— Где-то же есть хорошие люди. Ты сам говорил. — Говорил. — Ну и где же они? — Прячутся. — От кого? — Друг от друга. Кормак Маккарти, «Дорога»
Н'гаты не любили чужаков, хоть сами были чужаками. Кенсу знал об этом, но голод был сильнее. Кенсу не ел с полной луны: ему посчастливилось подстрелить двух белок и запечь их с грибами и сладкими кореньями, но после удача отвернулась от него. Заяц не шел в силки, птица летала слишком высоко, а коренья горчили и оставляли во рту привкус скорой смерти. Не то чтобы Кенсу ее боялся — он давно смирился с тем, что не доживет до десяти, но глубоко внутри надеялся, что еще хоть раз увидит весну. Н'гаты разбили лагерь за городом: не хотели встречаться с шакалами, которых избегали даже одичалые и банды из Пустыни. Кенсу и сам изредка слышал их заунывный вой и невольно подбирался, сжимался в комок и старался не дышать, покуда новый день не усыпит красноглазых тварей. У н'гатов же всегда были запасы картошки, репы и большой красной тыквы, да и мелкая дичь водилась: вяленые белки, копченые пичужки, сушеные ящерицы и змеи. От одной мысли о вкусном, сытном мясе у Кенсу противно и больно урчало в животе. Звук этот мог выдать его любому врагу, да только Кенсу не знал, как с ним справиться. Потому сидел в своей схоронке и ждал ночи. Ночью н'гаты спали. Они были людьми, такими же, как и Кенсу, только огромными, грязными и очень суровыми. А еще они ели людей. Маленьких и больших. Залавливали их в ловушки или приманивали куском хлеба, а затем убивали, размозжив череп тяжелым камнем. Выпивали мозг, а остальное разрезали на куски и коптили на горьком дыму. Кенсу никогда не ел человечины, но в такие голодные дни, как этот, понимал, что съел бы кусочек, если бы предложили. Но никто не предлагал ему еды, никто вообще не знал, что Кенсу существует. Иногда Кенсу и сам задумывался, а есть ли он на этом свете? Никто о нем не знает, никто его не ищет, не думает о нем. Так можно ли считать, что он — взаправдашний? Кенсу не знал ответа и на этот вопрос и продолжал просто быть. Бытие его было одиноким и вечно голодным, и порой Кенсу хотелось, чтобы его нашли одичалые или угнали в рабство те, что ездят на жутких тарахтящих монстрах и набивают пуза мертвечиной. Падальщики живых не трогали, не убивали свободных, а использовали как рабочую силу, кормили их и поили. Кормили отбросами и никогда — своим любимым тухлым мясцом. Кенсу это устраивало, но он еще ни разу не встречал падальщиков. Их караваны проходили по запыленным дорогам, что шли наискось через всю равнину, но лес, где обитал Кенсу, огибали по широкой дуге. Идти же к дороге самому и ждать, когда его заметят и подберут, Кенсу боялся. У пыльных обочин водились твари, способные одним укусом отправить большого человека на тот свет, что уж говорить о такой мелюзге, как Кенсу? Кенсу высунулся из своей схоронки. Солнце уже скрылось за лесом, и н’гаты, потушив костры, стали собираться ко сну. Они кричали, мычали и вопили, громко рыгали, сморкались и издавали прочий шум, который заглушил бы тихое тявканье просыпающихся шакалов. Лагерь затих, когда небо посветлело от выползшей из-за города луны. Сторожевой дремал, зажав крышку от мусорного бака между ног; длинный обрез алюминиевой трубы лежал на коленях. В случае чего, сторожевой бы стал стучать им по крышке, отпугивая непрошеных гостей и поднимая на ноги состайников. Кенсу выбрался из схоронки и тихо-тихо, как только тени движутся, пробрался в лагерь. Он держался подветренной стороны, и сторожевой не мог его почуять. Кенсу знал, где н’гаты хранят еду, поэтому, не мешкая, двинул к хижине. Внутри, прямо на голом полу, спали еще двое сторожевых. Обычно они нажирались так, что по ним можно было пройтись целым выводком шакалов, и они бы этого не заметили, но Кенсу предпочитал не рисковать. Он пробрался в хижину через дыру в задней стене: то ли не заметил никто, то ли заделать было лень, дыра-то крохотная совсем, в такую взрослый человек никогда не протиснется, а детей в окрестностях давно никто не видел. Репа была свалена прямо на пол: грязная, сморщенная, больше