, и если это у него бой с тенью, то тень его — неизвестные страхи плюс немного агрессии. Бьет по воздуху — останавливается. Переводит дыхание, смотрит на Макки: — Рассказывай теперь, откуда ты про бокс знаешь. — А без майки можно? — Макки громко сглатывает, чешет затылок. — Кажется, я гей. И смеется. Смеются оба — к дьяволу эти восемь лет, если можно вот так смеяться с Макки, будто не было ничего — и в то же время всё у них было. — Ладно, — Маттсун подсаживается на край кровати, снимает перчатки, развязывает бинт. — Не увиливай. — Ты не любишь дрочить на порно. Маттсун наклоняется к Макки, всматривается в тягучую медь его глаз — что это? Почему он не понимает? — Это ты угадал? — Это я знаю, — Макки опускает голову на ладони, смотрит куда-то в пол. — Маттсун. Маттсун хочет сказать что-то в ответ или хотя бы спросить, с чего это он вдруг, но Макки перебивает: — У тебя на заднице родинка. Хватает Маттсуна за запястье, подносит к своему лицу: — Твои руки всегда — всегда так приятно пахнут. Сплетает пальцы, говорит едва различимо: — Кажется, я любил тебя. Опережает вопрос Маттсуна: — Я ничего не вспомнил. Это тетрадь. Я, оказывается, записывал всё. Десять лет. Знаешь, что самое забавное? Маттсун проводит пальцем Макки по лбу — холодный. — Кажется, отопление отключили. — Знаешь? — Не сдается Макки. — Не думаю. — Я поделил жизнь на «до» и «после», представляешь. Начал записывать с двенадцати, это я помню, а в пятнадцать написал: «Встретил лучшего друга. Теперь всё будет по-другому». И большими буквами BEFORE/AFTER. — А что еще ты писал обо мне? — Ничего. Тебе и этого хватит. — Говори уже, — Маттсун поднимается с кровати, потому что Макки такой открытый и беззащитный, хочется его зацеловать всего — а нельзя. — Хочу знать всё. Макки смотрит на Маттсуна твердо, с болезненной усталостью: — Я любил, когда ты звал меня Хиро. Ночами. Мы спали вместе. Что между нами было? — Не знаю, — честно отвечает Маттсун. — Ничего такого, о чем стоило бы беспокоиться. Тебе. Мы даже не целовались. Макки манит Маттсуна к себе, просит: — Ложись рядом. — Нет, — хрипло отзывается Иссей. — Плохо кончится. — Я не буду приставать, — уверяет Макки. — Честно-честно. — Зато я буду. Макки качает головой и немного отодвигается: — Разберемся. Давай. Может, мое тело вспомнит тебя? — Боже, Макки… Маттсун ложится рядом, и Макки тут же кладет голову ему на плечо, проводит рукой по груди, по подбородку: — Хорошо-то как. — Что-то изменилось за две недели? — Ты больше не пристаешь. Я нашел тетрадь, многое узнал о нас. В общем, решил пересмотреть кое-какие детали. — Деловой какой. — Весь в тебя. — Макки... Кто сейчас ведет дневники? Ладно, в школе. Двадцать два, Макки. Двадцать два — дневник. Боже. Ты никогда не переставал удивлять меня. — Но я не мог писать о таком в твиттере, — Макки указательным пальцем дает круги по груди Маттсуна. — Я выучился на программиста, даже работал полгода. Теперь я снова тупой. Что мне делать? Есть диплом, знаний — нихера. Кто увидит мою медкарту, отошлёт подальше. — Мы что-нибудь придумаем, — уверяет Маттсун. — Обещаю. Маттсун начинает дремать, несмотря на яркость врывающегося в комнату небосвода, но Макки пробивается сквозь сон с вопросом: — Тебе нравился Ивайзуми? — Что? — Тебе нравился Ивайзуми? — Что? Маттсун хватает Макки за руку и смеется: — Блин. Зачем? — Я писал в тетради. Сам не понял. — Тебе показалось, придурок. — Этот Ивайзуми… Я вообще его не понял. — Ива-чан стал плохим мальчиком. Вот в школе все из команды бегали за ним: получить доброжелательный взгляд от Ивайзуми-сана многого стоило. Даже бешеный-пёсик-чан только его и признавал поначалу. — Ничего не понял. — Понимаешь, — Маттсун провел пальцами по предплечью Ханамаки, остановился на локте, ущипнул. — Когда ты очнулся, помнишь, к тебе заходили ребята? Бокуто, Куроо, Ивайзуми, Ойкава и Ушиджима. Мы тусим вместе. Вот Куроо помнишь? — Куроо… это бешеный такой? — Нет-нет, это Бокуто бешеный. У Куроо вот такая челка, — Маттсун пытается изобразить прическу Тетсуро, — черные волосы. — Понял. — Куроо гоняет на байке, носит кожанку и любит повеселиться в клубах. Посмотришь на него — чем не плохой парень, по которым так любят сходить с ума. А еще он ежемесячно вносит средства в фонд помощи бездомным животным. И готовит оладушки. — Вот оно как. — Так, — Маттсун гладит Макки по волосам, массирует затылок — останавливаться не хочется. — А Ивайзуми всего этого не делает. Ну, не выглядит он плохим парнем. Но забивает так — даже не как Бокуто, а с какой-то нездоровой злостью. Пропадает не только на нашем ринге, куда мы ходили тренироваться. Ночью ходит и на уличный ринг, у них там свой бойцовский клуб. Иногда тащит Бокуто с собой, но у Бокуто, кажется, психика скоро не выдержит: столько крови. — А что это с ним такое? Ойкава? — Ойкава с Ивайзуми давно случился, так что нет. Он уже три года как с катушек слетел, после смерти сестры. Тёмная история. С ней нехорошо поступили. Ладно, Макки… Ты в общих чертах понял, что к чему? — Понял. Расскажи мне и о других. Про Ойкаву знаю уже: дизайнер, стилист, человек искусства. Акааши тоже. Остались Ушиджима и этот бешеный. — Эти до сих пор мозолят глаза своим волейболом. Сейчас они вместе выступают за нашу сборную, в университетское время играли друг против друга, соревнуются еще со школы — по рейтингу. На четвертом курсе Бокуто Ушиджиму обошел, но рейтинг — это же тупая статистика, Макки. Даже не так — это предвзятая статистика, а само слово статистика не терпит к себе никакого отношения, так что воспринимают эту дуэль всерьез только Бокуто и Ушиджима. Первый слишком рьяно, а второй делает вид, что похеру. Не суть. Знаешь, вот Ойкаве с ними самое место, но на втором курсе он снова получил травму колена — пока-пока, волейбол. Он ведь был нашим капитаном в Сейджо. Лучшим сеттером, — Маттсун закрывает глаза, представляя Ойкаву в лазурно-белой форме с гордой единицей на груди. — И собирался посвятить волейболу жизнь. Но упал. — Больно как-то. — Больно, — соглашается Маттсун. — У них с Ивайзуми вообще так много боли, что я охреневаю иногда. Если это бог так шутит, то он, Макки, настоящий говнюк. — Он и над нами здорово посмеялся. Здорово. Хотелось бы посмеяться вместе с ним, а потом хорошенько врезать. Маттсун вдруг понял, что надо было представлять не раковину, а бога — и ударять, ударять, ударять. Так легко скидывать на него вину — за всё. Так легко вымаливать у него о милосердии — Маттсун по-настоящему молился, когда Макки лежал в реанимации. Сейчас вспоминает, чувствует себя тем еще идиотом — он такой же, как и все на планете. Беспомощный, слабый и неуверенный. Макки поднимается, опускает шторы, просит: — Давай полежим так еще немного.

