Сшитые

Плоть от плоти, плоть на кости, отец и матерь в одном лице — сестра. Оболочка, полная порошка ненависти. Миа гневно сжигает сестру взглядом и кидает в неё подушкой. Клара взвизгивает и прячет в выдвижной ящик тумбочки пачку «писем». Да кому она вообще такая сдалась. Запирает ящик на ключ, а его вешает на тонкую бесхребетную шею. — Совсем уже обезумела, дура?! Миа злобно хохочет, свешивая ноги с кровати и пересекая комнату, чтобы потушить газовый светильник. Она цепляет своё отражение в большом зеркале, показывающем ее в полный рост, и смеяться хочется ещё сильнее, потому что лицо сестры разрезал гнев, изуродовав когда-то нежный, девичий рот. Миа гасит настенный светильник, прокрутив вентиль, кружит в тонкой ночной рубашке небесного цвета по охваченной жидким мраком комнате и изящным движением ноги запинывает домашние туфли сестры под кровать. Клара рычит, бросается к себе в постель, лицом в мягкую перьевую подушку. Надо ли говорить о ненависти, если каждую черту сестры ненавидишь больше жизни, разбивающейся о скалы морской вечности. Бескрайнее, бездонное море ненависти. Миа бросается на Клару, загоревшись потрясающей идеей, какая никому бы не пришла в голову, не будь их голова настолько ветрена и полна лёгкости да ненависти, как изящные головки сестёр. Миа сдавливает тонкие кости сестры, но так неумело, что она ловко выворачивается, больно надкусив её хрупкое плечо. Они дерутся, как могут, кусаются, ломаются друг над другом, раздирая ночные рубашки и простыни, вырывая клоки волос. Миа с горем пополам почти выигрывает, раскурочивая сестринскую шею, сдирая с неё висящий на нитке ключ, отчего кожа Клары красится темными разрезами. — Жри, — говорит она. И Клара без сопротивлений открывает рот, ключ входит в него, как в идеальную замочную, скользит по влажному языку — Клара закидывает голову, и ключ проходит в пошедшее волной усилия прозрачное горло. Миа улыбается, ложится на сестру сверху, схватывая за руки-ноги, зажимая между собой и кроватью. Бежать некуда, только сквозь — можно начать жрать со рта, Миа иногда представляет, как будет есть плоть от плоти, свою мать и отца одновременно — Клару. Клара представляет, как будет принимать в себя мерзко-сладкую, как переслащенные, отравленные, вишневые кексы с кремом поверху, плоть сестры. И радоваться, что больше никого в белом свете не будет красивее, чем она. /// В машине качает, Клара раздирает себе живот, но кто-то перехватывает запястья ремнями, чтобы она сама не достала из себя ключ. Миа кричит, выводя долгими криками серенады ненависти. Это было уже слишком. Одну из сестер запирают в палате, обещая, что это всё ненадолго. Миа, конечно, не верит, грудью кидается на заперевшуюся дверь. В палате две койки, одна против другой, на стенах кресты, тумба, а над ней решётка окна. Миа припадает к мутному окошку на двери носом и от ярости едва не лопается, видя там свою мать — с налаченной укладкой, в новых туфлях на низком толстом каблуке, в идеально запахнутом пальто. — Ну, ты жирная тупая сука, ты за это ответишь! Врач, старенькая медсестра и мать оглядываются на стеклянную заплатку, слыша только глухой шум, плохо разбирая слова. Видят ослепленное чувствами лицо молоденькой девушки — а глаза-то уже чуть ли не взрываются алым, хоть и ясные голубые, прекраснее чистого осеннего неба, бурлящего солёного моря. Клару привозят через несколько часов, когда Миа уже устает орать от бешенства. Она вся в крови и стонет, будто сдохнет сейчас. От нее несёт едко неприятной камфарой и могильным холодом. Тоскливо сосущей жизнь болью — она облизывает синие губы и забывает моргать, выжигая ледяные тоннели в плохо побеленном потолке. Ее сваливают на койку, как мусор в помойную яму, шлепают на тело грелку со льдом и оставляют так. — Вот, скажи мне, — Миа садится на колени перед койкой Клары, заводит прядь за ухо и, склонившись, подложив