Созвездия

Виктор сидел, чуть скривившись, с непередаваемым ощущением горечи не только на языке, но и где-то внутри, куда невозможно добраться ни одним новейшим аппаратом, чтобы обследовать и, наконец, выяснить причину тянущих болей по ночам. Сегодня они начались немного раньше, скорее всего, из-за внезапно возникших минут душевного одиночества, заставляющих Виктора излишне волноваться и думать о худшем из исходов. Почему именно так — непонятно, но в одном сомнений нет никаких — это нездорово. Нисколько. И саднит неприятно, будто душу вытягивает. А мысли навязчиво крутятся вокруг Юрочки, который уже долгое время висит на своём светлом волоске от смерти, и не может дождаться помощи от Виктора, который просто не знает, как действовать. Разница в восприятии себя и окружающего заставляет удивляться с каждым разом всё сильнее: пока Юра, ежедневно уничтожая себя как изнутри, так и снаружи, считает это нормой, не требующей постороннего вмешательства, Виктор думает, что его забота переходит границы, и это стоит лечить. Мужчина собирается ждать рассвета, попивая постепенно остывающий кофе и перебирая платиновую чёлку — его волосы иногда оказываются на чёрных кофтах Юры, и подростка это якобы бесит. На самом же деле, он готов их в баночку специальную собирать и любоваться переливающимися на солнце тоненькими ниточками — мёртвыми частичками Виктора. Рассвет для Никифорова — избавление, ибо смотреть на облака, тяжёлой пеленой покрывающие сковывающее в своих смертоносных объятиях ночное небо, больше нет сил. Они будто всасывают в себя энергию, постепенно разъедая плоть. Юра же, наоборот, любит это романтично-поэтичное, но бесполезное дело (можно ли называть удовольствие души бесполезным?), особенно, когда на небе величаво показываются издалека кажущиеся маленькими нежно-серебристые звездочки цвета волос Виктора (тот бы упрямо доказывал, что это платина). Вдохновение для новых изысканных и выделяющихся на фоне полотна цвета шампань, рисунков приходит само собой, открывая перед подростком новые возможности. Всё его тело напоминает карту звёздного неба, простирающуюся от ключиц до лодыжек, не включая в себя плечи и третье сверху ребро с левой стороны. Узоры тонкими красными нитями пролегают по нежной коже, переплетаясь в замысловатых цепочках, которые Юра задумал у себя в дурной голове. Рисовать созвездия — глупо и необоснованно, но Плисецкий находит это увлекательным. Царапать кожу, буквально чувствуя, как она расходится строго по проведенной линии, приятно. Видеть, как на месте ранки выступают алые капельки крови, тоже. Вдруг мужчину совершенно неожиданно окликает родной чуть грубоватый голос, отчего Никифоров невольно вздрагивает и оборачивается, не выпуская тёплую кружку из рук. —Не обижайся, я ж это не всерьез, а так… Как обычно, короче, — Юра все так же тихо, по-родному подходит ближе и обнимает за крепкие напряжённые плечи трясущимися холодными руками, на одной из которых все ещё находится тугая повязка, прикрывающая многочисленные порезы разной глубины — неудачные попытки сделать глубоко, а вставлять лезвие заново слишком больно. И, знаете, гори этот Питер адским пламенем, если он заставляет совсем ещё наивных детей умирать. — Всё хорошо, — горячее дыхание обжигает мужскую шею, и по телу Никифорова бегут мурашки, унося за собой страх. —Юр, ты зачем встал? — окончательно придя в себя, Виктор поднимается с места, пытаясь усадить на тёплый стул подростка, одетого в нижнее бельё и белую футболку Никифорова с мелкими надписями на английском языке, которая на порядок размеров больше. Витя пытается игнорировать стойкое желание высказать то, что копилось месяцами. «Всё хорошо», — говорит… А ничего ведь не хорошо. Не хорошо вытаскивать окровавленное, трясущееся, чуть живое тело из ванной, пытаясь на ходу остановить струящуюся бордовую кровь. Не хорошо видеть это после очередной порции заботы в адрес подростка. Не хорошо шептать «ненавижу твою тупость» на эмоциях, когда сам умираешь от любви. Плохо. Всё очень плохо, по крайней мере, для Виктора. — Голова не кружится? Не тошнит? — «Тошнит от самого себя», — сказал