январь, 22

Двадцать седьмого января Макки исполняется двадцать три. Матсукава долго думал над подарком, перебирал идеи: одежда, техника, даже цветы. Макки ни в чем не нуждался, и к месту было бы подарить ему какой-нибудь из своих шарфов, но. Не пришлось. На последней неделе января Хиро заявил, что собирается улететь в Корею к тете. На долгий, мать его, месяц. — Вернусь до первого марта, — обещал Хиро. Хотелось пожелать ему ужасного отдыха и обругать последними словами, потому что всё только начало налаживаться — совместные вечера, разговоры и прикосновения, — а Хиро вздумалось улететь от Маттсуна, и ничего нельзя было с этим поделать, и даже без памяти Макки всё такой же: выкинет что-нибудь, а ты сиди и смотри на него — очаровательный, дикий; не подступишься. Маттсун взялся провожать его до аэропорта. Вылетал Хиро ночью, в третьем часу, и уже к одиннадцати они решили выехать. Знают ведь, какая нервотрепка эти перелеты: паспорта, багажи, регистрация. Вернее, знает — Маттсун. Макки ни одного своего путешествия не помнит. И их совместных поездок тоже. — Что привезти тебе из Кореи? — Макки откидывается на сидении, снимает шапку. — Брелки с айдолами? Манхву? — Себя. Макки растерянно смотрит на Маттсуна, просит: — Следи за дорогой. — Прости. У Маттсуна ярость где-то в районе горла — колышется разными эшелонами, душит. Выпустить бы эту суку. — Спать хочется, — жалуется Макки. И опускает голову Маттсуну на бедра, ерзает немного, устраивается поудобнее, гладит колени. Щекотно. Хочется врезать. Лишь бы не встал. — Не делай, Хиро. — Меня к тебе тянет. Не могу с этим справиться. — Поэтому улетаешь? — Да. Надо бы спросить, какого черта. Но Макки все равно ничего ему не объяснит — сделает по-своему, запутает еще больше. И его можно понять: надо было разобраться в себе, а Маттсун постоянно лез, напрягал. Там, может быть, Макки сможет спокойно вздохнуть — без него. Внезапно Макки кусает Маттсуна в бедро, боль чувствуется даже через плотную ткань. — Об этом я тоже писал в тетради, — объясняет Макки. — Хер с ней, с твоей тетрадью, — шепчет Маттсун, — я ведь не могу так… Он правда не может, еще немного — и не справится с управлением. Дорога перед глазами расплывается, огни сливаются в неразличимые пятна, Маттсун готов уже врезаться в одну из машин, пока не кончил от того, что делает с ним Ханамаки — играет, паршивец, и не по правилам даже. Макки кусает другое бедро и тихо смеется, и когда Маттсун — боже, зачем, — опускает голову и смотрит на розовую макушку, примостившуюся где-то у его паха, хочется придавить голову Макки ладонью, чтобы он у него выкусил и подавился. — Сука, — выдыхает Маттсун, останавливаясь на светофоре. — Хиро… Мужчина за рулем соседней машины смотрит на него с удивлением: понял всё, наверное, превратно — а почему бы и нет. — Мой мальчик сосёт мне, — улыбается Маттсун, — отвернитесь, некрасиво подглядывать. Мужчина смотрит на Маттсуна ошалело и все же послушно отворачивается и давит на газ, как только загорается зеленый. — Ты мне все брюки обмочил своими слюнями. — Мне можно, — Макки давится смехом и поднимается. — Ну и печка у тебя там. — А ты, случаем, не охренел? — Не знаю, — пожимает плечами Макки, — я буду скучать, наверное. — Да иди ты, — Маттсун пытается сосредоточиться на дороге. — Наверное… В аэропорту Маттсун покорно ждет, пока Хиро пройдет регистрацию и погрузит багаж — дальше ему с ним нельзя. Вот и пришло время прощаться, и что нужно делать с таким вот Ханамаки, Матсукава не знает. По классике жанра следовало бы поцеловаться и наобещать друг другу море всего, а потом написать Макки смс до взлёта — о том, что уже скучает, о том, что «люблю-люблю-люблю». Но Ханамаки и классика жанра — понятия не то чтобы отдаленные, а совершенно противоположные. Непредсказуемость Макки по силе равна предсказуемости Вакатоши — даже больше. Поэтому Маттсун нервно сжимает в руках перчатки и ждет, пока Макки сам не скажет хоть что-нибудь. — Вот и всё, — начинает Макки, — теперь… — Не всё. — Ладно. Макки отводит взгляд, еле сдерживая улыбку. — Весело тебе? Кивает. Матсукава не знает, как же его можно ласково обозвать. — Ладно, надеюсь, не разобьешься. — Я еще вернусь по твои ноги. И по твои перчатки. Смеются. — Слушай, я хотел попросить, — Макки тянется к Маттсуну, хватает за шарф, — отдай его мне. — Нет. — Отдай. — Обойдешься. — У тебя же есть еще. Этот дай мне. — Я тебе давал уже, хватит. — В прошлой жизни. Хочу всё запомнить на этот раз. — Нет, Макки, вали давай, ты меня доведешь сегодня, не могу больше. — Отдай. — У тебя посадка. — Маттсун… — Нет, — Матсукава закрывает Ханамаки рот ладонью, приближается к его шее — не укусить бы. — Пострадай немного. Полезно. Макки больше ничего не говорит, только пихает Маттсуну в руки свою шапку и уходит. Оборачивается иногда, машет обеими руками и снова идёт вперед. Ханамаки идёт вперед — Матсукава остается в аэропорту, вспоминая, как тепло было ногам от его головы. Думает, правду говорят, ведь вот он, Макки, отдаляется — а уже хочется схватить его за куртку и вернуть, не отпускать никуда, потому что глупо это всё, они потом пожалеют — оба. Главное, чтобы тоска не заела. А так, Маттсун теперь приведет в порядок свою жизнь. Кое-как. Запишется на курсы немецкого, навестит родителей, вернет Ивайзуми сигареты… А пока можно закурить самому. Ива-чан ведь не обидится, если одолжить у него одну. Или две. Подъезжая к дому, Матсукава насчитывает четыре окурка.