на кизяк похожая, чем на овощ; картошка стояла в мешках: мелкая, как горох, но если запечь на углях — самое то будет. Кенсу, не мешкая, напихал ее полные карманы, забросил за пазуху с десяток реп и примерился к мешку с морковкой. Тыквы здесь тоже были, да слишком большие: в лаз не пройдут. — А ты, крыса, что здесь делаешь? — Над Кенсу нависла тень. Кенсу метнулся к дыре. Картохи, выпавшие из карманов, застучали по глиняному полу. — Не так быстро, коротышка. — Пара сильных, воняющих мочой рук поймала Кенсу за плечи и дернула вверх, отрывая от земли. Кенсу пустил в ход зубы и ногти, забрыкался, замолотил пятками и локтями, но все было тщетно. На помощь сторожевому пришел еще один, и вдвоем они быстро справились с Кенсу. — Какая жирная крыса, — ухмыльнулся один довольно. В темноте были видны тускло блестящие зубы. — Пойдем, Твену покажем, — предложил воодушевленный второй. Кенсу потащили прочь из хижины. Твен оказался большим бородатым н’гатом с красным лицом и красными же, совсем крохотными глазенками. Он оглядел Кенсу оценивающим взглядом и велел отнести его в большую хижину. Так и сделали. В большой хижине — строении из брезента, рубероида и пластиковых мешков, которым даже конец света оказался нипочем, — вокруг догорающего костреца сидели голые по пояс женщины и тощие мужчины. Один — одетый в черное и с черным взглядом — стоял в стороне, у хлипкой стены, и о чем-то говорил с кривоногим карликом. Карлик выглядел свирепо, как дикий кабан, которого Кенсу однажды видел в лесу. Кабана давно заловили и сожрали, а вот карлик, казалось, был не по зубам даже самым лютым шакалам. Он лишь зыркнул на ввалившихся в хижину сторожевых и притихшего в их руках Кенсу и вернулся к разговору с Черным. Черный тоже поглядел на Кенсу, но взгляд его остановился на его лице дольше, чем на мгновение. Кенсу уставился на Черного. Он не был н’гатом, он вообще выглядел нездешним. Кожа его была темной, как у детей Пустыни, но голову он не брил и не носил в носу и губах металлические кольца. На плечах у него была добротная куртка, на ногах — удобные сапоги из самой настоящей кожи. Такие только до Заката и делали: сейчас подобных днем с огнем не сыщешь. — Во, глядите, чо по закромам у нас рыщет, жрачку нашу тырит. Жирненький еще, видать, не первый день у нас кормится. Твен говорит, надо его мадмуазелям предложить, чтобы пуза отращивали побольше. — Сторожевой, что держал Кенсу под мышки, повернулся к женщинам. — Ну чаво, хотите сладенького? Женщины подняли на Кенсу глаза. Большие, голодные глаза н’гатских самок, которые рожали детей на убой. Кенсу затошнило. Он набрал в рот воздуха, попытался затолкать его в глотку, но воздух со свистом вырвался наружу, и Кенсу вырвало. Сторожевой заржал и хорошенько встряхнул Кенсу. Кенсу подавился кислой слюной и закашлялся. Из носа и глаз текло. — Я хочу его, — послышалось сбоку. Кенсу заморгал, пытаясь вернуть зрению четкость. Черный сделал шаг вперед. — Я покупаю мальчика. — Мясо не продается. — Меняю на это. — Черный стащил со спины темный вещевой мешок, который Кенсу сразу не заметил, распустил горловину и сунул в мешок руку. Пошерудел там и вынул нечто маленькое и светлое. Карлик подобрался весь и с жадностью уставился на руку Черного. — У меня есть еще. Меняю это на мальчика. Карлик жестом заставил сторожевого опустить Кенсу на пол. Стоило Кенсу коснуться пятками земли, как он тут же метнулся к Черному. Он не знал, не догадывался даже, зачем мог ему понадобиться, но Черный пугал меньше, чем н’гаты. Да и от одного сбежать проще, чем от дюжины. — Шустрая крыса, — хохотнул ему вслед сторожевой. — Плата. — Карлик протянул Черному руку. Черный расплатился. Кенсу стоял близко, но все равно не мог понять, что именно отдал за него чужак. Пакетики, плотно запечатанные, с какими-то надписями — читать Кенсу не умел, а научить было некому, да и незачем — напоминали те, что Кенсу когда-то нашел в полуразрушенном здании заправочной станции. Внутри оказался горький коричневый порошок, и Кенсу пакетики выбросил. Но те пакетики были ярче, на них были рисунки, на этих же