бы Юра, и в этих словах не было бы ни капли вездесущей лжи. Он действительно очень сожалеет о том, что сказал очередную глупость, абсолютно не подумав о любимом, вечно заботящемся о нём человеке, снова заставив того нервничать. Конечно, сожалеет он не только об этом, но, если ворошить прошлое и вспоминать всё то, что он натворил за свою нелёгкую жизнь, то желание заново вскрыться, теперь уже точно насмерть, не заставит себя долго ждать. Но парень гордо молчит о трудностях, пытаясь хоть как-то реабилитироваться в своих же глазах. Пожалуй, никто не относился к нему столь критически, как он сам. По крайней мере, никто не желал убить за небольшие просчёты. И они оба не договаривают друг другу о неприятном осадке на душе, не желая поднимать его на поверхность, дабы не задохнуться из-за тяжести — ещё одна серьезная проблема, на искоренение которой элементарно не хватает времени. Юра прошлым летом кое-как сдал экзамены и закончил школу, при этом являясь далеко не глупым бесталанным учеником. Просто так, вновь не самым удачным образом, сложились звёзды. Теперь парню нужно устраиваться в техникум, но ему бы хотя бы выжить. А у Виктора работа, впахивать на которой приходится в два раза больше из-за частых отгулов, которые тот берёт, чтобы быть уверенным в целости и сохранности подростка с крайне переменчивым настроением (и ещё парочкой непоставленных диагнозов). На самом деле, скрывать что-то от докапистого Виктора очень сложно, но Юра старается. —Терпимо, — вместо долгих размышлений о душевном состоянии, проще описать физическое, на которое сейчас, в общем-то, наплевать всем, кроме Виктора, трепетно оберегающего Плисецкого от всего, что может тому навредить. Никифорову никогда не бывает плевать. —Я рад. Но лучше полежи, — заботливо поглаживая подростка по взъерошенным волосам, произносит Виктор. — Давай, Юр, тебе нужно хорошо отдохнуть. —Мне холодно, — мелко дрожа, всем продрогшим телом прижимаясь к теплой мужской груди, прошептал Плисецкий. — Я устал мёрзнуть. Ненавижу зимы. —Потерпи, котёнок, согреешься скоро, — Никифоров аккуратно, словно боясь навредить ещё сильнее, чмокнул парня в макушку. «Просто начни нормально питаться», — хочет сказать он, но отчего-то молчит. — Пойдем в комнату, — мужчина оставил недопитый кофе на столе и легко поднял Плисецкого на руки, на что подросток отреагировал довольно бурно, начав дёргать ногами, иногда неслабо пиная Никифорова, и ругаться, тратя последние силы. — Ну, не дёргайся, я же ничего плохого не делаю, — снова поцелуй, на этот раз пришедшийся в слегка вспотевший висок. Если на тело Юры бросить рублевую монетку, то она точно не попадет на нецелованное место на теле юного подростка. Виктор покрыл чувственными, страстными или нежными поцелуями буквально каждый сантиметр бледной бархатной кожи, выражая таким образом свою неподдельную заботу и нежность. Никифорову, в первую очередь, нужны именно такие отношения, искренние и невинные, как и сам Плисецкий в глубине души. В них есть что-то настолько очаровательно-чудесное, что хочется окунуться туда с головой и никогда не покидать райский уголок, банально названный в обществе любовью. Всего шесть букв, а смысла, как в огромной книге по философии, которая стоит на полке у Виктора в комнате. В мире, стоящем на грязи и сплошной ненависти, подобное, абсолютно нормальное поведение, кажется невероятным сном. Виктор даже не трогал Юру в плане секса первый год их тёплых отношений, точно так же оберегая его, покупая тому многочисленные дорогие подарки и даря безграничную чистую любовь. И дело не в суровом российском законодательстве, грубо пресекающем подобные отношения (об их «нетрадиционности» стоит молчать, Россия шутки не шутит), скорее, в моральных принципах самого Виктора. Он не мог позволить себе слишком откровенные действия в адрес наивного, совсем ещё юного Плисецкого, на тот момент желающего лишь крепких согревающих объятий по вечерам и страстных поцелуев со вкусом кофе и мятных конфет. Витя никак не мог переступить барьер собственных убеждений, чувствуя серьезную ответственность за моральное и физическое состояние