февраль, 22

— Паскуда, — стонет Ойкава, — Бокуто, наливай! — Бокуто, не смей, — предупреждает Ивайзуми. Бокуто шагает вокруг стола с бутылкой в руках, оборачивается к Куроо, спрашивает возмущенно: — Бро, что мне делать? Куроо смотрит на Маттсуна беспомощно, просит: — Ответь ему. За меня. Я так хочу опьянеть сегодня. Эти никогда не дают. — Не надо, Бокуто, Ива-чан ведь нас потом отымеет на ринге, — советует Маттсун. — Себе дороже, а? — Тебя — может быть, а мне он в прошлый раз проиграл, — Бокуто довольно лыбится и все же подливает Ойкаве. — Пей, хуже уже не будет. — Гандо-о-о-он… — воет Ойкава, — какой же я… — Боже, он и такие слова знает? — весело интересуется Куроо. — Не вспоминай тут о боге, — отвечает Маттсун. — Его имя нами забыто уже давно. В комнату входит Ушиджима с подносом в руках: — Кому огурцов? — Мне! Матсукава спрыгивает с кресла и тут же подходит к Вакатоши, забирает с подноса тарелку с огурцами и откусывает сразу два. — Боже, Ушивака, какие огурчики! Ушиджима кивает в знак благодарности и раскладывает тарелки на журнальном столике. — Ушиджима, — Куроо предостерегающе тянет к Вакатоши указательный палец, — ты хоть понимаешь, что такими темпами тебе только Маттсун и даст? И то за огурцы… — У Маттсуна классная задница, — Бокуто ставит бутылку в центр стола и ложится на пол, жестом приглашая Иссея присоединиться. — Так что считай, Ушиджима, тебе повезло. — И работа хорошая, — соглашается Куроо, — даже тачка есть. — И квартира, — бормочет Ойкава, потом резко открывает глаза, отскакивает от Ивайзуми, — Маттсун? Маттсун?! — Я здесь, Ойкава, — Маттсун садится возле Бокуто, тот обвивает руками его талию, носом утыкаясь в бедро. — Вы с Ива-чаном заняли весь диван. — И квартира хоро… хорошая, — Ойкава икает, морщится, — Ива-чан, Маттсун тебя обошел давно. В школе еще. — Да ну? — Ивайзуми забирает у Ойкавы бокал и смотрит на него выжидающе. — В чем же? — Мы с тобой поцеловались только… только… на третьем курсе, да? А с Маттсуном в Сейджо еще… в Сейджо, после матча… Падла-а-а-а… Матсукава ловит на себе вопросительный взгляд Ивайзуми и понимает, что пьяный Ойкава — худшее, что случалось с ним в жизни. — Перепил, бедняга, — оправдывается Иссей. — Да ладно тебе, Хаджиме. — Правда, что ли? — Ивайзуми укладывает Ойкаву на своих коленях, тянется к столику за сигаретами, достает зажигалку. — Поспи немного, Дуракава. — Прости, Ива-чан… Мы с Маттсуном не хотели… не хотели тебя расстра… рас… расстраивать. Ушиджима замечает — спасательным кругом: — Ивайзуми, если хочешь покурить, выйди, пожалуйста. На балкон. Ивайзуми на Ушиджиму не смотрит, осторожно поднимается с дивана, предлагает Маттсуну: — Выйдем, пожалуйста? Нарочитая вежливость обязательно обернется чем-то адовым и пронзительным — так, чтобы до скулежа. Матсукава поднимается под сочувствующие взгляды Бокуто и Куроо, следует за Ивайзуми на балкон. Тот протягивает Иссею сигареты: — Будешь? — Буду. Матсукава затягивается, решает, что обманывать незачем, признается: — Было дело. — Я понял. — Случайно вышло. — Я так и подумал. — Мы не то чтобы скрывали, — Матсукава подбирает нужные слова: хренов Ойкава, мать его, — решили, что не стоит распространяться. Нет смысла. — Да, наверное. — Ойкава спутал нас, представляешь. — А ты подумал, что он Макки? — У нас с Макки другое. Было. — Ладно. — Это даже и не поцелуй был, — уточняет Маттсун. — Так, просто. — Без подробностей. — В общем, всё. Ивайзуми чуть ли не кусает сигарету — явно нервничает, но ведет себя подозрительно спокойно. Такое откровенно пугает, лучше бы он врезал сразу или скинул с балкона, а не смотрел вот так: чтобы дрожь по спине и потеря голоса. Матсукава откашливается, проклинает Ойкаву с этой его болтливостью. Случай совсем не стоил внимания. Стемнело. Из всей команды Матсукава остался один — они тогда проиграли в одном из тренировочных матчей на своей площадке, Маттсун задержался, отрабатывал подачи — сбить с себя ярость, его топило. Ойкава пришел позже, когда Маттсун складывал вещи в раздевалке — электричество отключили, приходилось светить на шкаф экраном мобильника. Какого хрена он заявился тогда, Маттсун не знал — но догадывался. Ойкава же — ему лишь бы повод был погубить себя. Ойкава подошел сзади, развернул Маттсуна к себе и поцеловал. Матсукава оттолкнул не сразу — вообще не сразу понял, что это с ним там творили. — Ой, — капитан