не было ничего, кроме красных значков-буков. — Идем. — Черный повернулся к Кенсу, сжал его плечо большими, крепкими пальцами и подтолкнул к завешенному тряпками выходу, у которого все еще торчал сторожевой. Никто их не остановил, не забрал даже картошку и репу, что Кенсу успел своровать. За окраиной лагеря они свернули на дорогу и двинули в сторону, противоположную той, в которой Кенсу хотел бы очутиться. Но он не спорил: шел, куда вели, и надеялся, что выкупили его не для того, чтобы убить. О том, что Черный может над ним поиздеваться, надругаться самым страшным образом и только потом убить и съесть, Кенсу отчего-то не подумал. Черный, при всей своей загрубелости, угрюмости и жутковатости, не выглядел человеком, способным на подлость, а уж в таких людях Кенсу разбирался. — Что у тебя там карманы распирает? — вдруг спросил Черный и бросил на Кенсу острый взгляд из темноты. — Ты мне завтрак должен. Я к ним шел меняться на еду, чтоб ты знал. — У… у м-меня только картошка и… р-репы немного, — пробормотал Кенсу и сунул руку за пазуху, чтобы достать репу. — Отлично. Я тут недалеко от города схоронку соорудил. Поглядим, что у нас осталось да пожуем твоей картошки. — Вы меня не прогоните? — А должен? — Черный ухмыльнулся. — Если хочешь идти — иди: я не держу. Но они ж тебя найдут. Ты следишь. И от тебя пахнет. А н’гаты запоминают всех, кто пытался их надуть. За воровство они карают смертью. Но ты ребенок, а, значит, пойдешь на корм девицам. Хочешь, чтобы тебя сожрали? Кенсу замотал головой. — Я в Пустыню хочу, к Дорожникам. Говорят, они хорошо относятся к своим рабам. — Может быть. — Черный пожал плечами. — А не боишься, что все это небылицы? Что люди придумывают это, чтобы себя успокоить? Куда приятней жить, зная, что где-то еще остались люди. Сюда давай. — Он резко повернул направо и исчез в густых зарослях обочины. Кенсу, не мешкая, последовал за ним. Возвращаться в лес ему расхотелось. — А вы шакалов не боитесь? — спросил он, когда они уже развели огонь и зарыли в угли картошку. — Боюсь, но холода и голода боюсь тоже. Станет ли мне легче, если, опасаясь шакалов, я умру от голода на мешке картошки или замерзну насмерть у не зажженного костра? — Черный подбросил в огонь пару тонких веточек и с улыбкой поглядел на Кенсу. Кенсу так давно не видел улыбающихся людей, что сейчас не мог насмотреться на морщинки у черных глаз и вздернутые уголки толстых губ. — А вы давно здесь? — Нет. — Черный покачал головой. — Я нигде не остаюсь надолго. Мне нравятся дороги. На дорогах спокойно. Ты всегда знаешь, чего от них ждать. Другое дело — леса и города. Там слишком много тупиков и тропок в никуда. Свернешь не там — и больше не вернешься. А я еще хочу пожить. — Вы умный. — Я видел Закат. Он всех мудрецами сделал. Кенсу стало неловко, и он, чтобы отвлечься, задал вопрос, мучивший его последнюю пару часов. — А чем вы расплатились с н’гатами? — спросил он и поглядел на Черного из-под грязной челки. Вымыть ее или срезать было недосуг. Улыбка Черного стала загадочной. Он потянулся к мешку, что лежал у его ног, и выудил из него пару белых пакетиков. Надорвав один, он скомандовал: — Дай руку. Кенсу, чуть помешкав, вынул ладонь из опустелого кармана штанов и протянул ее Черному. Тот вытрусил на нее содержимое пакета. Оно было белое и напоминало песок. — Попробуй. Кенсу осторожно, опасаясь просыпать хоть крупинку, поднес ладонь к лицу и понюхал. Белое и сыпучее ничем не пахло. Тогда Кенсу лизнул его кончиком языка. Во рту стало сладко-сладко, словно бы Кенсу съел переспевшее яблоко. — Это сахар. Он очень питательный. Вода с сахаром заглушает голод и снимает боль. Н’гаты очень высоко его ценят. — Вкусно. — Ты никогда не пробовал сладостей, да? Карамелек, шоколадок, вафель всяких? Кенсу покачал отрицательно головой и снова лизнул сахарную ладонь. Сладкий вкус дарил радость и умиротворение. — Я родился после Заката. — В моем детстве было много сладостей. — Черный мечтательно улыбнулся. — Отец всегда покупал нам с сестрами всевозможные конфеты. Он частенько бывал в разъездах, и таким способом