под наклоненную голову узкие ладони, тихо заискивающе спрашивает, — что я такого сделала, что теперь должна быть рядом с тобой? — Ро… Ди… Лась, — Клара растягивает губы, как делают это страшенные говорящие куклы, когда тянешь за нити. Миа хмыкает, расправляя ей волосы по плоской вонючей подушке, словно она солнце, что рисуют дети — круглое, жёлтое, с лучиками в растопырку. Холодное, умирающее, ледяное. — И ключ они выкинули, ага? Клара очень медленно опускает острый подбородок к груди. /// Врач с восхищением отмечает их невероятное сходство. Миа и Клара молчат, одинаково морщат хорошенькие носы, складывают худые кукольные руки под грудью, прячущейся за уродливой одеждой, выданной им больницей. От него несёт лекарствами и зловонной старостью, как от залежавшихся на сырости газет. Клара ни слова не понимает из того, что он говорит, Миа покорно вертится и отвечает на вопросы, но тоже не вылавливает сути. — Когда нас выпустят? — задаётся вопросом Клара, когда ей простукивают коленки. Нога дергается, медсестра что-то строчит в записях, врач не обращает на вопрос внимания, задирает ей ногу, держа ее за лодыжку. Клара пытается ее поджать. Неприятно. — Когда нас выпустят? — повторяет вопрос Миа, на половину раздетая, вздрагивающая от прикосновений стетоскопа. Клара оглядывается на неё — Миа корчит рожу, пытаясь прикрыться, скрестив руки. Но было бы что, кроме лёгких округлостей да розовых напряжённых от прохлады сосков — Клара усмехается, потому что никаких отличий нет. — Вы оглохли? — хором. — Ваши родители дали согласие на проведение маленькой операции, — подает сухой, как шелестящая бумага, голос старик-врач, — сущий пустяк, девочки. После него вас сразу отправят домой, если результат будет хорошим. Клара сглатывает, округляя от ужаса глаза. Ещё операция. Вторая за месяц. Схватилась бы за рубец, открывающий путь к желудку, да к её груди, покрытой гусиной кожей, прикладывают ледяную бляшку стетоскопа. Миа часто моргает, вспоминая, как вышедши из палаты ткнулась лицом в ещё пару, так там одни дети, да какие — самые страшные на свете. Тянущие сопли, визжащие, кричащие, трущиеся о стены и друг друга. Одна девочка при ней хотела проглотить крест — Миа завизжала, будто её режут, и крест был спасен, а девочку она больше не видела. Персонал удаляется. Сестры смотрят друг на друга, а после отворачиваются в разные стороны, лишь бы не видеть. Этого. Отражение. Худое, жёлтое, с клоками вылезших, когда-то прекрасных каштановых волос на плечах. Так продолжается несколько недель. Приходят врач и медсестры, снимают все параметры, берут анализы, и исчезают, оставляя сестёр не смотреться в отражения. Но когда всё-таки к ним проходят и говорят, что они готовы, обе оказываются совершенно не готовы к «маленькой операции». — Как думаешь, что они сделают? — Миа нервно чешет заломаные запястья. Клара прижимается щекой к стене. — Не знаю. Лоботомию? — Это что? — Когда в глаз засовывают спицу, — Клара гладит заживший, но всё ещё ноющий рубец под грязно-белой рубашкой. — И мозг делится на половины. Папа говорил, что человек становится добрым и послушным. — Как же хорошо, что он мёртв, — выдыхает с наигранным облегчением Миа, а Клара еле сдерживает смешок. Они наконец смотрят друг на друга, о, эту ненависть да через огонь ада, лёд и металлы, и ничего в мире не выломает. /// Всё, что чувствует Клара — это боль. Везде. Она ощущает колючий холод, закутавший ее одеялом, запах камфары и сестры. Очень близко. Она не может пошевелиться, слезы набегают на глаза и пускаются в путь по щекам вниз, она не понимает, где они теряются, отчего она не чувствует, как они затекают в уши, как обычно это бывает. Язык не слушается, ничего не слушается. Есть лишь сосущая боль во всей левой половине тела. Кажется, кто-то кричит. Свет, внезапно падающий в глаза, не слепит, делает только хуже. Кларе