Тропою асфоделей

      — Скоро на ваши земли придет волчья, пораженная бешенством стужа… — пылко-горячечно рокотала она, прижавшись впалой щекой к льняной, упоительно, призрачно теплой не скрюченным, тяжким жаром земли, а ласкающе-шелковой солнечной рябью макушке в россыпях зыбких, мерцающе светлых кудрей. — И я отправлюсь далеко-далеко, в южные края… Хочешь лететь со мной, цветочная малышка? Моя спина ощерится двумя острыми угольно-сапфировыми крылами, и ты наконец увидишь Обожженную Ведьму-Ласточку такой, как хриплым шепотом рассказывают по вечерам сжавшимся в комок чадам вдохновенно-напуганные, развязно красноречивые отцы! Я обниму тебя, сожму крепко-крепко, как сейчас — слышишь, сладкая девочка? — и унесу прочь от этого уродливого, иссушенного жадностью и грязными фантазиями, слепого, чудовищного Крота! Унесу за синее море, за горизонт, туда, где звезды светят ярче, где всегда лето и дурманяще благоухают цветы настолько прекрасные, что ты и представить себе не способна… Сбеги со мной, крошка! Не понимаю… Что удерживает тебя здесь, в этом беспросветном, грязном, тошнотворном безумии? Вытащив меня из той помойной ямы, ты спасла мне больше, чем жизнь, золотце, хоть тебе этого — хвала Селене! — и не понять, и я уж тем более не оставлю тебя задыхаться в этом торфяном болоте! ~       С самого начала их мучительная, поспешная, задушенно-неловкая любовь отдавала стальной кровинкой сумасшествия. Вероятно, потому что пепельной зловещей асфоделью тлела в кромешном аспидном мраке, где каждый росчерк факельного света мог означать только смертоносное приближение врага. ~       Целандайн ворожила с рождения. Плохо ли это, хорошо — она не задумывалась, просто бежала до потери пульса, стесывая ноги до тонкой насыщенно-алой ленты мяса, взбиралась на дьявольские рога безжизненных утесов и с хладнокровным старанием распарывала себя до лопаток, вырывая из отмеченного великой силой тела все огненные токи возможностей.       Вот только люди оказались куда более уверенными и дотошными и, решив не ждать, пока запутавшаяся колдунья ненароком плеснет им в морды кипятком чернокнижной мощи, всадили ей промеж глаз неотменимый приговор: «Не-до-пу-сти-мо»…       Ее книги горели отчего-то зеленым, душным, едким пламенем, приводившим толпу лишь в большее неистовство. Ошметками самого толстого тома некий, надсадно стертый истерзанной памятью ювелир любовно прижег нелюдимой, несговорчивой и гордой девице с острыми, блестяще агатовыми глазами змеино-тонкую снежную шею и то место, чуть выше носа, где, по представлениям визгливо подбадривавшей его своры, у слуг Сатаны должно скрываться третье гранатово-алое око с горизонтальным зрачком-иголкой.       Должно быть, она кого-то мимоходом убила, воя и мечась раненным зверем по перевитым маковой дымкой улицам ненавистного городишки… По крайней мере, позже приходилось постоянно прятаться и таиться крокодилом в зловонном иле — запах паленой плоти и вороное облачко жалящей золы неотступно ластились к ее обглоданной тени, а известие об «Обожженной Ведьме», вдохновенно раскинув ощипанные трухлявые крючья-крылья, мчалось впереди, надменно обгоняя саму угрюмо безмолвную чародейку.       Она вела себя тихо и скромно, лишь изредка балуя себя непростительно дорогим удовольствием лишить надутого ублюдка пары конечностей и проститься в кислом мышином тумане с истерически хохочущей навзрыд, до сипа, оборванной, испестренной синяками, ускользающей ее трудами на свободу рабыней или криво, саркастично ухмыляющимся и с усталым желанием треплющим ее по сколото-хрупкому плечу, закоренелым бунтарем-защитником-обиженных, и погибельно недооценила масштабы полыхнувшей в королевстве охоты. Только растерла о зубы судорожное проклятие, уже падая в клубке обломанных стрел, жгучем страхе и боли в исступленный, раскалывающий зрачок обсидиан паутинной расщелины.       