Пламя цвета киновари

— Здравствуй, Тсунаеши, — тихо, почти ласково говорит Девятый. Тсуна не отвечает, только складывает руки на животе, продолжая глядеть в окно. За окном — кусочек синего неба, угол больничного корпуса, клены и пожухлая трава. Осень выдалась на редкость жаркой; Савада зябко ведет плечами и кутается в кремовый кардиган крупной вязки. В эту палату никогда не попадает солнечный свет. Тсуне холодно. Теперь — постоянно — холодно. Девятый вздыхает и медленно подходит к Тсунаеши, будто она дикий зверек; Савада не реагирует ни на осторожное поглаживание по плечу, ни на ладонь на макушке. — Я ведь специально летел сюда из Италии. Неужели ты не поздороваешься? За окном — кусочек синего неба. Узкая полоска, почти скрытая высокими каменными зданиями, едва-едва заметная. Под окнами палаты два мальчишки в пижамах со смехом обсуждают какую-то новую мангу, перекидываются аккуратно нарезанными дольками яблок. А Тсунаеши здесь, в палате. Без друзей. Без манги. Без яблок. Запертая в собственной пустоте. — Тсунаеши, мне очень жаль, — тихо говорит Девятый. — Я решил, что должен лично это тебе сказать. Как ты понимаешь, обстоятельства вынуждают меня снять твою кандидатуру… Впрочем, Шамал говорит, что все еще может измениться, но мы не можем рисковать, на кону стоит наша семья. Это вовсе не значит, что твои друзья будут вынуждены расстаться с тобой, ни в коем случае! Они скоро смогут тебя навестить, ты поправишься и снова будешь ходить в школу, как раньше. Видишь? Никакой надоедливой мафии в твоей жизни. Девятый улыбается через силу, смешно топорщатся усы. Савада смотрит в окно — на небо, пока в уголках глаз не скапливаются слезинки. Тогда она смаргивает их, переводит взгляд чуть ниже — на красные пятна кленов. Весь Намимори тонет в кроваво-красном пожаре кленовых листьев, захлебывается в огне. Тсунаеши не боится огня. Тсунаеши так холодно, что рядом с ней насквозь промерзают все цветы, люди, столы, стулья и пол; вот и Девятый уже отдергивает руку, пытаясь незаметно растереть окоченевшие пальцы. — Тсунаеши, — вновь тихо повторяет он. Мир Савады отныне — крошечный кусочек неба, угол больничного корпуса, кровавые кленовые пожары и чужие разговоры, и больничная палата. Холодная, как и все вокруг. — Уходите, — через силу говорит Тсуна, подавляя желание схватиться за горло. Голос надламывается. — Убирайтесь отсюда. — Тсунаеши… — тон Девятого полон искреннего сожаления. Оконные стекла начинают позвякивать. Вода в стакане покрывается тонкой корочкой льда, и по граненому боку идут трещины. — Убирайтесь прочь, — рычит Тсуна и сжимает крошечными бледными до синевы ладонями подлокотники инвалидного кресла. Стакан на тумбочке лопается, разлетаясь обледеневшими осколками по полу. Девятый спешно извиняется — перед Савадой и влетевшей в палату медсестрой — и уходит. Оставляя за спиной расколотую, дрожащую, маленькую Тсунаеши. Тсуна шмыгает носом, подкатывает кресло поближе к окну в надежде поймать хотя бы одного солнечного зайчика, и прячет ладони в рукавах кардигана. За окном небо окрашивается в нежно-розовый, после — в красный, и вот уже совсем теряется на фоне пылающих кленов. Тсунаеши холодно. *** — Ты собираешься прогонять всех, кто приходит сюда? — Реборн сидит на больничной койке — по просьбе Тсуны из палаты вынесли все стулья. Маслянистый желтый свет из коридора ассиметричными пятнами ложится на пол. До убежища Тсунаеши никто из обычных посетителей не доходит: Саваду специально поселили в угловой комнате, чтобы не беспокоить маленькую пациентку. — Ну, ты же до сих пор здесь, — пожимает плечами Тсунаеши. — О, брось, — едва-едва улыбается Реборн. — Уверен, это все ради Леона. Савада улыбается в ответ — правда, улыбка ее похожа скорее на гримасу — и, неопределенно хмыкнув, легко проводит пальцем по макушке жмурящегося от