кажется, будто она тонет в колодце ваты. Клара тонет. Клара выныривает так редко, что не знает, где потерялось время, и есть ли оно вообще после всего, что произошло. Если это лоботомия, то это точно гораздо хуже какого-то медного ключика от выдвижного ящика (набитого пустыми листами бумаги). — Сколько я спала? — Пару недель, детка, может больше, может меньше, кто знает, времени-то не существует. — Где Миа? Фигуры Клара не различает, некто усмехается и издевательским тоном предлагает ей повернуть голову. Клара еле языком ворочает, а тут целая голова. — Где Миа? — повторяет она. Силы покидают, утягивают обратно в колодец с ватой, где время вертится как волчок и растягивается в бесконечность. — Миа — ты, а Клара — она. И наоборот, — некто восторженно давится от смеха. Клара не понимает. /// Они только и делают, что кричат и плачут! Кричат и плачут, кричат и плачут, это какое-то безумие! — Вы одно целое! — прорезает туман голос, Клара и Миа видят перед собой сгорбленный скелет в цилиндре и перелатанном сюртуке. Скелет почти достает цилиндром до потолка – что бы было, разогнись он. Так они увидели друг друга. Ближе некуда, двухсантиметровый шов последнее, что осталось от личного пространства. Они пробовали отодраться друг от друга, но боль резала их, полосовала на ремни. Стены красились алым, тени вылезали из стен и полов — сестры приложившись друг к другу, стукаясь фарфоровыми головами — смотрели на то, как тени сношают всех этих окончательно ненормальных детей, заполняя их собой. Значит, пора! Иначе будет поздно! — Я лучше умру, чем буду жить так! И Клара мысленно отвечает: «Я тоже». Миа хочет завыть, но не может. Серую кашу, на вкус напоминающую пыль, они отплевывают, как бы её не пихали в них. Пусто. Голова Мии ноет всё время, потому что Клара много думает. Клара засовывает кисть под рубашку, кладет ладонь на место их общего живота. Миа выдыхает так, будто ей срочно нужен кислород. — Дай руку, хочу почувствовать руку. Скучаю по своей. Миа задирает робу и сжимает абсолютно чужую кисть. Она слышала, сквозь вой теней, как старик сетовал на то, что ещё ближе не смог их заложить друг в друга. Чтобы они навсегда были вместе, ни что не могло разлучить их. Их безумную ненависть. Миа хочет заплакать, но не может. В глазах​ сухо, как в пустыне. Клара перетягивает связку рук ниже, туда где сшили их ноги, окончательно поставив точку в объединении тел близнецов. Холодно. Импульс отдается у каждой половины в животе. Они не могут смотреть на это, закрывают глаза. Это последняя операция. После нее вас точно отправят домой. Точно отправят. Точно. Клара, сладко зажмуриваясь, представляет, как всадит матери нож в горло. Миа гладит общее тело по линии шва, улыбается. /// Сестры затягивают банты на идеально уложенных волнами волосах. Клара — розовый, Миа — нежно-голубой. Они чуть покачиваются с носка на пятку в новых лаковых туфлях с крепкими ремешками, дуют нежные губы, глядя в разные зеркала, и застегивают одно платье на двоих сзади. Оно подчеркивает талию, зрительно ширит бедра, очерчивает хрупкость рук, стекло взгляда своим цветом. Сестры вкладывают ладонь в ладонь, будто собираясь помолиться. И нет никого прекраснее одной из двух. Сестры думают, что когда-нибудь их всё-таки поделят, пишут клятву, сбивая ногти, потому что одна левша, другая правша, а рабочих рук не видать ещё столько несуществующего времени. Сестры не понимают, что предначертаны друг другу уже тем, что они плоть от плоти, матерь и отец в одном лице. Всегда им покоиться в руках друг друга, смотреться в разные зеркала и ненавидеть каждую черту одного целого. — Ненавижу, — говорит Миа, отрываясь от отражения. Ставит помаду аккурат к зеркальной раме. Клара повторяет движение, но поджав губы, ядовито-сладко произносит: — Всегда. Двуглавое тело разлагается на дне колодца, разбухая от воды, превращаясь в ничто.