этого хрупкого мальчика, связавшего свою жизнь с ним, ветреным и беспечным (хотя Плисецкий вряд ли помнит его таким). Так продолжалось ровно до тех пор, пока после очередного яркого свидания, полного насыщенных впечатлений, нежных поцелуев, игривого шампанского и клубничного чая, Виктор, выйдя из прохладного душа, не увидел Плисецкого в одной расстёгнутой полупрозрачной рубашке, не скрывающей абсолютно ничего, на что Никифоров стеснялся бы смотреть. Обычно грубый, дерзкий подросток тогда выглядел беззащитным и хрупким, таким, каким всегда считал его Виктор, не прячущимся за колкой железной бронёй, защищающей от лишней боли, а по-настоящему искренним с самим собой. Юра был идеальным. Игрушкой, как скажет он позже. В тот момент всё, что долго остывало в душе, заново накалилось до предела, а невинные глаза, опущенные в пол, тонкие пальчики, нервно теребящие края рубашки и робкая просьба, не предусматривающая пояснений и намеков,: «Лиши меня девственности…» заставила смутиться и впасть в жёсткий ступор, полностью выбив воздух из лёгких. Даже Никифоров, избалованный жарким сексом с чудесными девушками разных возрастов, профессий, телосложений, характеров и предпочтений (включая БДСМ), не смог устоять перед изяществом почти фарфорового девственного тела подростка. Он не был тронут никем, и Виктор знал это, можно сказать, чувствовал на уровне подсознания, и сей факт очаровывал получше самого изысканного произведения искусства. Это было именно то, что он так долго искал в период беспорядочных связей. Никифоров чувствовал себя похотливым животным, смотря на своего мальчика так: с обожанием, страстью и вожделением. Но внутри что-то всё равно упорно противилось навязчивому желанию сделать Юру полностью своим. То ли отголоски совести заговорили в голове, то ли неожиданность, с которой все это произошло ударила по мозгам, вызвав в них какое-то оцепенение. Виктор просто не мог отказать этому ангелу, в первую очередь, боясь реакции парня на отказ даже в самой мягкой форме. Юра ведь готовился, продумывал детали, наверняка, волновался и не знал, как лучше преподнести свою неординарную просьбу, Никифоров же никогда не затрагивал при нём эту тему. На ней стояло табу, что серьезно усложняло задачу. Подросток боялся, что мужчина не хочет его и может отвергнуть, но всё равно решился на неожиданный и рискованный шаг. А Виктор хотел. Хотел долго, даже порой мучительно, до каменной болезненной эрекции, которую тот старательно прятал от Юры. Поэтому сейчас, когда шанс, буквально крича: «Воспользуйся мной!», свалился на голову, глупо было отнекиваться и искать оправдание отказу. А дальше — лишь отрывки воспоминаний, смешавшиеся под натиском небывалого острого удовольствия. Вот он берет парня на руки, осторожно несёт его в спальню, покрывая нежную кожу поцелуями, а позже — туман и вспышка горячего тянущего возбуждения. Виктор чётко помнит одно: Юре было очень больно в ту ночь, он постоянно комкал простыню в своих пальчиках, не желая оставлять красных дорожек от ногтей на спине мужчины, периодически тихо постанывая от боли при особо резких толчках. Его сдавленное, умоляющее: «Витя, больно. Пожалуйста…» до сих пор эхом отдаётся в голове, комком собираясь внизу живота и заставляя дышать в два раза глубже. Никифоров старательно сдерживал свой пыл, боясь ненарочно сделать Плисецкому ещё больнее. Было крайне сложно, но Витя пытался облегчить страдания партнёра, несмотря на свою еле рвущуюся наружу страсть. Возможно, именно после этого у Юры начались некие отклонения со стороны психики. Скорее всего, он элементарно был не готов к подобному шагу, и сделал это из опаски, что он станет ненужным, и Виктор выбросит его из жизни. Никифоров не знал истинной причины. Его единственной проблемой в шестнадцать было невыполненное домашнее задание и засос на шее, который нужно было прятать, в первую очередь, от мамы, поэтому Юру он понять не мог, хоть и пытался. У того в голове очень своенравные тараканы, видимо, пытающиеся уничтожить хозяина. Воспоминания о прошлом заставили Никифорова непроизвольно улыбнуться и снова окинуть взглядом