Визит в Подземный Город — очевидный и неоспоримый край. Из такого дерьма уже просто не выкарабкиваются: в долю секунды обрастают исполинскими, пятнопузыми пиявками, захлебываются дегтем и обращаются в перегной для местной элиты. Ставшей к тому моменту опасно знаменитой Ведьме-Ласточке там точно особо долгая и красочная жизнь не светила. К чему скрывать, она должна была благополучно проскочить даже стадию неспешного изничтожения своего не в меру самостоятельного и ледяного разума побоями и бесконечным изнасилованием и спустя всего пару насыщенных озверелыми торгами деньков вернуться на лучезарную поверхность, чтобы вместе с искуснейшим палачом страны проверить «сгорают ли надоедливые птички на кострах или умудряются в последний момент смыться в небесный простор». Только чудеса, черт бы побрал короля, оказывается, случаются, и пурпурно-пьяный работорговец добродушно швырнул, к его огорчению, не особо привлекательное приобретение в смрадную до обморока, сырую и стыло-безнадежную яму к другому беззвучно скулящему товару, предварительно вытянув потертым хлыстом по гадко рептильему позвоночнику.       Она держалась на честном слове («Пусть весь мир перевернётся и рассыплется, но, сука, я не сдохну! Перегрызу глотку каждому, кто хотя бы протянет руку ко мне, не выблюю свои внутренности, как бы не вынуждало меня амбре этого ада, я вырвусь, я выживу, я улечу!..») и озлобленном, вышколенном, доведенном до автоматизма упрямстве, сосредоточенно выгрызая из плеча ржавеющий наконечник и пряча изуродованное лицо в сальных клоках нечёсаных лохм, когда над их маленьким царством запаха мочи и паники склонялись сладкоречивый хозяин и напыщенно серьезный, потенциальный покупатель. Теряла ясность, забывала мир, где для нее хоть на краткий миг не существовало страдания и отвращения, сочилась тупой ненавистью к каждой детали явно затянувшегося существования, но цеплялась…       Эти двое подошли необычайно тихо. До ее выдресированно чуткого слуха долетело только вязкое, хаотичное дыхание шатко семенящего торгаша — следовало предположить, что сукин сын снова упился вдребезги и неуверенно, но со страстной целеустремленностью тащится теперь к своим «вольерам», чтобы за волосы-лица-шеи-руки-ноги вытащить пару рыбно-плоских, серых, как морская галька, остроугольных, немых от ужаса девиц и наглядно продемонстрировать, что медленная смерть от голода отнюдь не самый худший исход… Она ощутила в затылке три кинжала-взгляда и привычно тряхнула головой, рассеивая по шее и лбу свалявшиеся остатки былой пантерьей роскоши. А потом услышала звенящий птичий крик. И резко, в исступленной вере и шальном безрассудстве запрокинула полупрозрачное лицо, ослепленно всматриваясь в ржаво-светлый, недосягаемый верх. В тростниково-худом, настороженно-трепетно замершем, седом мужчине с выцветшими до невнятной серой мути, полуприкрытыми глазами, в роскошной бархатной черной шубе, которую он, как утверждали более-менее вменяемые «соседки» в сыпучих дневных откровениях или полночных сбивчивых снах, никогда не снимал, Целандайн безо особой рези в воспаленном сознании узнала Крота — САМОГО богатого, САМОГО беспощадного, САМОГО опасного, САМОГО непредсказуемого, да просто САМОГО из всей здешней банды полунезрячих скотов. Но рядом с ним, задыхаясь и неприкрыто всхлипывая, комкало в нежных розовых ручках подол ажурного, переливчатого платья самое прекрасное, самое неуместное в этой разбойничьей пропасти создание… Пылиночно-хрупкая, сказочно-иллюзорная, стеклисто-наивная и чистая Дюймовочка.       Гораздо позже Ласточка не раз с замиранием сердца и раздраженным умилением думала, что не будь слепой урод так безгранично очарован крохотной, по-соловьиному поющей, робкой малышкой, то, пожалуй, ее вульгарно честная мольба была бы воспринята совсем не так благосклонно. Несомненно, в трезво-бездушном расчете на достижение желаемого девочке следовало бы похитрить, пуститься в обход, совершить мягко-сумеречный пируэт, одурманить напевной речью и подойти издалека, но в ее светлой головке на тот момент билась лишь одна нестерпимая мысль, и потому пленительная спасительница нашла в себе силы лишь тихо простонать, сложившись пополам и отчаянно жмурясь: «О Боже! Господин Титос! Прошу Вас, прошу, помогите ей, помогите!».       