растерянно повел пальцами по лицу Маттсуна. — Ты не Ива-чан? — Матсукава, кэп. — Блин. — Блин. Ойкава оправдывался: — У вас с Ива-чаном одинаковый парфюм! — Я выше. — Ты наклонился. Договорились забыть об этом. Сделать вид, что ничего не было — так обычно поступают в кино. На деле оказалось сложнее: оба избегали друг друга, как могли. Первое время только, потом все же поняли, как это глупо: они друг к другу чувств не питали, вот и не стоило ничего усложнять. Маттсун стал чаще болтаться с Ивайзуми, насчет Макки — и так всегда с ним шатался. Точно. Тогда, наверное, Макки и подумал, что ему нравится Ивайзуми. Отдаление от Ойкавы неизбежно обращало внимание на сближение с Ивайзуми. Но и от этого не легче. Ивайзуми сжал плечо Матсукавы, бросил равнодушно: — Завтра у нас ринг, помнишь? Потушил сигарету и вернулся в гостиную. Маттсун посмотрел на свои руки: завтра будет больно. Сука. Ойкава, сука, Тоору. В гостиной Бокуто в своем репертуаре предлагает сыграть во что-то безумное: — Куроо, Куроо, помнишь эту игру? Объясни им правила! — Короче, — начинает Куроо, — мы должны сидеть друг рядом с другом. Каждый поочередно бьет рядом сидящего по бедру, одновременно получая по ответному удару, и так по порядку. Главное тут не сбиться. Если сбиваешься, лишаешься руки. Лишаешься обеих рук — вылетаешь. Поняли? — В чем прикол? — Маттсун неуверенно отпивает виски и косится на Ивайзуми. — В боли. Ойкава приподнимается с дивана, сносит со стола несколько стаканов, предупреждает: — Я-я-я пас! Трогать Ойкаву никто не собирается, на диване впятером итак не поместятся. Бокуто с Ушиджимой тащат с кухни стулья и тут же садятся в центре. — Так будет честно, — объясняет Бокуто. — У нас бедра крепче. Те, кто сбоку, получают на удар меньше. — А, ну да, конечно, — Ивайзуми просит Ушиджиму подвинуться и садится между ним и Бокуто. — Так интереснее. Куроо с Маттсуном примостились по бокам. Получилась такая цепочка: Куроо, Ушиджима, Ивайзуми, Бокуто, Маттсун. Куроо не повезло — рука болела от каменных бедер Ушиджимы, но тот не сдавался. Бокуто с Маттсуном обошелся не лучше, но каждый пытался кое-как сохранить лицо и не заорать. Когда понеслись по четвертому кругу, Бокуто не выдержал: — А-а-а-а! Ивайзуми с одной стороны, Маттсун с другой, у-у-у, я буду орать, суче-е-е-ныши! Ивайзуми ударял со всей дури: лицо Бокуто выражало это откровеннейшим образом, его будто имели сразу десятеро. Сам Ивайзуми эмоций не проявлял, Ушиджима тоже оставался невозмутимым. Куроо с Маттсуном играли вполсилы, но даже шлепков Бокуто по одному бедру хватало, чтоб протяжно скулить — Маттсун поклялся себе, что продержится. Хотя бы постарается. — Не могу, не могу, а-а-а-а, с-с-сука, — вопил Бокуто, — я тебя, Ивайзуми, я тебя, блядь… Первым вылетел Ивайзуми — ошибся, чисто технически. Бокуто ликовал, пока не почувствовал на бедре ладонь Ушиджимы. Бокуто и Ушиджима вылетели поочередно — оба были так взбудоражены, что спутали последовательность ударов. У Бокуто о его возбуждении говорило всё — от зрачков до ругани, слетающей с языка. Что касается Ушиджимы, выдавали только глаза. — Остались мы с тобой, — Куроо подсел к Маттсуну, похлопал по ноге, — ты ведь меня любишь? — Ты ведь меня тоже? — Я ведь готов тебе проиграть. — Да ведь я тебе тоже, без проблем. — Как приятно, когда всё взаимно. — Всегда бы так. Такой ласки Маттсун никогда не получал: Куроо буквально гладил его при каждом ударе, да и едва ли это можно было назвать ударами. Маттсуну первому надоело: — Сдаюсь. — Славно! Бокуто поднес Куроо тарелку: — Победителю! — Что это? — Васаби, — Бокуто подвигал бровями, ухмыльнулся, — ешь. — Я считал тебя своим бро. Бокуто чуть ли не ткнул тарелкой Куроо в нос: — Мой папа ест васаби как Жан Рено в «Васаби»! — Бокуто, ты пьян, — вздыхает Куроо. — Иди домой, — пытается пошутить Ушиджима. Куроо в знак протеста встал и стянул с себя джинсы: правое бедро в огромных синяках. Маттсун тоже чувствовал боль, и раздеваться этой ночью совсем не хотелось. Что творилось с ногами Бокуто, Ивайзуми и Ушиджимы — думать страшно. Васаби Куроо пришлось съесть — под громкие аплодисменты Бокуто. Ойкава проснулся от шума, позвал Ивайзуми, пробормотал что-то про национальные и снова уснул. Бокуто с Куроо тоже уснули — на полу, Ушиджима провел ночь за раковиной — мыл посуду, а Ивайзуми курил на балконе. Маттсуну отчаянно хотелось в Корею. К Макки.