искупал вину. Тогда я считал, что у меня паршивая жизнь, представляешь? Какими же глупыми бывают счастливые люди… Кенсу вылизал ладонь подчистую, но она все равно немного липла, когда он сжимал и разжимал ее. Он потер ее о штаны и спрятал обратно в карман. — О, у меня есть идея! — Черный с воодушевлением нырнул в мешок, порылся в его недрах и бросил на землю у своих ног с десяток сахарных пакетиков, почерневшую от копоти кастрюльку и флягу для воды. Справившись с этим, он высыпал сахар в кастрюлю, а ту поставил на огонь. Сломал ветку с ближайшего куста и стал помешивать ею сахар. Кенсу глядел на все это с небывалым интересом. Когда сахар начал темнеть и плавиться, в воздух поднялся горьковатый, но очень вкусный запах. Кенсу вдыхал его с жадностью и представить боялся, что же из этого всего получится. Когда сахар полностью растаял, Черный плеснул в кастрюлю воды из фляги и взялся активно помешивать получившийся коричневый сироп. Когда он стал пузыриться, словно вода в лужах во время сильного дождя, Черный снял кастрюлю с огня и отставил в сторону, снова сунул руку в мешок и выудил оттуда пару смятых газет, настолько желтых и выцветших, что разобрать надписи и картинки было невозможно. Черный расправил газету, положил рядом с кастрюлей и перелил на нее загустевший сироп. Сверху примости веточку, которой до этого помешивал сахар. — Погляди, что там наша картошка? Кенсу послушно разворошил угли, выхватил картошину и ловко, не боясь обжечь пальцы, ее разломил. Картошка рассыпалась в его руках аппетитными маслянистыми кусочками. Кенсу подул на один и прямо с почерневшей кожурой запихнул в рот. Остальное протянул Черному. — Ешь. Я себе достану. Кенсу не спорил. Он так хотел есть, что поглотал выуженные из огня картохи, толком их и не жуя. Было вкусно, но мало. Кенсу съел бы все сам, но помнил об уговоре. Черный спас его от н’гатов, и разделить с ним десяток картошин было меньшим, что Кенсу мог для него сделать. — А теперь — десерт. — Черный пошуршал газетой и протянул Кенсу веточку с застывшим на нем коричневым сахаром. Он был полупрозрачный и красиво блестел в слабых отсветах догорающего костра. — Смотри, зубы не обломай: оно твердое. Его надо посасывать, как абрикосовую косточку. Кенсу кивнул и с трепетом взял из рук Черного угощение. Лизнул на пробу и едва не задохнулся от восторга. — Это леденец, — пояснил Черный, с улыбкой глядя на Кенсу. — Вкусно… — Кенсу покраснел и взялся за конфету. Спать они улеглись прямо на траве, рядом с костром. Вещевой мешок лежал между ними. Он нагрелся у огня и прижиматься к нему сытым животом было очень приятно. А наутро они снялись с места и вышли на дорогу. Кенсу не спрашивал, куда Черный держит путь, да и не интересно ему это было. Он хотел лишь оставаться с Черным рядом и еще хоть раз в жизни попробовать сахарный леденец.***
— Что это? — спросил Кенсу, когда Кай — так звали Черного — выудил из-под горы мусора какой-то черный пластиковый коробок с кнопочками. Кай обтер его краем футболки и, повертев в руках, протянул Кенсу. — Радиоприемник. На солнечных батарейках. Погляжу на привале, может, рабочий. Я слышал, кто-то еще пускает в эфир новости. Повезет — поймаем волну, послушаем, что люди говорят. Кенсу о радио слышал. Когда жил в лагере, один старик — у него были желтые глаза и серая кожа в язвах — мастерил такой вот коробок для приема новостей. Говорил, не верит, что такое происходит во всем мире. Говорил, это все происки Северной Кореи, а американцы — трусы. Кто такие американцы, Кенсу не знал, а вот о Северной Корее слышал много. А спустя пару лет и сам оказался в Северной Корее, да только та ничем не отличалась от родной Южной: все те же голодные люди, все те же руины и мертвецы, которым нет числа. Кенсу взял приемник из рук Кая, погладил исцарапанный корпус большими пальцами и, не зная, что с ним делать дальше, вернул назад. Кай спрятал приемник в мешок и двинул в смежную комнату. Дом пострадал не сильно: лишь крыша просела да стены пошли глубокими трещинами. Целой мебели осталось немного — пара стульев да опрокинутый набок