Звук шагов гулко отражается от стен коридора. Ты вздрагиваешь не столько от неожиданности, сколько от сквозняка, обледенелой змеей ползущего по полу – в этом крыле всегда холодно, даже в года, когда пшеница гибнет от засухи, даже не успев заколоситься, а ветер поднимает с верхнего слоя потрескавшейся и молящей о дожде земли удушливые тучи пыли. Увы, но таков климат в этом всегда сокрытом тенью, медленно рассыпающемся в прах охотничьем замке у отрогов Шварцвальда, о котором по обе стороны гор говорили, что изредка из его окон видно неуловимого, приходящего из самой чащи с юга и исчезающего, не оставляя следов, легендарного Гроссмана. Из окон видны черные ольхи, в изобилии раскинувшиеся по топким, болотистым берегам расположенного неподалеку озера, где каждый год вязнет тянущаяся за сочными стеблями скотина из близлежащих деревень, оглашая окрестности жалобным мычанием, пробирающим до костей, но, слава Господу Иисусу, долетающим до замка очень редко. Лесок окружен грустными и мрачными елями, подступающими к самым стенам, возведенным еще в те времена, когда соседи-вюртембержцы были еще добрыми католиками, дальним предком нынешнего владельца, чьи ровные шаги отдаются боем часов в пустых проходах. Не дожидаясь, пока его персона появится из-за поворота, ты отходишь от портретов высочайшей семьи, которые он по какой-то прихоти велел разместить здесь. Великий герцог, одиннадцать братьев и восемь сестер, смотрящие на проходящих по галерее своими выписанными приглашенным итальянским художником глазами. В руках ты держишь запечатанное сургучом письмо, отданное гонцом странного вида тебе сегодня утром. По правилам, ты должна была бы передать его камердинеру хозяина, но он вместе с ним отправился на охоту и теперь тебе остается лишь дождаться, когда владелец замка войдет сюда, опустив голову, передать ему послание и исчезнуть. Но ты знаешь, что не сможешь последовать этому простому плану – слишком отвратителен и, в то же время, слишком привлекателен Седьмой Принц вашей маленькой, ютящейся между великим Рейном и мрачными темными горами державы.
Он соткался из-за поворота, еще одна тень в неверном свете дрожащего от сквозняка пламени свечей. Безукоризненный белоснежный жюстокор, отороченный золотыми нитями, ярким пятном выделяется в полумраке, пока он приближается к тебе, а ты все никак не можешь изобразить из себя скромную и достойную служанку и опустить взор, и ругаешь саму себя, что пялишься на королевского сына, как глупая, романтичная мещаночка, которая впервые попала в общество молодых дворян и не может разглядеть за слоями пудры оспенные шрамы и угри, а за медовыми словами – насмешку и зло. Ты, как служанка, давно поняла, что цена той дворянской чести, о которой все в первом сословии так напыщенно говорят – ломаный грош и никогда, никогда больше не поверишь в нее. Слишком уж хорошо ты помнишь тот хмурый октябрьский день, когда небо рыдало вместе с тобой, и ты молила его, чтобы дождь смыл с тебя всю грязь, помог тебе забыть… но если с белья можно стереть пятна крови, то отметины стыда с души не смыть ни самым душистым мылом, ни крепчайшей водкой. Никогда больше ты не ставила свечи перед изображениями своей святой покровительницы, подарившей тебе имя и не защитившей в тот день – день ее памяти. И хоть умом ты понимаешь, что винить хранительницу Кельна и Сорбонны за то, что сделал с тобой тот дворянчик, глупо, ты не можешь переживать именины так, как раньше.