брыкающегося Юру. Сейчас он так похож на того мальчишку, которого Виктор полюбил в одну из холодных российских зим, встретив его, продрогшего, поплотнее кутающегося в серый шарф, держа голыми покрасневшими руками капюшон. Его слезящиеся от ветра глаза вызвали внутри Никифорова бурю эмоций, и он с радостью подкинул смущённого и напуганного парня до дома, по дороге расспросив о том, что тот забыл на улице в такую погоду. Мужчина долго пытался убедить подростка, что не является маньяком и не собирается его убивать или насиловать. Придя в спальню, Виктор положил подростка на кровать и заботливо укрыл тёплым одеялом, затем любяще поцеловав того в губы. —Ты уйдёшь сейчас? — смотря прямо в глаза мужчине, сказал Юра, подтягивая одеяло чуть выше. Он снова чувствует себя обузой, лишней тяготой, от которой нужно побыстрее избавиться, выбросив в мусорное ведро, чтобы не видеть лишний раз, не чувствовать холодное тело под боком, не гладить противные спутанные волосы, не целовать потрескавшиеся губы с отвращением, не обнимать, пытаясь согреть, не быть рядом, чтобы предотвратить катастрофу. —Я могу полежать с тобой, если хочешь, — а в любимых малахитах, замечает Виктор, по-прежнему улыбается весенняя заря, под веселые трели которой когда-то появился на свет его маленький лучик света. —Не хочу, — ну не хочет он обязывать к чему-то, мешать жить и дышать полной грудью, повисая тяжёлым камнем на шее, не хочет привязывать к себе нарочно. «Мы связаны душой и телом», — скажет Виктор. Юра не узнает об этом. —Повязку сменить, может быть? — про боль в руке даже не спрашивает. Знает, что болит и причем неслабо. Щиплет, тянет, давит — по-разному. Единственное, что он может сделать сейчас — сменить повязку, об остальном следовало думать раньше. —Откуда мне-то знать? Не я делал, — излишне грубо отвечает Плисецкий, почему-то злясь на Никифорова за чрезмерную озабоченность его здоровьем. Наверное, чувствует себя неполноценным из-за неумения показывать любовь, как она есть. —По ощущениям. Не очень давит? Сильно влажная? — озадачил вопросами Виктор, игнорируя очередной выпад подростка. —Порой так сложно себя понять. Нет, наверное… За кровать боишься? — умеет этот паренёк испортить любой, даже самый светлый и тёплый момент, в очередной раз вводя мужчину в замешательство. —Мне плевать на это бельё, на белую футболку, кровати, мебель в целом, машину, квартиру и так далее. Тебе так комфортно? —Вполне. А на квартиру-то понятно, что плевать, моя же, — уже походя на издевательство или шутку, произносит Юра. Только вот не смешно никому. Виктору грустно, самому Юре — пусто. —Ну да, мне же так часто плевать на тебя и твои вещи, — с интонацией явной обиды, проговорил Виктор. — Я тот ещё урод, оказывается. —Обиделся, что ли? — действительно… Что же это он, неразумный, на шутливую фразу обижается? —А если так? —Дурак. —Всё сказал? —Да. —Тогда спи, сладкий, — совсем детский поцелуй в макушку и море космических вспышек в глазах. Потому что спорить не хочется и обижаться, в принципе, тоже. Любовь, гадина, мешает. А глаза Виктора — одно большое море, глубокое, с лёгкой рябью по водяному полотну, в котором хочется поскорее утопиться, чтобы не видеть окружающего кошмара, отдаваясь переливающимся красочным мечтам внутри своего счастья.  — А завтра, если поправишься, тебя ждёт сюрприз, — воодушевленно произносит Виктор, сверкая до одури красивыми глазами. —Сюрприз, значит… — Юра вглядывается в, на секунду потерянные, глаза Никифорова. Тот боялся и до сих пор боится, что Юра откажется или, чего хуже, ему не понравится его идея. Виктор в чем-то параноик и отчасти консерватор, поэтому сюрприз соответствует адекватным стандартам в его голове, разумеется с учётом общественного порицания различного рода девиаций. Общественные нормы ≠ понимание Виктора. —Ты не рад? Могу убрать это из планов, если хочешь, — немного грустно, потупив взгляд, проговорил расстроенный Виктор. Он старался поддержать, зацепить подростка лёгкой интригой, а вместо этого получил в ответ смазанное, слегка недовольное предложение. Настроение вмиг испортилось, оставляя лишь пустоту