удовольствия хамелеона. Тсунаеши не уверена, умеют ли нормальные хамелеоны жмуриться. Реборн раздраженно откидывает шляпу к изголовью кровати, снимает пиджак и ведет плечами. — Тебе стоит хоть иногда выходить на улицу, — говорит аркобалено. Тсунаеши качает головой. — Холодно. В палате — мирке — Савады жара под сорок градусов, два теплых одеяла, купленных специально для нее, и полдюжины пушистых вязаных свитеров. Саваде холодно. Кусочек неба голубовато-персиковой полосой насмешливо сияет по ту сторону стекла. — Проблемная девчонка, — ругается Реборн, рывком поднимается на ноги и подходит к окну; Тсуна взвизгивает, когда свежий вечерний ветер врывается в палату. — Холодно, — обиженно бормочет Тсунаеши, но аркобалено хмыкает недоверчиво. Знает, что она врет. Солнце на далеком небе никогда не заглядывает в эту палату; Солнце Тсунаеши приходит сюда каждые два дня, и Савада, сама того не замечая, понемногу оттаивает. — Глупая Тсуна, — Реборн небрежно ерошит отливающие рыжиной волосы, да так и оставляет ладонь на девчоночьей макушке. — Реборн? — внезапно зовет Тсуна, поднимает голову, испытующе смотрит из-под челки. Реборн вопросительно приподнимает брови. — У меня больше нет пламени. Я даже ходить нормально не могу. Что же ты тут забыл? — Ты когда в последний раз в зеркало смотрелась? — неожиданно весело отвечает аркобалено, закатывая глаза на неопределенное пожатие плечами, и дает Тсуне символический подзатыльник. — Так вот самое время. Покровительственно, почти по-отечески гладит насупившуюся Саваду по голове, прикасается губами к холодному виску и уходит, не прощаясь. Медсестра, следящая за Тсунаеши, всплескивает руками, заходя в палату, и принимается причитать, пытаясь захлопнуть распахнутое окно. Савада поворачивает голову и задумчиво смотрит на улицу; мальчишки в больничных пижамах снова обсуждают что-то, неподалеку старенькая женщина листает большую книгу, сидя на скамеечке, клены с пылающими кронами качаются на ветру, на глазах теряя листву. Сквозняк бродит по палате. Тсунаеши передергивает плечами. Кардиган вдруг кажется слишком теплым. *** Из зеркала на Тсуну глядят огромные глаза с кроваво-красными радужками. Инвалидное кресло жалобно скрипит, когда Тсунаеши, схватившись маленькими — но оттого не менее сильными — ладонями за край раковины, резко подтягивается, вытягивается во весь рост, сжимая зубы и чуть не падая. Колени начинают дрожать. Раковина под белыми пальцами идет трещинами. Зеркало покрывается морозными узорами. В глубине собственных зрачков Тсуна отчетливо видит холодные искры — пока еще слабые, но с каждым днем, с каждым часом, с каждой минутой сияющие все ярче. В солнечном сплетении вдруг обжигает что-то, и Саваде немедленно хочется снять теплый свитер, выйти на улицу, туда, где легче дышать, туда, где узкая полоска неба превращается в необъятное пространство, шелковым полотном раскинувшееся над головами. Пламя Тсуны холодное, она чувствует это, ощущает каждой своей клеточкой, от кончиков пальцев до макушки, видит в зеркале, треснувшем от слишком низкой температуры, видит это в своих глазах — таких же, как у Занзаса. Тсунаеши смотрит себе в глаза и видит где-то глубоко искры ледяного пламени. *** — Бака-Реборн! — задорно кричит Тсунаеши и отбегает на пару метров, уворачиваясь от выстрела. Аркобалено хмыкает, в очередной раз поднимая пистолет. Да, Девятый был прав. Больше никакой надоедливой мафии. Только репетитор, взявший в Вонголе отпуск на неопределенный срок, школа, прогулки с друзьями, тренировки, задвинутое в дальний угол инвалидное кресло, яблоки, новая манга, подзатыльники от вездесущего Реборна и насмешливые поцелуи — от него же. И где-то внутри, глубоко, спрятанное между ребер, под сердцем, пульсирующее и холодное, и невероятно родное. Пламя. Ледяное пламя цвета осенней киновари.