Принц однозначно красив. Наверное, его можно было бы назвать даже прекрасным, но нездоровая, чахоточная бледность и пустые, ничего не выражающие голодные серые глаза портят все впечатление от безупречной кожи, изящного прямого носа, точеных скул и великолепного профиля. Среди всех детей герцога, как законных, так и внебрачных, пожалуй, не было никого красивее, чем Шестой, Пятая и Седьмой с покойной сестрой-близнецом – дети прелестной австриячки из какой-то побочной ветви великого дома Габсбургов, красоту которой не портила даже фамильная и указывающая на благородство крови выступающая вперед нижняя губа. Увы, герцогиня Элиза умерла вскоре после того, как родила Седьмого, вынуждая герцога в срочном порядке искать себе новую, четвертую по счету, жену, итальянку, которая не разумела по-немецки ни слова и вскоре умерла от лихорадки.
Глядя на него, ты невольно вспоминаешь старого учителя, ныне доживающего свой век в глубинах этого замка, который с дрожью в голосе шептал тебе о страшном моменте двадцатилетней давности, когда герцог, чья борода тогда еще была аккуратно подстрижена, а цветом больше похожа на песчаную дюну, чем на белоснежные пространства Лапландии, ворвался в комнату, где он, наставник, проводил урок с Седьмым, и внезапно набросился на ничего не понимающего Второго, красивого молодого человека, наблюдавшего с улыбкой за братом, и принялся жестоко избивать его тяжелым скипетром, ломая им ребра и гремя нечто нечленораздельное. Удары сыпались один за другим, вице-наследник вопил, а маленький младший принц и его ментор с ужасом наблюдали за этим, не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой. Наконец, разъяренный правитель сделал было передышку и одуревший от боли и страха принц совершил последнюю ошибку – схватил отца за жирную ногу, обтянутую шелковым чулком и принялся нести какую-то сбивчивую чепуху, оправдываясь, умоляя о милости. Взбешенный герцог занес посох и ударил со всей силы. Жестокой судьбе было угодно, чтобы тяжелый набалдашник попал сыну в висок, чуть дальше глазницы, сминая и проламывая кость. Второй умер мгновенно. Государь с отвращением отбросил испачканный в крови и мозге скипетр, и, с ненавистью глянув на то, что несколько мгновений назад было живым, дышащим, мечтающим красавцем, покинул покои, оставив даже теперь не закричавшего, но роняющего слезы ужаса мальчика и шокированного учителя наедине с трупом. В тот же день капитан дворцовых гвардейцев приказал ему помалкивать, намекнув на то, что с ним случится, если он решит упомянуть случившееся в разговоре, но теперь смерть все равно идет к нему, да и про герцога все знают, что он человек гневливый и жестокий, даже теперь, будучи дряхлым стариком, парализованным ниже пояса. О причинах же такого поступка Его Величества ученый догадывался – уже несколько месяцев ходили слухи, что новая жена государя более благосклонна к сыну, нежели к отцу. Очевидно, в тот день он получил доказательства присутствия этой любовной связи, а бедный Второй, ставший жертвой своей любви, для большинства обывателей просто оступился и неудачно упал с лестницы. Не после ли этого зрелища смерти серые глаза Седьмого, в которые ты сейчас вглядываешься, приобрели мертвую пустоту, скрывающуюся за приятной улыбкой? Или же это случилось позже, когда три служанки после страшного припадка падучей сознались в ведьмовстве и указали на его мачеху, как на вдохновительницу культа, приносившую жертвы жабьему демону со страшным и запретным именем Сатхоггуа и он видел, как ее, вопящую о своей невиновности, уводили в цепях, чтобы бросить на плахе? Или, когда он наблюдал, как болтался на виселице обвиненный в попытке его отравления улыбчивый бородатый гоф-фактор, часто во время визитов к государю передававший мальчику подарки, отчасти из надежды повлиять на отца через сына, отчасти просто из-за любви к детям, которого не смогли спасти от решившего не выплачивать проценты по кредиту герцога ни все его богатства в амстердамских банках, ни жидовское колдовство?