февраль, 23

Но его ждет Ивайзуми. Серые стены подвального помещения, тусклый свет и нежеланная встреча с бетоном — челюстью, щеками. Ивайзуми по-всякому может — приспичило бы только. Сегодня ему приспичило. И можно было бы не приходить, но отвечать за свои поступки — дело давнее и человечеством излюбленное. Матсукава старался рассчитывать и на хороший финал: что он вмажет Ивайзуми пару раз, и тот, может быть, отрезвеет. Еще год назад можно было бы и повеселиться с этого, но теперь Маттсун стал слабее, и перед глазами только и представали те сцены, где Бокуто с Ивайзуми надирали ему зад — а в последние месяцы такое случалось особенно часто. В «бойцовском клубе» бушевало море — криками, кровью и возбуждением от одного только её вида. На тренировках они были друг с другом нежнее: Ивайзуми никогда не забивал до крови, а Бокуто хоть и ударял со всей мощью, следовал правилам — то был бокс. Ночи в подвале зачастую заканчивались переломами; синяки и ссадины — делo тут житейское. Маттсун приходил сюда всего два раза, еще когда занимался боксом, а когда бросил, понял: тут его оттрахают так, что недалеко и собственными зубами подавиться. — Ты сегодня с Ивайзуми? — Да. — Я это, — Бокуто кивнул на толпу, — поблизости. — Будешь опекать меня? — Буду, — Бокуто схватил Маттсуна за шею, склонил к себе, — никаких правил. Помнишь? — Беспокоишься обо мне? — Мне нравится нижняя часть твоего лица. Не хочу, чтобы Ивайзуми испортил. — А за Ивайзуми не боишься? — Здесь — нет. Его среда. Его среда — прозвучало как приговор. Но Бокуто успокоил: на него можно рассчитывать, хоть он и выглядит слегка сдвинувшимся. До чего дожили — Матсукава — Матсукава ростом под сто девяносто, крепкий, широкоплечий, с набором сохранившихся еще со школы и укрепляемых все эти годы — кроме последнего — мышц рассчитывал на Бокуто, как на своего принца-спасителя. — Я в форме, — заверил Маттсун. Бокуто, конечно, не поверил — похлопал его по плечу, улыбнулся: — Давай. Давать не хотелось. Ивайзуми вышел на ринг, готовый убить взглядом: смотрит вот исподлобья, даже улыбается. Не то чтобы Маттсун был прав все эти годы — обман есть обман. Но. Им с Ойкавой настолько было наплевать друг на друга, что каждый решил для себя: то было недоразумение, не больше и не меньше. Вот и не было смысла посвящать во всё Ивайзуми — если честно, каждый боялся получить настоящую затрещину на пустом месте, Ивайзуми в гневе подобен вулкану: пыхтит, грозится нахлынуть и опалить — опаляет. Только теперь Маттсун понимает, что легче было получить по челюсти еще тогда, в Сейджо, теперь же из козырей у него только Бокуто. — Здоро… Маттсун не успел поприветствовать Ивайзуми — тот просто не стал церемониться. Правой въехал по подбородку, левой — по носу. Коленом пнул в бедро — то самое, что Бокуто украсил синяками во время игры. Маттсун ответил парой ударов, но это почти не спасало: Ивайзуми заглатывал гневом. Удар, удар, еще удар, и еще — по животу, по щекам, по печени. Маттсун не понял, как оказался на полу. Ивайзуми продолжал дубасить кулаками, оставалось только прикрыть голову. — Ивайзуми, хватает! Кто-то оттащил Ивайзуми. Бокуто. Маттсун сплюнул кровью, усмехнулся: — Надо же, я получаю по морде за нашего Ойкаву… Ивайзуми снова чуть не сорвался, но Бокуто удержал: — Избил его, успокоился? Нет, ты успокоился?! Иди теперь, очухайся, а я буду разгребать твое дерьмо. Позже их выперли с ринга. Маттсун прошелся языком по зубам — вроде на месте. Боль накрывает так, что ноет все тело, а не только те места, до которых дошли руки Ивайзуми. Сам Ивайзуми скрылся в толпе, оставив Бокуто с Маттсуном вдвоем. Бокуто усадил Маттсуна в его же машину, уверил: — Я умею водить, обещаю. — Я… не против, сука, — Маттсун достал из бардачка салфетки, вместе с ними выпали и сигареты, — спасибо. — Дай закурить, — просит Бокуто. — Может, ко мне? Не хочется тебя так оставлять одного, а у меня пока что малой остается, боится ночью один. — Не будем пугать ребенка. — Не проблема. — Давай лучше к Ушиджиме. — Ушиджима заботливый, — согласился Бокуто, — и живет как раз один. — И огурцы у него вкусные.

февраль, 27

Синяки проходили долго. Маттсуну пришлось ходить на работу с разукрашенной физиономией, не говоря уже о том, что тело изнывало неописуемо — он и сам не понимал, чего хотел: лежать, сидеть или просто подохнуть. Бокуто заботливо потирал ему спину кремом от ушибов, приговаривая: — Нет, ну надо было Ойкаве ляпнуть такое. Ивайзуми пропал вообще, на работе не появляется, трубку не поднимает тоже. — В жопу его, — ворчал Маттсун, — и Ойкаву тоже. Повезло еще, он успел навестить родителей до того, как вляпался в эту кучу. Все же хорошо, что он съехал от них: такая бурная жизнь, и не придется объяснять, откуда эти кровоподтеки, почему он хочет вставить лучшему другу, когда он успел превратиться в гомо. — Я бы тоже взбесился, — признался Бокуто. — Даже не знаю, думаешь, я бы избил тебя? — Думаю, да. — Тогда всё наладится. — Деваться нам некуда. — Что хочешь на день рождения? — Макки. Бокуто надавил на тюбик и продолжил размазывать крем. — Зря Ойкава открыл ему instagram, — Бокуто хихикнул, — этот только дразнит тебя своими фото. — Не говори, у Ойкавы, кажется, миссия на этот месяц — попортить мне жизнь. Маттсун жалобно проскулил, стоило Бокуто надавить немного. — Прости, блин. Ты уверен, что не хочешь остаться у меня? — Нет, не хочу, вали уже к своему малому. И спасибо за всё. — Не за что, Матсу-чан, — пропел Бокуто тоном Ойкавы и потрепал Маттсуна по волосам. — Увидимся первого марта.

