cat's eye

Она думает, что может одурачить его. Её волосы — орехово-каштановые, длинные-длинные. Их сдерживает тонкий, серебряный обруч, что сложным кружевом украшал ее лоб, — Робб знает, Санса никогда бы так не вырядилась. Она стала выше, гораздо выше, ему кажется, что если они буду стоять рядом, то она будет прямо смотреть ему в глаза. Её же глаза были густо подведены сурьмой, образовывая угол — его сестра похожа на кошку, чувственную кошку, особенно с этой оценивающей полуулыбкой на губах. Санса будто спрашивала у всех вокруг: "Достаточно ли вы хороши для меня? Её движения изящны, извилисты, и лишь одно выдаёт в ней саму себя — почти незаметная нерешительность, которая говорит Роббу о том, что она всего лишь носит эту маску соблазнительницы. Она может жить в этом месте, может играть эту роль и делать то, что делает сейчас, но она не такая. Она принадлежит этому месту так же, как птицы принадлежат морю. Бордель — последнее место, в котором он искал бы сестру, но именно здесь он её и нашел. — Она не продается, — проворчал хозяин, когда Робб спросил ее имя, указывая на комнату, где она сидела, танцуя на коленях под мягкую мелодию. Закрывая глаза, чтобы не видеть взгляды, направленные на неё. Войдя в дверь, он не сразу заметил её — скорее всего, она была бы первым, на что он обратил бы внимание, если бы не искал её, — и от этого его сердце болезненно сжалось. Видеть её, после всего что произошло, видеть её — настоящую, да еще и здесь, в пределах его досягаемости… Она выглядит милой, грустной, невероятно нежной девушкой, которой вы захотели бы рассказать о своих проблемах, которая прижала бы вас к груди и позволила бы забыться своим податливым телом. Робб понимал, почему мужчины так смотрели на нее, он разделял их голод, который они испытывали вне зависимости от того, был ли уже кто-то у них на коленях или руках. В конце концов, её слишком легко возжелать, а Робб желал её всегда. С того самого первый раза, когда он прикоснулся к ней так, как не подобает брату. Это был один из тех давних деньков в Винтерфелле… Он не совсем помнит, что тогда произошло, потому как со временем его воспоминания размылись — возможно потому, что он как мог прятал их от себя все это время. Это случилось как раз перед тем, как Роберт Баратеон приехал в Винтерфелл, чтобы предложить отцу пост десницы. Этот момент существует в памяти Робба как нечто близкое к мечте, туманное и нечеткое: они остались вдвоем. На этот раз с ними не было ни Джона, ни Арьи, ни Брана, только Робб, Санса и их лютоволчата. Они резвились в богороще. Он помнит солнце, листья и ветер, что заставлял их трепетать, помнит, как счастье настолько заполняло его, что он смог выразить это только поцелуем. Он целовал её нежно, целомудренно, но пылал и менялся, пробуждая в неё что-то глубокое и сладкое. Он чувствовал боль в паху — дразнящий намек на то, что он хотел исследовать и получить. Мать нашла их тогда прежде, чем он зашел дальше, она громко хлопнула ладонями, так, будто они всего навсего дурачились со своими лютоволками. — Может, это и сойдет за что-то нормальное у Таргариенов, — сказала она, будто смеясь, — но мы не Таргариены. Робб слышал предупреждение в её словах. Слышал и понимал, что это было неправильно. Затем они ушли, — все они. Санса едва с ним попрощалась, отводя взгляд, будто так же как и он осознавала ошибку. Он делал все возможное, чтобы зарыть все это так глубоко, чтобы и самому не найти. Поэтому он понимает, что каждый здесь хочет её. Но он знает, что, пусть они и хотят её — они её не получат. Не тогда, когда она принадлежит ему. — Не продается, — повторил хозяин более решительно, когда Робб перевел на него взгляд. — Меня не интересует её цена, — прорычал он, опустив подбородок. — Меня интересует её имя. Не особо испугавшись, мужчина хмыкнул и закатил глаза. — Её имя — входит в цену. В любом случае — она не продается. Кроме того, её держат здесь для какого-то господина с кровавым зверем на привязи. Он вырвет мне горло, если хоть кто-нибудь дотронется до неё. Робб улыбнулся. Казалось, Мизинец все же хорош в некоторых вещах. Когда Робб узнал, что Петир Бейлиш всегда был мягкотелым, когда речь шла о Кейтлин Талли и о её памяти, о дочери, которая была так похожа на неё, он так же убедился, что Бейлиш страшился взрослого лютоволка так же, как и любой другой человек. Стоило приложить совсем немного усилий. — Кровавый зверь остался дома, — сказал Робб, небрежно вытаскивая из-под тяжелого плаща волчью упряжку — он позволил хозяину хорошо рассмотреть её и наконец все осознать, прежде чем спрятать обратно. — Но и я могу вырвать тебе горло, так что не совершай ошибок.