Все еще дрожащая в ожидании очередного удара разочаровавшейся Фортуны, Ведьма незамедлительно жестко, по-хищнически ревностно огляделась и обнаружила, что все безвольные полутрупы, день за днем разлагавшиеся вокруг нее в собственных кошмарах и воплях, жмутся к земляным стенам, закрывая скелетными ладонями перекошенные, искаженные лица, и этот божественный призыв осчастливит ее одну, — безобразную, с блекло-шарлаховой, шершавой коростой бесовских ожогов на обветренной, венозно голубоватой коже — только ее…       Крот обездвиживающе уставился сквозь сморщенный лобик своей чудесной спутницы, слишком быстро, расчетливо погладил щетинистый подбородок и узко, милостливо улыбнулся. ~       Конечно, тепло и дрожащие, бережные прикосновения оказались ядовиты, а плакать в темноте, в липких и жарких объятиях друг друга они научились непоправимо быстро.       Конечно, не в силах устоять перед драгоценными добротой и открытостью, заледенев от макушки до пяток и страдальчески охрипнув, колдунья на третий день невыносимо заботливого ухода призналась в том, кто она и чем грозит подаренная ей жалость, а цветочная кроха в горячке беззаботной нежности совершенно не поняла главного и, ободряюще улыбаясь, спросила ее настоящее имя.       Конечно, неосторожно оброненное чародейкой упоминание не понаслышке знакомых ей заморских стран переросло в тягуче-длинные полночные рассказы, неопровергаемо напоминающие текучие, умиротворяюще-сковывающие колыбельные.       Конечно, не зная толком, как выразить расцарапывающие грудную клетку, шипастые, знойные чувства, Целандайн впервые, стремительно взметнувшись на подстилке, сквозь горчичное жжение в ранах и матово-рубиновые круги перед глазами, порывисто и требовательно укусила свою маленькую целительницу в головокружительно пахнущую луговым медом шею, с нераспознаваемо призрачным стыдом пряча в благоуханных локонах свое червонное заскорузлое несовершенство, а та, испуганно ойкнув, зажала рот ладошками и беспомощно уткнулась носом в выточенный полумесяц ее ключицы.       Конечно, первые Ведьмины ласки, щедро сдобренные карминной резью раз за разом раскрывавшихся швов, во влажно пеленающем мраке, крапивном напряжении и непрекращающейся недоверчиво-желчной оглядке выходили бескомпромиссно звериными, цинично грубыми и жадно нетерпеливыми, так что беспрестанно то бледневшая, до красневшая Дюймовочка надрывно всхлипывала скорее из-за боли и страха, чем от запретного, сладкого удовольствия.       Конечно, со временем они обе научились с головой тонуть в разъедающей тьме без риска чернильно захлебнуться, выпивать с чужих, добела закушенных губ заветные стоны и просьбы, не вздрагивать от ежесекундно приходящего, мучительного подозрения слежки и замешивать тетушке Мыши особо крепкие, колокольчиковые снотворные отвары.       Конечно, в итоге старый похотливый Крот оказался нестерпимо отвратительным, а она, Ведьма-Ласточка, застенчиво, мягко любимой. ~       — Да… Да-да-да, милая, ненаглядная Ласточка, я полечу с тобой!       И ведунья, вспыхнув от восторга, обвила свое все еще зябко беспокоящееся о властной, одинокой полевке сокровище неразрывным кольцом гремучего, суматошного жара и в дикой ликующей пляске пронесла над бездонными ларимаровыми морями, оскаленными горными пиками в скрипуче-искристой, пенно-белой, морозной вуали, согревая нежно-каштановую макушку рваным хлебным дыханием, сочно-изумрудными виноградниками, душистым узором из лимонных и апельсиновых деревьев, россыпями убаюкивающей мята и кружевного мирта, небесно-голубым, кристально-ясным озером и, опустив среди пахучих молочных цветов в лабиринте мраморных обломков разоренного временем дворца, считай, сама толкнула в руки ветрено-кудрявому эльфийскому принцу.       