В плену

Мне снилась война — как когда-то В жестоких сражениях Второй мировой Любили друг друга два юных солдата В тесном окопе на передовой. Тела разрывались под градом снарядов, Земля не могла больше впитывать кровь, Но остались живыми два юных солдата — От смерти спасла их любовь. И стало мне страшно, ребята, Смотреть эти жуткие сны. Любите друг друга, солдаты, Чтоб не было больше войны! *** — Глупо. Чёрт, как же глупо всё получилось… — Лёх, ты чего? — Да попались, говорю, как пацаны какие-то… — Хм, нда… глупо. Зато роту охраны, наверно, положили. Алексей Бобриков, в разодранной гимнастёрке, стоял, облокотившись на ящики с яблоками, и смотрел в узкое окно сарая, забитое крест-накрест ржавыми прутьями. Филатов, такой же изодранный, с ещё кровоточащими ссадинами, сидел позади него на ящиках и грыз сочное яблоко. — Умирать неохота, — грустно продолжил Лёшка. — А кому охота? Когда-нибудь то всё равно придётся…. — Может и я, когда-нибудь, буду к этому готов. Но вот сейчас, неохота…. — К этому никогда нельзя быть готовым. — Лёнь, когда есть за что, или за кого, тогда это не так бессмысленно… — Бессмысленно? — Филатов вытаращил на него удивлённые глаза, — Война против фашизма, лишена для тебя всякого смысла? А, ну да, я совсем забыл, ты же у нас воюешь только за свою Ляйпцигештрассэ. Тебе наша победа только для этого и нужна, Спишь и видишь, как будешь выпускать кишки фрау Фогель… — Это была моя цель. Отомстить за родителей, и за себя…. А вот ты, Филатов, за кого ты воюешь? За товарища Сталина? За веру в светлое будущее? За идею всемирного равенства и братства? — Бобриков развернулся и теперь тоже зло сверлил его взглядом. — За Россию я воюю. За свою Родину, — хмурясь и чеканя каждое слово, процедил Филатов. — А ты ей нужен? Этой своей Родине… — Нужен…. — Так, почему же тогда, ты при каждом удобном случае оказываешься под арестом или у стенки? Почему мы всегда, во всём виноваты? Почему, «Родина», посылая нас на очередное, невыполнимое задание, забывает о нас? И независимо от его выполнения мы всё равно, оказываемся на нарах? — Потому что идёт война, капитан Бобриков. И мы живём по законам военного времени. И не нам с тобой решать, выполнили мы задание или нет. — Да, возможно ты прав. Война. А мы, всего лишь, пешки на этой войне…. Только для нас с тобой, Леонид, она завтра закончится. Завтра нас уже не будет…. Т.е. вообще не будет… Лёня сглотнул, и как-то резко изменился в лице. В его глазах промелькнул страх. Яблоко выпало из его рук, глухо стукнулось и покатилось по дощатому полу. Он странно покачнулся и потёр шею ладонью. Бобриков кинулся к нему, и присёв на корточки, принялся трясти за плечи. — Лёнь! Лёня, что с тобой? — Лёха, я не хочу умирать, — прошептал он одними губами, глядя куда-то вдаль, сквозь Бобрикова. Алексей, не выдержал, притянул к себе и крепко обнял. Филатов уткнулся носом ему в шею, прижимаясь всем телом. Бобриков почувствовал влагу на своей шее, и робко погладил его по спине. — Лёня, не надо, не плачь, малыш… Я с тобой…. Мы вместе… Может всё ещё обойдётся и нас спасут. Давай не будем расстраиваться раньше времени… Он понимал, как глупо и бессмысленно звучат его слова. Но ему так хотелось успокоить Филатова, спасти его, защитить от всего мира, чего бы ему это не стоило. Он давно уже смирился с мыслью, что испытывает к нему далеко не только дружеские чувства. После двух лет тяжёлых военных испытаний, пережитых бок о бок, они словно породнились. Да, и не было у них больше никого, кроме друг друга. Конечно, был ещё Григорий Иваныч — командир, друг, настоящий русский мужик, старший боевой товарищ, прошедший с ними все трудности, сложных диверсионных заданий в тылу врага. Но он не знал и половины того, что творилось в душах двух парней, и что связывало их. А сейчас, он был где-то далеко, на передовой, сражался за тихую семейную жизнь деревенского отшельника. Ему ли было понять, терзаний капитана Бобрикова, по поводу разгорающейся страсти к Филатову? И это даже к лучшему, что его не было сейчас здесь. Пади знай, как бы он отреагировал на то, что два солдата «красной армии» жмутся друг другу, утирая горькие слёзы. Да и навряд ли, Лёнька посмел бы, показать при нём свою слабость. Но сейчас они были одни, и жить им оставалось не более суток. — Лёня, а я знаю, за кого я воюю? Филатов тихо всхлипнул. — За тебя. За нас. Лёня, отстранился и, хлопая мокрыми ресницами, посмотрел в его глаза. Они никогда не лгали. — Я люблю тебя, Лёнька. Больше жизни люблю. — Ка… Как? — Не знаю. Просто люблю. Дороже тебя у меня больше никого нет. — У меня тоже…., — смутившись. — А можно?.. — Что? — Я тебя поцелую? Голубые глаза распахнулись, недоверчиво глядя в светло-карие, ища в них какой-то подвох. Но ничего такого не было, только бесконечная нежность, неуверенность, и страх, страх быть отвергнутым. Лёня моргнул, соглашаясь, и прикрыв глаза, чуть подался вперёд. Поцелуй получился робкий, едва ощутимый. Филатов облизал свои губы, слизывая кровь Бобрикова из разбитой нижней губы, и уже более уверенно потянулся за вторым поцелуем. Бобриков с тихим стоном набросился на него, захватывая губы в плен и вторгаясь между них языком, стискивая Филатова и вжимая его в себя. Лёня не ожидал такой страсти, но высвободиться было уже бесполезно. Он давно стал догадывался о чувствах Лёхи к нему. По началу отвергал эти мысли, как неуместные, но со временем осознал, что для Бобрикова достаточно небольшого толчка, слабого намёка на не отторжение, и у того, сорвёт крышу. Их учили понимать друг друга с полуслова, с полу-взгляда. Быть больше, чем просто одной командой, стать звеньями одной цепи, для достижения поставленной цели. Они были хорошими учениками, и стали настоящими воинами, лучшей диверсионной группой в отряде. Однако военная стажировка дала неожиданный побочный эффект. Парни настолько сплотились, что между ними зародились чувства, которые постоянно крепли и развивались, достигнув своего апогея в тот момент, когда их губы, наконец-то, соединились. И если для Бобрикова это было долгожданным моментом, то Филатов только сейчас, в полной мере осознал, насколько дорог ему Лёха и как приятно оказаться в его объятьях. Оторвавшись на секунду, глубоко дыша, они посмотрели друг на друга безумными, затуманенными страстью глазами. — Лёня, ты сводишь меня с ума, я не смогу сейчас сам остановиться. Скажи мне, что ты не хочешь…., что ты ещё не готов…. Я пойму… — Лёшка, у нас уже не будет с тобой, другого времени…. И я хочу…. Попробовать…. Я готов, пойти с тобой до конца… И не могу упустить этот шанс…. Последний…. Для нас…. Филатов рывком стянул с себя гимнастёрку, и опустился на доски, увлекая Бобрикова за собой…. Было больно, жёстко, страстно и неумело, но всё это компенсировали чувства, разрывавшие душу на куски. Несколькими часами позже, Бобриков сидел в углу, на соломе, опираясь о стену, и нежно обнимал Филатова, прислонившегося к нему спиной. Слов не было, связных мыслей тоже. Незаметно их сморил сон. Но даже во сне Лёшка крепко прижимал друга к себе, боясь потерять. А Лёня был совсем не против, скорее наоборот, горячее тело было таким близким, родным, оно приятно согревало и успокаивало. Утром их разбудил громкий взрыв. Подскочив одновременно, они несколько секунд дезориентировано таращились друг на друга. Но тут раздался второй взрыв, а вдалеке послышался треск пулемёта. Парни, толкая друг друга, кинулись к окну. — Наши! Лёха, это ж Наши?! — Надеюсь…. — Аааааа! Лёха, мы спасены! — Погоди ты, ещё радоваться, — Бобриков подёргал прутья решётки, она оказалось очень прочной. Неожиданный скрежет шальной пули, ударившейся о железо, заставил его закрыть голову руками и отскочить от окна. — Лёня, ко мне, быстро! — он схватил Филатова за руку и дёрнул на себя. Звуки боя приближались, уже отчётливо слышались автоматные очереди. Парни притихли на полу в ожидании. Где-то, через полчаса всё стихло. Пленные бросились, к двери, и что есть мОчи, стали колошматить в неё руками, пинать и орать. Вскоре снаружи послышались голоса и приближающиеся шаги. Дверь резко распахнулась, и бойцы одновременно вывалились из неё. Подняв глаза, они замерли на месте, как вкопанные, — Григорий Иваныч?!..