от былого предвкушения. Депрессия, Никифоров всё понимает, но обида, видимо, в этот момент не сообщается с мозговой деятельностью. —Я? Не рад? Ты, старик, совсем головушкой поехал? — Юра вопросительно приподнял бровь, не по-доброму глянув на Виктора. —Всё-таки рад? Юр, скажи прямо, старики шуток не понимают нынче. —Рад. Но ты интриган, и это бесит, — Юру многое бесит, особенно он сам. На втором месте стоит горячо любимый Витя. Это единственный пункт, по которому он в чем-то для Плисецкого проигрывает. —Не могу же я все карты раскрыть. В любом случае, надеюсь, что тебе понравится, — Юра приподнялся на локтях, и поцеловал Виктора в уголок губ. Одеяло сползло, оголяя торчащую ключицу, на которой видны тонкие беловатые шрамы. Виктор замечает, и в сердце снова неприятно колит и жжёт. Переживания, постоянно сваливающиеся на голову, до добра не доводят, он ведь действительно не такой молодой, как был раньше, когда в шутку по гаражам лазил да босиком по лужам гонял. Истрепанная нервная система итак стала шалить, а привета от сердечно-сосудистой ждать не хочется. С подростковым диагнозом ВСД он начитался многого о здоровье, включая серьезную литературу, вроде энциклопедий, — он тратил карманные деньги, и это серьезно — и форумы, на которых сидели люди, от и до больные чем-нибудь страшным, от одного названия болезни которых бросало в дрожь. Тогда он выискивал у себя эти заболевания, подбирая симптомы, буквально разбирая на маленькие механизмы функции органов и целых систем. Молодой Никифоров по-настоящему плакал или даже рыдал, когда у него и описания смертельной болезни совпадало более двух пунктов. Он действительно считал, что непременно должен скончаться от туберкулёза, пневмонии или гнойного гайморита при обыкновенном ОРВИ, родить ребенка при переедании, страдать от кори при лёгком аллергическом высыпании, корчиться в агонии от внутреннего кровотечения при температуре 37° или сильном ушибе и умереть от малярии при укусе комара. Виктор частенько безосновательно переживал за здоровье и сочувствовал пенсионеркам на форумах, но с появлением в его жизни Юры, забота о себе отошла на второй план, чему мужчина несказанно рад. —Спи, хороший мой, пожалуйста, — Виктору важно, чтобы подросток выспался и забыл о боли хотя бы на время. Важно, чтобы тот не повторял ошибок. —Люблю тебя, — Юра послушно лёг, лучезарно, как когда-то давно, улыбнулся и закрыл глаза, пытаясь уснуть. В его голове вальсируют ужасные кадры из жизни, но Плисецкий терпеливо пережидает их скорбный танец. «Реквием по любви» назвал бы Юра композицию, внезапно появившуюся в голове, исполняемую фортепиано, виолончелью и скрипкой. Никифоров оцепенел от сказанной парнем фразы, ведь она прозвучала так искренне после тех не особо приятных колкостей и воспоминаний далёкого детства с ароматом папиных булочек, маминых компотов и книжных страниц. Виктор всегда замечал такие моменты, любя их всем своим израненным, иногда сбивающимся с ритма сердцем. Ещё некоторое время Виктор просто рассматривал умиротворенное лицо парня, будто пытаясь найти какую-то новую деталь, о которой он не знал ранее. Но всё было по-прежнему: аккуратные брови, светлые реснички, маленький носик и тонкие губки — всё такое любимое и родное, как будто своё. «А ведь собирался смотреть на рассвет», — пронеслось в голове у мужчины. Но Виктор ни о чём не жалеет. Юра красивее и рассветов, и пламенных закатов, летних вечеров и белых ночей, покрытых инеем деревьев и питерской архитектуры. Он просто лучший из лучших, и это воспринимается мужчиной как аксиома. Без сомнений, за этого мальчишку он продал бы и душу, и жизнь. Всё, лишь бы тот был счастлив и, наконец, использовал лезвия и таблетки по назначению. Юрий и Виктор, такие разные и абсолютно непохожие друг на друга, каждый со своими привычками, тараканами, порезами и переживаниями, объединены под одним звездным небом. Небом Юрия Плисецкого, которое тот создал сам для себя. Для себя и для самого нужного в его жизни человека. Он собирался посвятить его только одному, своему самому-самому. По счастливой случайности, им оказался именно Виктор.