март, 1

Три часа ночи. Маттсун достает из холодильника оладушки — Куроо для него нажарил еще днем, — и втыкает в один из них свечу. Двадцать три. Два и Три. Он и Хиро. Какое кидалово. Хочется обругать Макки за то, что не смог прилететь пораньше — обещал ведь. Маттсун тоже хорош, поверил ему, совсем как мальчишка. Но ведь Монте-Кристо говорил: ждать и надеяться! Вот он тоже ждал и надеялся. Подул на свечу. В дверь тихо постучали. Маттсун сначала подумал, ему показалось, но постучали еще раз, настойчивей. Где-то на языке загорелась надежда. Макки? Открывает дверь: Бокуто. Надежда обжигает и тут же гаснет. Бокуто толкает Маттсуна в грудь, орёт: — Сюрприз, мазафака! И швыряется в него хихикающим Макки. Что? — Что?! — Ты просил Макки на день рождения, — Бокуто даже не входит, так и стоит у порога. — А теперь я оставлю вас. Падре Бобо свою миссию исполнил, а теперь грешите, дети мои. Подмигивает и уходит. Матсукаву распирает. Хочется догнать Бокуто и поцеловать за подарок, а подарок такой тёплый, дышит в шею, ржёт без остановки, обнимает за плечи. — Матсу-у-ун… — Макки толкает Иссея к стене и нагло к нему притирается. — С др. — Это ты так соскучился? — Пиздец, — заявляет Макки. — Пиздец как соскучился. Макки целует Маттсуна в подбородок, признается: — Я выпил в самолете. Даже не закусывал. — Тебе стоило бы попробовать огурцы Ушиваки. От Макки пахнет алкоголем и чем-то новым: хочется вдохнуть его, запереть в легких и жить так, пока не кончится воздух — тогда он задохнется, откинется; так ему, Маттсуну, и надо. Макки отходит и запирает дверь, стягивает ботинки и бросается в Маттсуна курткой: — Кто посмел тронуть твои губы? Озадаченно смотрит на Маттсуна, подходит ближе, приподнимает домашний свитер: — И живот тоже. — Да так. — А я знаю. Ивайзуми. За Ойкаву. — Бокуто сболтнул? — Не сболтнул, — Макки зевает и проходит сразу на кухню. — Объяснил. — Ты понял? — Типа того. Макки хватает пульт и включает телевизор, вопит: — «Жизнь Пи»! — Хочешь, посмотрим? — … and dreamed of para-para-paradise, para-para-paradise, para-para-paradise, every time she closed her eyes… — А ты, я смотрю, навеселе. — Кушать хочу. — Оладушки будешь? — Тебя буду. Ханамаки устало садится за стол и просит: — Снимай штаны. — Макки? — Сделаю тебе минет на день рождения. — Макки, — Иссей садится напротив, смеется, — да ты пьянчуга, оказывается. — Я мужик, — Макки яростно ударяет себя по груди. — Мужики умеют пить. — И минеты делают? — Просто охуенно. Макки встает, подходит к Иссею, садится перед ним на пол, лапает бедра, пальцами проходит прямо по синякам — больно, но терпимо. — Макки, давай я уложу тебя спать. — Давай я станцую для тебя арабский танец? Маттсун отрицательно качает головой, поднимает Макки с пола и тащит в спальню — тот отказывается идти. Матсукава не выдерживает и берет Ханамаки на руки, тот головой чуть не ударяется о дверной проём, хохочет себе: — Хочешь, я надену юбку в клеточку, а ты её с меня снимешь? — Извращенец. Маттсун закидывает Хиро на постель и усаживается сбоку. — Посмотрим хотя бы гейские короткометражки, — предлагает Макки. — Protect me from what I want? — Слишком изъезженная. — Баскетбол и математика? — Не возбуждает. Макки бьет Маттсуна стопой по колену и пяткой упирается ему в пах. — Горячо. — Хиро, я бы ответил, но совесть потом замучает. — С чего это? — А с того, что ты валяешься тут пьяный, не могу я этим воспользоваться. — Я не очень. Всё осознаю, — Макки хватается рукой за сердце, давит пяткой сильнее. — Горячо и твёрдо. — Господи, Хиро… — Маттсун прикусывает губу, отодвигаясь, но коварная пятка вновь его настигает, — кончай с этим. — Давай кончим вместе. Маттсуну до дрожи в губах хочется показать Макки, как сильно он успел соскучиться. Что горячо у него не только там, куда Макки бессовестно давит пяткой, но и внутри: в трахее, под кожей пальцев и даже в ушах. Страшно одно: Макки наутро посмотрит на всё иначе, может быть, пожалеет о том, что вытворяет сейчас, и Маттсуну совсем — совсем не хочется представать перед его глазами монстром — голодным и беспринципным. Он и в самом деле очень голоден. С принципами дела тоже обстоят не очень — ну не стал он правильным таким человеком. И на пьяного Макки набросился бы с порога, но пропасть в потерю этих лет переворачивает всё от и до. Если бы Макки помнил — если бы, если бы, если бы… — Чем ты занимался в Корее? — В общих чертах — дрочил на тебя. Макки привстает, тянет Маттсуна за рукав — пятка всё еще в действии. — А ты? — А я записался на курсы… блядь, — Маттсун отскакивает, потому что уже больно, — на курсы немецкого. — Ich liebe dich? — Go fuck yourself. Маттсун ходит перед кроватью туда и обратно, думает, что такого дня рождения у него еще не было, а он задул свечу и даже не загадал ничего. — Как ты прилетел вообще? Билетов ведь не было. — Бокуто. — Бокуто? — Он, оказывается, еще до отъезда забронировал билет на мое имя. Снюхался с Акааши, выпросил у него фотографии моих документов. Я сам недавно узнал, что у меня билет. — Акааши не похож на человека, который… — Ты Акааши не знаешь. Даже не пытайся узнать — из него не вынырнешь. — Мне и не нужно, — заверяет Маттсун. Нужно другое. Нужен Хиро. — Маттсун, слушай, подойди сюда, — Макки обхватывает ногами бедра Иссея, стоит тому приблизиться к постели. — Я должен сказать тебе кое-что очень важное. — Говори, — Иссей проводит ладонями по икрам Макки. — Маттсун на связи. — Мне нравятся твои ляхи. — Я польщен. — И твой нос, — продолжает Макки. — У тебя самый красивый нос на свете. — Греческий? — К черту греческие носы! Твой вне всяких сравнений. На этом моменте Маттсун завис. — И имя. Имя твое, — Макки закрывает лицо руками. — Как мы могли дружить столько лет? — А я знаю? — Маттсун снова начинает массировать его икры, переходит к бедрам, осторожно пристраиваясь сверху. — Хиро… — Если ты меня сейчас не трахнешь, я просто усну. — Тогда спи, — Маттсун целует Хиро в лоб и поднимается. — А завтра я подарю тебе Марс. — Но ведь день рождения у тебя, я должен дарить… — Это я тебе задолжал подарок, — протестует Маттсун. — Ничего, — Хиро поворачивается набок, лицом к окну, — я помню… помню про минет. Матсукава выключает свет и возвращается на кухню. Его ждут оладьи с мёдом и телевизионные шоу. Может быть, Хиро прав, стоит посмотреть гейские короткометражки. Он еще подумает. И спать сегодня будет в гостиной, потому что Хиро… Потому что Хиро.