***

Через несколько минут она была доставлена в его комнату и тихонько проскользнула в дверь прежде, чем он успел снять плащ. Она передвигается по комнате, зажигая свечи, он слышит звон её браслетов. Её платье светлое, полупрозрачное, совсем несущественное. Оно струится по ее телу, будто паутина, скрывая его только одним своим названием. Робб не может оторвать от нее взгляда. Это ужасно, что он видит её впервые за многие годы и может думать только о том, чтобы взять её, а не защищать и дарить безопасность. Ужасно, что он забыл, что эта прекрасная женщина перед ним — его сестра, забыл, даже не смотря на то, что она — единственная мысль в его голове. Она узнает его, хоть и притворяется, что нет. Он видит это в блеске её глаз, в том, как она смотрит на него, будто боится, что он не настоящий. Но она не произносит его имя, не прикасается к нему и не называет своего — возможно, ей кажется, что так безопаснее. — У вас есть имя, милорд? — Она произносит это с уважением, четко и внятно. Робб думает, что только человек усыпленный питьем и похотью не увидел бы её настоящую, не поднял бы вопрос о её рождении и происхождении. Не разглядел бы её аристократичную линию подбородка, не увидел бы, как изящно двигаются её запястья. Но Робб видел. Её лицо преследует его мечты уже так давно… Он узнал бы её в любом месте, в любое время, вне зависимости от того, как бы она выглядела. — Да, у меня есть имя, — говорит он. — А у тебя есть? Она улыбается ему, и он понимает, что эту часть своего костюма она носит так же хорошо, как браслеты и платье. — Я буду носить любое имя, на которое вы прикажете отзываться, — отвечает она. У него почти вылетает «Санса», «Санса», имя, сидящее на его языке, словно змеиное шипение, но то, как дрожат ее руки, когда она делает глоток вина из кубка, останавливает его, а выражение отчаянной тоски в её глазах — возбуждает. Она кладет бокал и оказывается рядом с ним, опуская ладонь на его лицо, касаясь бороды. Бороды, которой не было, когда она видела его в последний раз — в день, когда она покидала Винтерфелл, в день, когда она ушла. Он наклоняется к ней, сжимая шелк платья в кулаке, чуть приподнимая его. Это все еще невинно, по-прежнему правильно — воссоединение брата с сестрой. Они играют, притворяясь, что не являются теми, кто они есть, притворяясь, что он пришел, чтобы взять её как женщину. В этом нет ничего плохого, но Робб понимает, что он должен перестать лгать себе и сорвать завесы, которые они сознательно построили. Но вот она целует его, и он отвечает. Он позволил ей зайти слишком далеко в своей игре, но вместо того чтобы отстранится, натягивает шелк сильнее. Он — лорд, и когда-то был Королем, он вел войны и убивал людей, спал с женщинами, которые были почти такими же прекрасными, как и та, что перед ним, но он бессилен в её игре, и хочет только подчиниться ей, жить в ней всегда. Их поцелуй похож на лесной пожар, разрушительный и всепоглощающий, он никогда не чувствовал ничего подобного, и ни одна другая женщина не могла сравниться с этим, удовлетворить его в равной мере, теперь, когда он познал все Семь Небес в её вкусе, в печати её языка. — Только если вы наслаждаетесь, милорд, — выдыхает она, а он тоскует по её губам даже тогда, когда ей говорить. Она оставляет между ними расстояние, когда отходит, чтобы стащить с плеч платье. И вот она стоит перед ним, красивее, чем все, что он когда-либо видел. Его руки тянутся к её груди без какого-либо приглашения или разрешения, он наклоняется к ней и чувствует, что её сердце стучит в ритме барабана, она — яркая и живая, она живая, и он тоже. И эту ночь они будут живы вместе, независимо от последствий. — Я наслаждаюсь, — признается он, после чего касается губами ее плеча, спускаясь к тонкой линии ключиц. Если бы у него и были сомнения насчет того, как далеко она зашла в этом месте, в своей маске, то они улетучились бы из-за дрожи, которая просыпается в ней при каждом его прикосновении, из-за негромких звуков, которые она издает вовсе не для того, чтобы вызвать желание мужчины. Только чтобы выразить свое удовольствие. И она делает это снова, когда он касается её живота и спускается к бедрам, сквозь плоть, чтобы понять, насколько она горяча для него. Её ответ — немой шок. Робб удушил собственное желание, чтобы найти в ней отражение своей потребности заявить о ней как о своей, привязать к себе настолько неразрывно, чтобы никто не смог разлучить. Он должен был спасти её. Его чувство вины заставляет его быть грубым, настойчивым. Удовольствие, что он ей дает — неадекватная плата за боль, что она перенесла, но это все, что у него есть, и он дает ей это безоговорочно, наслаждаясь собственной дрожью. Его губы — немые извинения, его пальцы в ней — мольба о прощении. Незнакомец, которым он притворяется, слишком хорошо её знает, знает все чувствительные места, ведь он щекотал её еще маленькой девочкой, заставляя извиваться от смеха. Теперь он находит эти места губами, языком, зубами, двигаясь от шеи до самых бедер. — Вы все еще одеты, милорд, — говорит она, когда снова может дышать, и ее голос такой же неустойчивый, как её ноги.