Нет, осознаешь ты вдруг с пугающим спокойствием и уверенностью в правдивости ответа. Седьмой принц стал нелюдимым и безразличным ко всему, кроме своей таинственной переписки и охоты после страшной вспышки черной оспы, унесшей жизни многих подданных герцога. Ему повезло. Его сестре – нет. Ты сама потеряла тогда тетку и ясно представляешь когда-то прекрасный, но теперь обезображенный тысячами нарывов труп молодой девушки, который даже не похоронят, но тайно сожгут, чтобы не рисковать и не распространять заразу. Что же он чувствовал тогда, лишившись близнеца? Боль? Отчаяние? Незаполняемую пустоту в сердце?
Он улыбается и приветствует тебя, как всегда, подчеркнуто вежливо. Другой на его месте назвал бы ее по имени, а находясь в хорошем настроении, даже присовокупил бы «дорогая» или – о, глупые надежды! глупые и горькие! – «прекраснейшая», но он четко разграничивает пропасть между принцем с голубой кровью в венах и прислугой всего двумя словами: «фройляйн Мюллер». Интересуется, как ты жила последнее время – он, видите ли, не виделся с ней несколько дней и желает знать, довольна ли ты жизнью в замке. Ты предпочла бы никогда не видеть ни замка, ни его владельца, но бормочешь что-то о его доброте и благодарности к нему, на что он возражает, что благодарить ты должна его камердинера, ведь это он заметил ее среди множества девушек. Ты вспоминаешь о письме, которое сжимаешь в руках и протягиваешь ему, говоря, что оно от некоего Йозепа Курвена. Он улыбается и исправляет твою ошибку: автора письма зовут Джозеф Карвен и он уважаемый английский ученый из города Провиденса, что в колонии Род-Айленд, среди лесов и гор Америки. Ты поражаешься расстоянию, которое прошла эта бумага, пока он изучает печать и отмечает, что письмо даже не вскрывали – видно, батюшке нездоровится… Ты несмело спрашиваешь, что же пишет заокеанский профессор. Принц как-то подозрительно и нехорошо смотрит на тебя, а затем вдруг снова становится приветливым и поясняет, что они с мистером Карвеном таким образом разыгрывают партию в шахматы. Ты киваешь, хотя считаешь, что на редкость глупо отправлять письмо за океан, куда оно доберется в лучшем случае через полгода, чтобы сделать шах чужому королю – несусветная глупость.
Впрочем, это в стиле Седьмого – шахматистом он был прекрасным, и, хоть хороший игрок в регицид не всегда хороший тактик, а хороший тактик не всегда хороший стратег, ей казалось, что он мог бы стать неплохим полководцем, который обязательно исправил бы бедственное положение, в последний момент разбив армии неожиданно напавших ворогов, подступающие к столице. Увы, шансов добыть счастья на службе Отечества у него не было – герцогство воевало последний раз при деде нынешнего правителя и даже во время Тридцатилетней Войны, обратившей Германию в руины, как шведские войска, так и, что еще более странно, имперские ландскнехты обошли эти земли стороной, ограничившись сожжением и грабежом пары деревень на самом их краю – неслыханная удача для растерзанной верой и политикой страны. И либо он понимал, что мир предпочтительнее войны, пусть даже победоносной, либо, что более вероятно, не хотел казаться похожим на пятого брата, полнокровного усатого молодцеватого красавца тридцати пяти лет, изображенного в этой портретной галерее в кирасе, со шпагой в руке и пистолетом на поясе, который всегда мечтал о славе и, то ли уподобляясь царю Петру, то ли пытаясь утолить это свое бесплодное стремление, постоянно устраивал парады, потешные схватки и взятия крепостей, во время которых «сражался» в первых рядах. По официальной версии, инкогнито, но она отчего-то сомневалась, что двести крепких деревенских парней, набранных в «личную гвардию» добрых двадцать лет назад, не могут узнать даже в пылу «битвы» то веселое, жизнерадостное красное лицо, которое их кормило и одевало, почитай, полжизни.