стол, — остальное лежало в щепках или растащили в лучшие времена местные жители. От тех, правда, осталось еще меньше следов, чем от прежних хозяев дома. Кенсу за Каем не пошел: выбрался в коридор и стал заглядывать в соседние помещения. — В ванную не ходи, — бросил из глубины дома Кай. — Там обычно полно змей. Кенсу кивнул. Он не особо разбирался в змеях: в лесу они встречались редко, разве что у подлеска, в густых зарослях ракитника и ежевики. Знал лишь, что некоторые из них ядовитые, и что яд их причиняет страшные муки, а затем убивает. Крыша над кухней уцелела, но в разбитое окно заглядывали ветки одичавшего абрикоса. Плодов было мало, и тот, что Кенсу сорвал на пробу, оказался горьким и невкусным. Кенсу заглянул в кухонную тумбочку и под раковину, в ржавый холодильник и по углам. Над тумбочкой к стене были приделаны подвесные шкафчики, но дотянуться до них Кенсу не мог. Он сходил в большую комнату за стулом, но воспользоваться им не успел: на кухне уже хозяйничал Кай. — Пусто, как у нищего в карманах. — Кай разочарованно захлопнул дверцу шкафа и оглядел комнату. — В таких домах только призраки и селятся. Даже кочевники обходят их стороной. — А мы тогда кто такие? — Мы… мы любопытные. — Кай подмигнул Кенсу. — Ты когда-нибудь встречал призраков, Кенсу-я? Кенсу затряс отрицательно головой. Кого-кого, а призраков он на своем веку повидать не успел. — И я тоже. Но бывалые говорят, что те порой сами находят людей. Выходят к кострам, притворяются одинокими путниками, просят погреться у огня. Травят байки, смеются со всеми, но к еде и питью не притрагиваются. Так их и вычисляют. Кенсу слушал внимательно и про себя радовался, что Кай ест и пьет за троих. — А что потом? — А потом они уходят. — Кай пожал плечами. — Что мертвому с живых-то взять? — Жизнь? — А зачем? Кенсу не знал. Они еще немного побродили по дому и двинули дальше. Последние дни стояла тихая солнечная погода. Было тепло, но не достаточно, чтобы не разводить к ночи костер. Кай сооружал из куска брезента, что всегда носил в мешке, подобие палатки — на случай, если ночью пойдет дождь — и вил для Кенсу гнездо из собственной куртки и мягкой, подвяленной на солнце травы. Сам Кай спал у входа в палатку, а под щекой у него лежал старенький карабин. — Новую винтовку обменял на сапоги, — объяснил как-то Кай. — Добротные сапоги в дороге — вещь незаменимая. Патроны рано или поздно кончатся, а ноги, чтобы удрать от опасности, всегда при тебе. Мы и тебе сапоги отыщем, не переживай. И ни один н’гат тебя больше не догонит. Кай свое обещание выполнил: в одном из придорожных лагерей обменял остатки сахара и консервный нож на приличные сапоги для Кенсу. Поначалу ходить в них было неудобно — Кенсу привык бегать босяка, — но со временем приловчился, и они ему даже стали нравиться. В них было тепло по ночам, и сухо — когда шел дождь. Привал они сделали на пустыре за городом. Некогда там стояло большое здание, но Закат сравнял его с землей. Солнце добралось до зенита, и прямые его лучи припекали темечко. Кенсу отмахивался от назойливых мух листом лопуха и смотрел, как Кай возится с приемником. — А ну попробуем. — Кай захлопнул крышку, вытянул антенну и потыкал в кнопочки. Из глубин приемника раздался жуткий треск, зашипело и заскрежетало. — Работает. — Кай победоносно улыбнулся и стал искать волну, на которой бы что-нибудь вещали. Шум то усиливался, то стихал, но ничего, отдаленно напоминающего человеческую речь и прочие, узнаваемые, звуки, из недр приемника не доносилось. Кай обиженно поджал губы — Кенсу не раз замечал за ним эту ребяческую привычку — и резко дернул за крохотный белый рычажок. Приемник жутко затрещал, а затем из динамика послышалось шипящее: «…тена. Должно быть, раньше здесь была излучина реки, и строители сделали крюк, чтобы не сооружать плотину. По крайней мере, другого объяснения… — голос звучал тяжело, будто говоривший долго бежал, а теперь никак не мог отдышаться, — у меня нет. Но Граница близко, и я могу ошибаться. У Границы вообще ни в чем нельзя быть уверенным». Кай осторожно подвинул рычаг, и звук стал