***
Над Лондоном небо серое почти все триста шестьдесят пять дней в году. Погода портится, и дождь может заливать остров несколько дней подряд, но летчики терпеливо ждут в ангаре, обхватив ноги руками, ведут беспечные беседы о патрулируемых ими территориях, женщинах и самолетах. Фарриер с напарником сидят вместе, невзначай соприкасаясь пальцами или коленями. Его собеседник поддерживает разговор, время от времени высказывая мнение по какому-либо поводу. Фарриер же молчит, сосредоточенно глядя на свою обувь. Коллинз смеется над чьей-то шуткой. Он всегда улыбается, и Фарриер думает, что в такие моменты он становится похож на живое солнце со своими пшеничными волосами, торчащими в разные стороны, если их не укладывать. Фарриер же, наоборот, часто хмурится или просто сводит брови. Напарник говорит, что в свои двадцать семь Фарриер выглядит как повидавший все на свете человек — усталый и вымотанный, которого утомила сама жизнь. Мужчина хмыкает: война старит людей, и Коллинз не может не согласиться. — Сел на хвост, — слышит беспокойный голос друга по радиосвязи Фарриер, когда во главе с командиром они вылетают на задание. Коллинз кружит над береговой линией Дюнкерка, не в силах скинуть фрица, зацепившегося сзади. — Беру на себя, — тут же отзывается Фарриер, преследуя немецкий самолет. Они часто друг друга прикрывают, особенно сейчас, когда каждый вылет может стать последним. Коллинз говорит, что Фарриеру нельзя умирать на этой войне. Он убежден, что мужчина еще должен многое успеть, заслужить целую статью в местной газете и еще одну нашивку на погонах. — Девушки ведь без ума от летчиков, ты знаешь? — в шутку или нет когда-то сказал он, поправляя на голове фуражку. У Фарриера барахлит стрелка или что-то вроде того, но, вспоминая эти слова, лицо его под кислородной маской трогает улыбка. — Меня подбили, — вдруг сообщает Коллинз, когда немецкий самолет заходит против солнца, как и предупреждал пропавший из виду командир. Фарриер сохраняет спокойствие, ведь для летчика эта фраза вполне обычная, однако сердце все равно ухает в пятки, когда он видит Фортис-2, стремительно пикирующий вниз. Он говорит, чтобы Коллинз прыгал. Светловолосый летчик открывает кабину, осматривается, затем заключает: — Море спокойное, сажусь на воду. Конец весны или начало раннего лета — Коллинз не помнит, какое было число на календаре, когда они с Фарриером садились за штурвалы в свой последний совместный вылет — но вода сегодня теплая, он это знает наверняка. — Следи за топливом, у тебя пятнадцать галлонов, — последнее, что он говорит перед тем, как оборвать связь. — Пятнадцать галлонов, понял, — отвечает Фарриер по левому борту, мелом выводя цифру на дрожащей панели управления. — Желаю удачи, Коллинз. Кончик носа самолета касается морской глади. — Коллинз? Как слышишь меня? Истребитель рассекает волны. Брызги летят во все стороны, когда тяжелая машина не без труда приземляется на воду. Коллинз знает, что долго в ней оставаться нельзя: утонет ведь. Он несколько раз жмет на рычаг, но кабина приоткрывается лишь на пару дюймов. Он срывает с головы шлем, ударяя по стеклу то кулаком, сбивая костяшки, то рукоятью пистолета. Оно не поддается, и Коллинз чувствует, как вода в кабине поднимается до его подбородка. Фарриер, уводящий немецкий самолет как можно дальше от Коллинза, бросает быстрый взгляд в зеркало заднего вида на постепенно уходящий в морскую бездну истребитель. Рядом подплывает какой-то гражданский катер, и мужчина знает, что с напарником теперь все будет хорошо. Никак иначе.***
— Давай, Фарриер, давай! — кричит Коллинз с борта рыболовного суденышки, когда британский Спитфайр в который раз проносится над его головой. Седой мужчина преклонных лет говорит о том, что сначала немец должен прицелиться. Видно, как вражеский самолет заходит на второй круг, и Коллинз кожей ощущает, как там, в тесной кабине, крепко сжимая штурвал, напрягается Фарриер, открывая огонь — почему-то всё время мимо. — Давай, Фарри, давай, — уже шепотом умоляет его молодой человек, вытаскивая из воды измазанных в нефти солдат — таких же детей, какими когда-то были и они с Фарриером. Фортис-1 набирает высоту, хотя топлива осталось совсем мало, и Коллинз снова и снова повторяет, словно мантру, свое «давай», то и дело ласково называя мужчину «Фарри», как будто тот может его слышать сквозь шум ветра, рев двигателей и кровь, пульсирующую в висках с приближением к заветной цели. Когда он снова предпринимает попытку атаковать, Коллинз закрывает глаза. — Давай же. И, кажется, Фарриер в это мгновение его действительно слышит.***
Истребитель горит ярче, чем звезда на ёлке в канун Рождества. Фарриер смотрит, как огонь жадно пожирает его детище, повидавшее не одно воздушное сражение. Мужчина знает, что враг рядом, когда сажает самолет на территорию, с вероятностью двухсот процентов оккупированную немцами. Когда они окружают его со всех сторон, приставляя холодное дуло ружья к затылку, Фарриер почему-то вспоминает не родную Англию или заплаканное лицо матери, провожающей его на фронт. Вспоминает даже не свою первую награду, которую с почетом ему вручил сам командир. Он вспоминает Коллинза и его смеющиеся глаза с россыпью морщинок в уголках, когда он щурится на солнце. Он вспоминает тепло его объятий, еле уловимый запах парфюма, наверное, уже навсегда впитавшийся в его форму, и приятную тяжесть ладони на своем плече. — Будь осторожен, напарник, — фраза, которую он любил повторять из полета в полет, конечно же, зная, что Фарриер обязательно рискнет собой, если представится такая возможность. Если это будет нужно, чтобы спасти людей, которые даже не знают его имени. Коллинз за тысячи километров от него с надежной смотрит в бескрайнее темнеющее небо, молясь ещё раз снова увидеть среди рваных облаков хотя бы хвост знакомого истребителя, на фюзеляже которого яркой краской выведен опознавательный знак. Но ночь наступает, и осажденный Дюнкерк остается далеко за горизонтом. Бутылку с виски так никто и не открывает.