К тому же, если это развлекает его, почему бы нет? Он ясно видел, не мог не видеть, свою судьбу: праздность, чревоугодие, выпивка, карточные долги – и так до конца дней. Именно этим занимались близнецы Третий и Четвертый и сам кронпринц, когда-то стройный и привлекательный, а теперь расплывшийся, подобно воску в огне, лысеющий и мрачно глядящий даже на самые изысканные блюда, какие подают в Париже самому королю Людовику – или подавали пару лет назад, ведь Мода не скачет в отсталую, раздробленную и изрезанную дремучими лесами Германию курьером-профессионалом, сходящим с тракта только для того, чтобы под новой безвкусной и грубой вывеской в очередной раз сменить взмыленного жеребца и на глазах поднятого среди ночи, не рискующего спорить с подорожной, подписанной рукой плетущего интриги князька, батюшки Гюнтера или Клауса зажевать наспех приготовленной каши, да выпить кружку теплого пива, нет, она, подобно молодой невесте, проклинающей отца и мать за заключенный ими договор с правителем семи городов и трех деревень на краю света, едет по грязным осенним дорогам в карете, при эскорте из скучающих солдат, со слугами и служанками, отчаянно пытаясь оттянуть момент, когда ей придется в покосившейся кирхе времен кайзера Максимиллиана, сочетаться еретическим, протестантским браком с унылым и напоминающим лицом голландский сыр фюрстом, воображающим себя воплощением своего княжества и видящим в своем дворце Версаль, под монотонный непонятный немецкий бубнеж остроносого пастора – своими помутневшими глазами, как если бы ему подали на обед змей или дохлых скорпионов, давно уверившийся, что единственный способ надеть, наконец, вожделенную герцогскую корону – лично вырвать ее из лап старого хрена, придушив, наконец, его, но слишком хорошо знающий его нрав и ум и потому устало принявший факт, что ему суждено умереть от сердечной болезни до того, как желанный венец опустится на его уже не объятую кудрями юности голову, после того, как он, приложив все силы, носясь, как угорелый, взбаламутил терпящих все и молчащих, как овцы, подданных, и уже считал, что регентство – а значит, и власть – у него уже в кармане, как вдруг папенька, которого он в счастии своем считал совсем разбитым после удара, появился на руках верного до одури телохранителя на дворцовой площади перед толпой и таким же сильным и хорошо поставленным, лишь чуть, практически незаметно, дрожащим на этот раз голосом принялся вещать о Божественном Праве и Долге. А раз ни Господь, ни Дьявол, ни даже Морфей не хотели забирать к себе хватающегося за жизнь и власть зубами герцога, то имеет ли смысл бороться с ним за эту самую власть? И потому кронпринц жрал, пил и изредка перекидывался в карты с усталыми братьями, хмурыми министрами и подобострастными придворными, все ближе подбираясь к смерти от разочарования и безысходности.
Но если Первого к трону не подпускало лишь самозабвенное желание жить отца, то у Седьмого на пути стояли пять живых и вполне здоровых братьев. И если Девятому и Десятому, которые были еще детьми, предстояло осознать, что путь государя для них закрыт навеки, и они могут направить свои усилия в любое другое русло, то у Седьмого еще была надежда, пусть даже чахлая и практически несбыточная. А ведь он, в отличие от Пятого, мечтавшего лишь о военной славе и испытывавшего отвращение к государственным делам и Четвертого, не решающегося даже на миг прервать свой образ жизни античного сибарита, желал править, мог править. Но он не был кронпринцем, и потому ему лишь оставалось загонять в окружающих подаренный ему отцом замок лесах кабанов и оленей, ходить с рогатиной на медведей и выкуривать лис из нор. Он нырял в кровавый гон с головой, самозабвенно и отчаянно пытаясь затуманить горечь своего бытия хотя бы на миг. Слуги – о, эти покрытые трещинами мрачные стены, располагающие к возникновению ужасных сплетен! – шептались, что