×

У Ханамаки мраморные предплечья и высеченные глаза — скульптором из Флоренции; кровью — запекшейся под ногтями. Движение языка за пределами неизвестного — тянет в горящий лёд беспокойным противоречием. У Ханамаки издёвка в смехе и упрямые провода — на обрывочных линиях на ладони, в равнодушии перед криками. Ханамаки похож на статую — разукрашенную и отверженную, но смеётся над ним не мир — боги — и те не святые. У Ханамаки неровный почерк и дыхание из песка — зарывает под тяжестью голоса и немного дрожащих губ. У Ханамаки подводные камни на кончике языка — тянут в предельный стон, и Маттсуну хочется — просто поцеловать. Какая наглая ложь. Совсем ведь не просто. — Маттсун, — Макки проводит рукой по плечу Иссея, — снимай куртку. — Холодно, придурок. — Я согрею, — обещает Макки. — Нам и так выходить, — не сдается Маттсун. У Ханамаки дьявол в глазах и откровенное издевательство. — Я будто с цепи сорвался. — Я заметил. — Маттсун, — Макки кладет голову Иссею на бедра, тот вскидывает голову, сжимает руль, — Посмотри на меня. — Нет. — Я бы в тебя… я бы врезался все равно. Ханамаки играет, потому что «любовь» — слишком неинтересно. — Ты как бог, Маттсун, — Макки одной рукой расстегивает ремень, другой тянется к лицу Иссея, — посмотри же на меня. — Хиро… — Нет, нет, я ошибся, — расстегивает молнию на джинсах, — ты круче всякого бога. — Я должен был, — Маттсун шумно вдыхает, — я должен был показать тебе Марс. Тут, в парке. — Марс у тебя под трусами, а не на небе, — Макки приподнимает свитер и целует возле пупка — Матсукава слышит, чувствует, но отказывается смотреть вниз — он нахлынет тогда беспощадно, и никому уже не спастись. — Да что там на этом небе, когда есть ты, здесь, такой горячий, Маттсун, сними ты уже эту куртку. — А как насчет цветов с конфетами? — У тебя стоит вавилонской башней. — Бог придумает нам разные языки. — Отсосать всё равно получится. Матсукаве кажется, он сейчас вырвет руль, готовый разбить всё в машине — от зеркала переднего вида до Хиро — желанного и желающего, обожженного — и до пота в ладонях — обжигающего. — Хиро, — Маттсун готов уже опустить взгляд к Макки, но замечает неподалеку двух женщин. Стемнело, конечно, но все равно не так поздно: всего девять вечера. — Поднимайся, я покажу тебе Марс где-нибудь в другом месте. Макки недовольно мычит, протискивается через Маттсуна к окну, смотрит на прохожих, усмехается: — Мы такие грешники. — Мы. — Давай я хотя бы застегну тебе штаны. — Нет, — Маттсун тут же хватает Хиро за руку, отталкивает его к сидению, — если ты сейчас тронешь… Лучше я сам. И не знает даже, куда ему деться. Куда ему деть Ханамаки? Маттсун наскоро поправляет брюки и несется к дороге, ведущей за город. Макки достает блокнот и что-то записывает. — Что это? — Нужно запомнить идеи. — Запомнить? — Маттсун сворачивает к пляжу. — У тебя вроде никогда не было проблем с памятью. — Это ты сейчас так шутишь? Когда он дрался с Ивайзуми, нужно было думать о боге. Представлять вместо Хаджиме бога, видеть его — в нем — сил было бы как у годзиллы, бог бы его расцеловал и надарил папирос; и всё, что связано с иронией, неизбежно ведет к богу, и всё, что говорит Ханамаки, присасывается к языку — богами. Потому что бог для Маттсуна смешон и ничтожен, ибо он теперь — великий шутник, и зрителем себе приходится сам. Другое дело — боги. Они смеются над ним в глазах Ханамаки, стреляют бесцельно шепотом, ласкают руками бедра, тянутся, тянутся, тянутся — всем. Всем Ханамаки. Всем. Сука. Макки поднимает взгляд к небу, спрашивает: — Это Марс? — Да. — Выглядит одиноко. Но я впечатлен. Марс смотрит на них покинутою звездою — Ханамаки долго смотрит в ответ, потом только отрывается. Матсукава хотел не этого — совсем, совсем, совсем. — Давай искупаемся, — просит Макки, — и посмотрим на Марс еще и из воды. — Первое марта. — С днем рождения. — Даже не весна. — Весна. — Мы замерзнем, — упорствует Маттсун. — Окоченеем просто. — Ну так давай в одежде. — Еще лучше. — Запрыгнем потом в машину, перепихнемся, согреемся. Маттсун вылезает из машины, уверенный, что продолжать спор бесполезно. Эта черта в Макки была всегда — и в пятнадцать, и в двадцать два. Он готов проесть мозги и обгладать весь череп, лишь бы ему уступили. И это не значит, что Матсукава собирается. Матсукава не собирается. Однако из машины Макки вылезает без куртки. — Холодно, — Макки стучит зубами, обхватывает себя руками в надежде согреться, — не поможешь? — А у меня есть выбор? — Маттсун обнимает Макки, смотрит на океан: волны. Волны у Маттсуна под веками — разбегаются, накрывают. — Не отдам тебе куртку, ты наказан. — За что? Матсукава и сам не знает, а Макки тут такие вопросы задает, лучше бы спросил у него, почему пингвины не летают. — Хочу тебя фотографировать, — шепчет Макки, — голым. — Ух. — Как тебе мог нравиться Ивайзуми? — Резкие переходы. — У него? — У тебя. Макки вырывается из объятий Маттсуна, снимает свитер, бросает его на песок и ступает к воде. — В рубашке не холодно? — Маттсун идет следом, снимает куртку. — Безумная идея. — Безумно было хотеть тебя. — Хиро, — накидывает на Макки куртку, но тот ее скидывает вместе с кроссовками и переходит на бег, — не психуй. — Хочу психовать, — Макки уже мочит ноги в воде. Морщится, стягивает мокрые носки и выбрасывает их на берег. — Как можно было так легко? — Что? — Хуй в пальто, Маттсун, как можно быть таким тупым? — Не знаю, — Матсукава избавляется