чище. — Позавчера я встретил стаю дроздов. Они сидели на Стене, в ряд, как дозорные, высматривающие врага. Десять здоровенных птиц, черных, как снег в Нью-Йорке по весне. Они уставились на меня, а я смотрел на них и думал, что вот сейчас они набросятся на меня, и это будет конец. Но птицы даже глазом не повели. Я пошел дальше, не оборачиваясь. Мне все казалось, что они смотрят мне в спину, но, клянусь Богом, этим тварям было на меня плевать. — Говоривший рассмеялся. Смех у него был мягкий, приятный, и Кенсу поймал себя на том, что улыбается. — Я отошел от Границы на полмили, не меньше, и продирался через жуткие буреломы, лишь бы отделаться от этого гадского ощущения. Блин, аккумулятор пищит. Сколько можно разряжаться? Ладно, слушатель, я исчезаю. Надеюсь, эта штука не сдохнет окончательно, и ты таки узнаешь, где же заканчивается Стена. Все стихло. Ничто не шипело и не трещало, и этот звук показался Кенсу настолько зловещим, что он тут же попросил Кая выключить приемник. — О чем это он говорил? — спросил Кенсу, когда Кай выполнил его просьбу. — Поговаривают, далеко-далеко на западе лежит Граница. Граница нашего мира и мира, который Закат не тронул. Говорят, вдоль этой Границы возведена Стена, которую никто не может преодолеть. Говорят, у Границы происходят странные, необъяснимые вещи. Многие отправляются туда, чтобы найти место, где Стена заканчивается, но, насколько мне известно, еще никому это не удалось… — Я хочу посмотреть на Стену. Кай поглядел на Кенсу с недоверием. — Уверен? Кенсу пожал плечами; задумался, а что он, в общем-то, теряет? Кивнул. — Путь неблизкий… — Но нам ведь без разницы, куда идти? Лишь бы была под ногами дорога. — Многие не возвращаются. Говорят, Стена забирает их себе и становится еще выше. Говорят, она все еще строится. Сама по себе. — Так не бывает. — Кенсу улыбнулся, но не очень уверенно. Кай умел нагонять страх. — Мои родители тоже не верили в конец света, но посмотри, в каком мире мы с тобой живем. — Может, он потому и случился, что в него никто не верил? А в Стену и ее ужасы верят, поэтому она не может случиться на самом деле. Кай рассмеялся и потрепал Кенсу по волосам. — Мне нравится ход твоих мыслей, Кенсу-я. Но, боюсь, Стена в самом деле существует. Парень из радиоэфира, должно быть, из тех отчаянных, которые хотят докопаться до истины. Жаль только, что о ней никто не узнает. — Мы узнаем. Мы будем слушать его каждый день, и когда он найдет, где заканчивается Стена, — расскажем об этом всему миру. — Как будто миру есть до этого дело. — Кай фыркнул. — Лучше подремать немножко: сегодня что-то очень душно. Кай вытянулся на траве, сложил руки за голову и закрыл глаза. Солнце светило ему в лицо, но Кая это нисколько не смущало. Кенсу, помешкав, забился ему под бок, примостил голову на широкой, тяжело вздымающейся груди и попытался выкинуть из головы все, что услышал от голоса из радио. Получилось это у него или нет, сказать не мог: уснул.***
Второй день шел дождь, и даже в сапогах Кенсу хлюпало. Они сидели под навесом, прижавшись друг к другу покрепче, чтобы согреться, и время от времени включали радио, чтобы послушать Странника. Они еще дважды попадали на его эфир, но Стена все так же тянулась вдоль Границы, и только трудности и забавные истории, приключавшиеся со Странником, не давали заскучать. — Болота придумал комариный бог, отвечаю, — заявил он авторитетно, когда в полдень — хоть этого и не было видно из-за обложивших небо туч — вышел в эфир. — У меня даже в носках комары. Я их прихлопываю, а они не отваливаются. Так и висят на мне скукоженными трупиками. Мне кажется, после Заката все твари эволюционировали, приспособились к новым условиям жизни, но эти… эти дали сто очков вперед всем! Ложась спать, я обматываю голову платком: боюсь, что ночью они проберутся мне в нос и уши и разобьют там свою высокоразвитую колонию. Иногда я слышу их звон и писк даже во сне. На болотах этот звук не стихает никогда. Я задаюсь вопросом: как получилось, что после Заката огромные реки и озера обмелели и высохли, а болота как цвели ряской, так и