***

Они не спят. Ночь коротка, слишком коротка, и он чувствует, что она понимает это так же хорошо, как и он сам. С наступлением утра завеса падет, и они снова будут жить как прежде, забыв все происходящее между ними как страшный сон. Поэтому сейчас их глаза открыты, а сердца — желают. Он берет её снова и снова, чувствуя, как туго вокруг его члена, так хорошо, что ему кажется, что он теряет рассудок. Они приходят к концу вместе, когда небо за окном становится алым. Он, прижимаясь грудью к её спине, грубо, с нарастающей силой толкается глубоко внутри нее, когда как она стоит на четвереньках. Он вдыхает запах ее волос, будто обнюхивает; будто спариваются волки. Но утро пришло, как и всегда приходит. Она стоит у окна, пока он одевается, она наблюдает за тем, как небо меняет свои цвета: с синей ночи до белого дня. — Робб, — произносит она, отбросив все притворство. — Робб, давай не будем пока возвращаться. Не прямо сейчас, — она поворачивается к нему, смотрит на него мягко, и этот взгляд рушит все, что осталось от его сердца. Её кошачьи глаза смылись, и это делает её еще моложе. — Давай останемся здесь еще на пару часов, пожалуйста. Он позволяет ей притянуть себя обратно к кровати, его губы снова на её груди, а рука — в ней самой. Возможно, скоро он пожалеет о том, что позволил ей это. Возможно, он пожалеет обо всем этом, но не сейчас. Не ранее чем через несколько часов.