от обуви и носков, тоже залезает в воду. — Просто я думаю, вдруг это для тебя… слишком. — Согласен. Ты для меня — слишком. Но я в тебе уже по самое оно. — Тогда давай нырнем. И они ныряют. Глупые. Идут глубже, и холодно так, что режет через одежду — перестают чувствовать, когда Маттсун целует в онемевшие губы и давится соленой водой. Ханамаки податливый — Маттсуну это сносит всё, что только можно снести, он языком ищет кислорода у Ханамаки во рту, но тот его только топит. Ханамаки податливый. И невинный. И такой, что боги, наверное, сходят с ума, наблюдая сейчас за ними. Когда они выплывают, волной их снова погружает в воду. Вынырнуть почему-то не получается, Матсукава едва ли различает розовую шевелюру Макки, потому что океан такой черный и ледяной, и в какой-то момент Маттсун перестает чувствовать Ханамаки — тот выскальзывает из рук, выскальзывает вместе с ним и вселенная. Боги забрали его. Боги забрали его. Боги смеются. Громко и чересчур надменно. Матсукава ненавидит богов. И вдыхает. Вдыхает, когда Макки вытаскивает его из воды. — Сука, сука, сука, я такой дебил, я такой долбаеб, Маттсун, Маттсун, ты, господи, блядь, ты весь синий… — Ночь темна, — Маттсун откашливается, плюется, — и полна ужасов. — Маттсун… — Мы должны пересмотреть столько сериалов. — Маттсун… — Ханамаки тащит Маттсуна к берегу, воздух тут же пронизывает и режет уже с утроенной силой — Матсукава буквально чувствует металлическое острие. — Я тебя согрею сейчас, прости меня, прости, прости… Макки усаживает Маттсуна на переднее сидение и возвращается к берегу за курткой и обувью, закидывает всё в машину, включает мотор и печку — и только потом устраивается рядом. Оба такие мокрые, и слышно, как зубы дрожат, и Макки смотрит испуганно — хочется вернуться с ним в океан, чтобы умерли оба, ибо смерть — оболочка в красивое слово и пустоту, и Маттсуну безумно — до боли в дёснах — хочется сказать Хиро, что он для него… — Пиздец! …откровение. — Я бы повел, но не умею, ты вообще в состоянии? Нам надо домой, согреемся, а если ты заболеешь, если ты заболеешь, боже, я ведь… — У тебя это, наверное, по-по-подростковое, — Матсукава выезжает с пляжа и несется так, как прежде не ездил даже с Бокуто. — Де-детство в ж-ж-жопе. С-с-сука, тебе тоже хо-холодно? Макки дрожит и тянется к ремню Маттсуна. — У меня не вс-с-станет. — Согреешься. Макки надавливает пальцами через ткань — у Маттсуна в артериях взрываются звёзды, осколками вонзаясь в стенки сосудов, стонами вырезаясь с посиневших губ. — Хиро, я тебя выебу ночью. Макки наклоняется и шепчет прямо на член: — Смотри уже, перестал заикаться. И берёт в рот. Маттсуна пробивает на дрожь и ужасающе громкие стоны, он резко тормозит у обочины, чуть не врезаясь в проезжающее мимо авто. Ханамаки случайно кусает его — выкусил, чтоб его. Матсукава смеется — дошутились. Телефон на заднем сидении вибрирует. Маттсун оборачивается: Ивайзуми. — Только их этого иваойного ада мне сейчас не хватало, — бросает Маттсун. — Поехали? Ханамаки облизывает губы и кивает. Следить за дорогой не получается — Матсукава то и дело поворачивается к Макки, смотрит на красивый профиль, нетерпеливо кусая губы. Зубами он задевает рану, оставленную Ивайзуми в тот вечер, — пробует на вкус свою кровь. Слишком обыденно. Нужно другое. У Ханамаки тонкие, плотно сжатые губы. На Матсукаву он даже не смотрит — часто дышит и пялится на дорогу, высматривает что-то — что? Хочется сделать ему больно. Попробовать его кровь и тут же — тут же — обработать раны — пероксидом своего дыхания. — Скажи, этот минет был лучшим в твоей жизни? Единственным. — Лучшим. Маттсун въезжает в подземную парковку под зданием многоэтажки. — Дома мигом под горячий душ, — у Маттсуна горит в горле. — Что это было вообще? — Какое-то садо-мазо. — Маркиз де Сад гордился бы нами. — Я понял, — Макки ерзает на сидении, упорно продолжая не смотреть на Маттсуна, — я понял, чего хочу от тебя, еще когда увидел впервые. — Впервые? — В пятнадцать. — А в двадцать два? — В двадцать два ты показался мне таким навязчивым, что я едва сдерживался, чтобы не прогнать тебя. Маттсун упирается лбом в руль — за стеклами темно, салон весь мокрый от их одежды, губы дрожат — не от холода. Губы дрожат — от злости и немного, наверное, от обиды. — А потом я посмотрел «Последние дни». Уэсли Рэмси. — Уэсли Рэмси? — Уэсли Рэмси. — Я как-то дрочил на его задницу, — признается Маттсун. — А я в тот день подрочил на твою. Ханамаки взбирается Маттсуну на бедра и целует медленно в губы, впиваясь в язык зубами, переходит к щекам — облизывает, пытается укусить. — Здесь, — умоляет Макки. — Нет. Нет, нет, нет. — Маттсун… — Охрана нас вышвырнет. Они заболели. Оба. Макки уже сопит, а у Маттсуна першит в горле. Хорошо еще, печка в машине греет. Еще бы, они уже добрый час не доедут до дома. Обошлось бы без воспаления. Они заболели. Оба. Матсукава болен уже давно. Океан не при делах. При делах Ханамаки. У Ханамаки мокрые волосы и перечеркнутые пути. Просьба в глазах и под пальцами — яростная мольба; и в движениях чувство потери — приобретение неизбежно. Ханамаки такой наивный, что хочется его брать — долго и так мучительно — так, чтобы он молил; так, чтобы в восемь лет — лицом и локтями — воздухом. Мир сжимается до размеров авто — неосвещенного салона и острых коленей. До поцелуев и языков. До того, что недоступно богам — Матсукава отныне смеется с ними. Пусть завидуют даже боги.