цветут? Это плохо укладывается в голове. Хотя о чем это я? Я видел, как по Стене сами собой вверх катятся камушки. Я взял парочку, но на земле и в ладони они лежали мертвым грузом. Ради эксперимента вернулся к Стене в десяти милях севернее и приложил к ней камень. Он мигом ожил и пополз вверх. Я не знаю, что это, и есть ли этому хоть одно научное объяснение. Хотя есть ли научное объяснение самому Закату? Появлению Пеших и шакалов, и всех тех жутких тварей, что приходят из утренней мглы и живут в разрушенных городах? Если ты все еще здесь, слушатель, подумай об этом у своего костра. Может, тебе откроется истина, которая так тщательно скрывается от меня? Где-то на том конце известного мира Странник выключил свой радиопередатчик. — Зачем он это делает? — щекой прижавшись к плечу Кая, спросил Кенсу. В животе противно урчало: съеденного с утра дикого риса не хватило, чтобы заглушить голод. — Чтобы не чувствовать себя одиноким. Ему страшно — одному всегда страшно, — а так кажется, что рядом кто-то есть. Поговоришь, и легче станет. — Мне не было страшно одному. А вот людей я боюсь. Кай обнял Кенсу за плечи и покрепче прижал к себе. — Не все люди плохие. Уверен, тот парень, что сейчас шагает вдоль Стены, — очень даже неплохой. — Хочу с ним познакомиться. — Может, и познакомишься. — Мы тоже пойдем вдоль Стены? Будем искать конец мира? Кай кивнул и ткнулся носом в макушку Кенсу.***
На них напали ночью, на третий день у Пограничья. Их было трое. Один высокий, плечистый, черный, как уголь, и такой же крепкий, второй — коротышка с одной ногой короче другой. Он держался стороной, но выглядел не менее свирепо, чем его рослые дружки. Третий — худой и нескладный, с большой головой и тонкими ручками — скалил шакальи зубы и трясся так, словно ему прищемили хвост. Кай поднял карабин. — Я буду стрелять, — предупредил он. Голос его звучал четко и ровно, чтобы никто не усомнился в его словах. Шакал осклабился. Эта недоулыбка испугала Кенсу больше, чем ярость в глазах коротышки и огромные руки здоровяка. Кай направил ружье на шакала. Дуло его смотрело прямо в усмехающуюся пасть. Кай нажал на спусковой крючок. Шакал хрюкнул и повалился на землю. Кай дернул ружье влево и выстрелил в коротышку. Здоровяк бросился на Кенсу. Из темноты выскочили еще двое, отвлекли на себя внимание Кая. Прогремел выстрел. Кенсу метнулся вправо, к обочине, на ходу выдергивая из-за пояса рогатку. Подходящих камней под ногами не было, а вот у хиленьких придорожных кустов грудой свалили кирпич. Одного осколка хватило бы, чтобы лишить здоровяка глаза. Кенсу практически достиг цели, когда в кустах затрещало, и навстречу ему метнулся еще один шакал. Он взвился в воздух, перемахнул через голову Кенсу и устремился прямиком к Каю. Кай развернулся и ударил шакала прикладом в лицо. Шакала откинуло в сторону, но не оглушило. Он мигом оказался на ногах и рванул к краю дороги, припал к земле, сливаясь с темнотой. Кенсу, оглушенный происходящим, потерял из виду здоровяка, а когда вспомнил о нем, — было поздно. Миг — и его, хватающего беспорядочно куски кирпича, дернули вверх. Крепкая рука сжалась на горле. Кровь ударила в голову, в ушах зашумело, а в нос, до самой переносицы, словно ваты напихали. Очередной выстрел прозвучал глухо, словно бы стреляли воздухом. Сверху брызнуло горячим. Здоровяк закашлялся, пошатнулся. Хватка на горле Кенсу усилилась. Еще один выстрел, — и Кенсу упал на разбитый асфальт. Грузное тело здоровяка рухнуло сверху. Пришибленный ударом, с гудящей головой и привкусом крови на корне языка, Кенсу пошевелился, попытался было выбраться из-под привалившего его тела, но не смог. Грудь сдавило; показалось, что носом вот-вот пойдет кровь. В глазах стояла мутная пелена, совсем не похожая на слезы: Кенсу не чувствовал ни их горечи, ни жидкого жара. Вокруг все гудело и пульсировало, и, кажется, Кенсу обмочился, хотя, может, это здоровяк пустил струю, подыхая... Кенсу зажмурился и из последних сил вытянул вперед руку. В нее тут же вцепились крепко, перехватили для надежности за запястье и у локтя. Тело здоровяка