Ей хорошо

Когда рвется плоть, это, оказывается, больно. А еще смешно. Смешно до слез, судорог и воя, и она смеется, потому что боги, как же это смешно! А потом снова воет, потому что больно, больно-больно-больно! И хорошо. Хорошо, потому что больно, больно, потому что хорошо. Снова накрывает черным, диким весельем, оно пузырится под кожей, льется патокой в уши, зовет, манит, бросает в пропасть и летит следом, и она хохочет, раскрывает руки, растворяется в этом безумном почти-полете, задыхается от восторга, и это, оказывается, так просто! Она почти видит, почти чувствует, как ломаются кости, разрывают тонкую кожу, окрашивают все багряным, и кровь, кровь-кровь-кровь, везде, узорами на лице, осколками на ладонях, и, милая, красное на белом — это так вульгарно. О, да, а еще безумно красиво, и это почти как розы, проросшие сквозь тело, ласково оплетающие шипами, и нет, она совсем не безумна. Она просто сошла с ума. Такие разные вещи, в самом-то деле. Легко спутать. Она рисует на своем теле, поводит плечами, сбрасывая чужие взгляды, и в этот момент она чувствует себя почти нормальной, почти человечной, и морщится от этого липкого чувства, укутывается плащом сладкой боли и окунает пальцы в свою кровь. Она выводит неловкие штрихи ослабшими руками и улыбается болезненно, и поет, разрывает скользкую тишину, переплетает ее с песнью, матерински нежно обнимает лезвие и ведет по коже, повторяя путь крови и снова кричит, и смеется, и воет, и это всегда так весело! Она захлебывается в этой боли, в этом наслаждении, горит, вспыхивает яростно и гаснет устало, и, похоже, тонет в самой себе, черная, грязная вода забивается в рот, уши, тянет на дно и нет-нет-нет-не надо-не хочу! А потом она вскакивает, глотает жадно воздух под бешеный стук сердца и понимает, что, кажется, все-таки уснула, просто кошмар, и она, наверное, больше никогда не заснет, потому что как вообще можно спать и видеть такое? А еще ей страшно, потому что рука тянется уже наяву, ищет родное лезвие в теплой крови и находит. Она отшатывается в ужасе и поскальзывается, падает, а вокруг все темным-темно от крови, и она тонет в ней, и почему ее так много, я не хочу умирать! Она всхлипывает, давится рыданиями и отползает все дальше, и не двигается с места, и кто-нибудь, пожалуйста, помогите! А рука снова натыкается на рукоять, бурую от крови и совсем не скользкую, дергается рвано и отчаянно, рассекает воздух и впивается до боли, сжимает, и ладонь так привычно, так приятно направляет, и это как во сне, и это так легко! Раны горят огнем, сползают лоскутами с обожженной кожи и ей уже совсем не страшно, и почему она вообще боялась? Дурочка. Себя бояться нельзя. И она послушно кивает, шепчет свою мантру и, действительно, это же так глупо, кому такое в голову взбредет? Она фыркает, вскакивает легко и вальсирует в своей крови, и смеется звонко-звонко, напевает детскую песенку, и, наконец-то, чувствует себя свободной, и ей хорошо, ей просто за-ме-ча-тель-но! Она на мгновение замирает. Да. Теперь — хорошо.