Позже могла лишь только черной кошкой, вестницей ураганных бед, разбито-безразлично наблюдать из клетки накренившихся колонн за феерическим полетом лепестков шиповника на хребте хохочущего бриза, во вьюжно-иссеченном молчании вить из прядей прошлого, увядших побегов плодовитого вьюнка и случайно найденных, полуистлевших обрывков ткани тесное, трещащее по швам, глубокое гнездо и отрывать на свою беду забравшимся в ее владения эльфам росистые крылья, оцепенело страшась и умоляя судьбу, чтобы однажды невинной жертвой оказался ее избранник.       Лениво перекатывала в гулко пустой голове волшебную, абсолютно не похожую на выпитую реальность сказку и малодушно спасалась за зеркальную, рябящую водную гладь, в промозглое скупо-серое лето Дании, к многообещающему, но еще больше ждущему, задумчивому и внимательному молодому человеку, уединенно и скромно живущему на скрипучем, уютно пахнущем пылью чердаке, тому, кто рассеянно мажет ее ожоги пыльцой одуванчиков, исподволь со штилевым удовольствием гладит рубчатую, омерзительную кожу, и раз за разом осторожно, болезненно выбирая слова, пересказывала ему звонкую и светлую детскую историю, где нет места паршивой блохастой правде и клейким, соленым, стойко пахнущим малиновой кровью непотребствам.       А когда он с чувством выполненного долга и легкой грустью поставил в ветвистых черновиках пулевую точку, Целандайн устало покачала хмельной, взбудораженной до колкой мигрени головой и, вяло похлопав начинающего писателя по плечу, с тусклой уверенностью сообщила, бесформенной кляксой сползая с отрезвляюще занозистого стола и пятясь к распахнутому настежь окну: «Вот и все, Ганс… Эта встреча была последней. Я тебе больше не стану помогать»*. ~       Под аккомпанемент душераздирающе глубокого, всепонимающего вздоха Ведьма-Ласточка спиной вперед, неуклюже, по-стервятничьи вывалится вон, без особого желания аритмично перебирая взлохмаченными, припорошенными лилейной пудрой крыльями, рухнув под конец в ледяное, расколотое волнами озеро, почти ползком, шатаясь, по терновнику, ромашкам и незабудкам доберется до «дома», если так можно называть единственное в мире место, где готова покорно, без клыкастых угрызений совести сдохнуть, наткнется на доверчиво протянутые, все такие же нетронутые, как нераскрывшиеся бутоны белых роз, лепестковые, холеные девичьи ручки и с пронзительно стенающим облегчением расплачется в лепете усыпляюще прибойного, утешающе монотонного и укутывающего голоса.       — Это было неправильно, родная. Пусть мимолетно, но непростительно. Господин Крот не зря выбрал меня: видишь, как я бессердечна… А тебе снова плохо, бедняжка! По краю какого обезумевшего водоворота мы ходим?.. Не бойся, я не останусь! Только помогу тебе подняться, уложу вот сюда, на пышно цветущий осколок маковой полянки между растрескавшихся плит — в клубке их аромата ты наконец сможешь нормально выспаться — и тут же уйду: отправлюсь за травами к подножью исцарапанных, кудрявых берез. Только прошу: не дожидайся меня, спи, отдыхай, дорогая! Я поставлю тебя на ноги быстро-быстро, а потом исчезну, правда-правда, я ведь превосходно это умею, не переживай!..       «Это было предательство!» — на мгновение пожелает шепнуть Обожженная столь непрощающе яростно, чтобы ее долгожданная изящная гостья, непонимающе вскрикнув, поджала тонкие ноги, спасаясь от ярко пылающего, хлещущего наотмашь, азартно мечущегося в поисках неизгладимой обидчицы бича.       А потом беззаветно растворится в безмятежном обожании и горько необходимом самозабвении, украдкой поднявшихся из страшно диких, наиболее потаенных глубин ископаемой, остывшей души, слушая на цыпочках подкравшуюся к уху, серебристо-ручейковую трель смятенно колотящегося, облачно-легкого и все так же, как сотни ночей назад, наивно-беззлобного, хрустального сердечка.