качнулось и исчезло. — Иди ко мне, маленький… Кенсу успел лишь вдохнуть — глубоко, с надсадной хрипотой в глубине горла, — а за миг уже обнимал Кая за шею. Кай прижал его к груди и, шепча что-то невразумительное, стирал дрожащей ладонью чужую кровь с его волос. А дальше был долгий переход по пустынной дороге, но Кенсу помнил его плохо. Кай нес его на руках, и Кенсу, убаюканный его теплом и родным запахом перечной мяты, провалился в долгий, исцеляющий сон. Проснулся он, когда солнце уже взобралось на самый верх небосклона. Где-то над головой трещала сорока, в кронах старого клена, под которым лежал Кенсу, шелестел ветер. Первые пожелтевшие листья срывались с веток и плавно, покачиваясь, оседали на земле. Было тепло и спокойно, пахло дымом и грибами. Кенсу открыл глаза, проморгался. Прямо над ним, в ветках молодой кленовой поросли, паук плел паутину. Она сверкала в лучах солнца, и казалась чудом, пришедшим из того мира, где не было голода, смерти и отчаяния. Кенсу сел и огляделся по сторонам. В ярде от него горел костер. В кастрюльке Кая закипал грибной суп, а сам Кай бродил по подлеску: собирал хворост. Рядом с Кенсу, на пяточке голой, прогретой солнцем земли спал щенок. Кончик его черного носа забавно подергивался. Кенсу, не веря своим глазам, протянул руку и осторожно, подушечками пальцев, потрогал шерстку на круглой голове. Мягкая, пушистая, настоящая. Щенок открыл глаза, зевнул широко и сладко. Поднялся на толстые лапы и, пошатываясь, подошел к Кенсу. Завилял хвостом. Кенсу уже смелее погладил щенка. Тот взялся вылизывать ему пальцы. Это было мокро и щекотно, но очень приятно. У костра затрещало радио. — В дни, подобные этому, я забываю, какое опасное место — Граница. Светит солнце, кричат беззаботно птицы, енот занимается своими грязными делами у ручья, а чуть ниже по дороге — семеро мертвецов, совсем свеженькие. Судя по следам, бой был недолгим. Шакалье перестреляли как безродных шавок. Стрелок знает свое дело отлично: по пуле на брата, только великану — этот из южан, страшный, поди, был человек — досталось две. Одна — в глотку, другая — промеж глаз. Должно быть, что-то помешало Стрелку сразу выстрелить в голову: остальные с размозженными черепушками к праотцам отправились. Зрелище противное, но будь я на месте Стрелка и имей при себе ружье, — поступил бы так же. Шакалы у Границы свирепые. Иногда мне кажется, они оттуда и явились. Стена влияет на них особым образом. Они как те камушки, что катятся вверх. Однажды я встретил такого. У меня был нож, у него — только клыки и когти. Мне просто повезло… Кай подошел неслышно и присел рядом с Кенсу на корточки. Кенсу затащил щенка на колени и заглянул Каю в лицо. — Не может быть, чтобы он видел наших мертвецов... Кай улыбнулся и пожал плечами. Ничто в нем не изменилось. Должно быть, он и прежде убивал людей. Кенсу никогда об этом не задумывался, да и сейчас не знал, стоит ли это делать. Пожалуй, нет. Их мир отличался от того мира, в котором за убийство судили и бросали в тюрьмы. В их мире каждый был себе судьей, их мир сам был тюрьмой. — …попытаюсь преодолеть Перешеек и не позднее заката выйти к Стене. Путь не далекий, но когда по дорогам ходят люди с ружьями, излишняя осторожность не помешает. — Странник вдруг рассмеялся. — Знаешь, что забавно, слушатель? Я рассказываю о своих планах и не задумываюсь, что кто-то в самом деле может меня услышать и использовать сказанное мною против меня же! А вдруг этот самый парень с ружьем сейчас сидит у костра, слушает мой трёп и решает, всадить ли в меня пулю или нет? Эй, если ты меня слышишь, Стрелок, знай: я тебе не враг. Кай и Кенсу переглянулись. — Мы знаем, — сказал Кай тихо. А к вечеру они снова были в пути. С дороги, петлявшей по пологим, поросшим остатками леса холмам, открывался вид на долину некогда могучей реки и отяжеленный облаками горизонт. У самой его кромки виднелась исполинская Стена, а внизу, по бурому от засохших водорослей руслу шагала крохотная человеческая фигурка. За плечами у нее, в желто-зеленом детском ранце, мирно спал старенький радиопередатчик. Июль, 2017