он проявлял на охоте невероятную храбрость и, вместе с тем, неоправданную жестокость. Говорили, что он предпочитает лично снимать шкуры с убитых зверей, не доверяя слугам, даже ближайшему камердинеру с каменной, не выражавшей ничего смуглой физиономией, больше приличествующей пирату или воровскому отребью из Севильи, как ни странно, исполнявшего при принце также обязанности псаря и начальника высочайшей охоты, и являвшегося единственным, кого Седьмой, по крайней мере, судя по тому, как он к нему обращался, мог назвать другом. Говорили, что причиной того, что оленьи туши возвращаются из леса без головы, являются древние, языческие ритуалы галлов, посвященные самому Дьяволу, которые они справляли здесь еще до того, как Рейн перешли римляне, а то и страшные, особенно зимним вечером, когда вьюга кружит за плохоньким окном, а очаг горит еле-еле, легенды краснокожих дикарей, живших к северу от Квебека, за лесами, куда еще не добрались миссионеры, несущие Слово Божье, о Вендиго и Ходящем-по-Ветру. Говорили, что безлунными ночами по коридорам и переходам замка разносится богомерзкий голос, шепчущий из темноты фразу, абсолютно идентичную той, что выкрикивал, находясь в предсмертном бреду, двести лет назад страшно истощенный человек, в котором признали исчезнувшего за три дня до этого в коридорах замка повара: «
Йа’и нг’нгах, Йог-Сотот, х’ее-л’геб ф’аи тродог» и оканчивающий еретическую формулу страшным придыханием, от которого стынет кровь в жилах и начинают болезненно пульсировать виски.
И, конечно, байка про исчезающих служанок. Так всегда – если челядь подозревает в господине еретика и чернокнижнике, то каждую ушедшую без слов «до свидания» или выгнанную горничную объявляют принесенной в жертву Сатане на тайной черной мессе или, в крайнем случае, изнасилованной и удушенной. Ты не веришь в эти страхи, но каждый раз, когда тебе случается перехватить стеклянный взгляд принца, ты невольно вспоминаешь и потерявшуюся в лесу Йоханну, и отбывшую к заболевшему отцу в имперский город на границе Эмилию, и якобы зарезанную конюхом в припадке ревности, прекрасную и любвеобильную Терезу, и всех их – пропавших, уехавших, погибших за те годы, что принц практически безвылазно жил здесь, удаляясь только для того, чтобы почтить визитом грозно смотрящего из-под кустистых бровей отца и побеседовать о пустяках с жиреющими и тускнеющими братьями, и тебе становится жутко.
Наконец, он разворачивается и готовится уйти, даря тебе славное чувство облегчения. Ага. Конечно. Все так же улыбаясь, он поворачивает к тебе голову и, с некоторым укором в голосе просит сменить цветы в его спальне. Кровь в твоих жилах в мгновение ока превращается в лед, и ты застываешь на месте, пока он удаляется прочь от тебя, беспомощно глядя ему вслед. О, на твоем месте мечтали бы оказаться десятки женщин всего герцогства, но ты чувствуешь лишь отвращение и скорбь. Непрошенные и нежеланные, слезы наворачиваются тебе на глаза. Неужели такова твоя судьба, судьба слуги, судьба мещанки – вечно терпеть произвол благородных по рождению?
О нет.
Шесть раз такое уже было.
Шесть раз, с того октябрьского дня три года назад.
Седьмого не будет.
А ведь так просто
украсть нож, вонзить его в горло по рукоять, рассекая кожу, плоть и хрящ.
в истерике вырвать клинок и, зажмурившись, наносить удар за ударом, пока не смолкнут стоны и хрипы.
красная кровь на красном бархате не видна.
ринуться прочь в горы, хоть к диким зверям, хоть к разбойникам, хоть к безликому похитителю детей, лишь бы подальше от этого проклятого проклятого проклятого места.
Безумие бесконечно темной пустоты иных миров, поражающих своим неестественным цветом, подкрадывается к тебе как никогда близко, а за тысячи и тысячи миль к востоку из теплой океанской воды поднимается крохотный базальтовый островок не больше квадратного фута площадью.
Но спи, разрушающийся замок.
Но спи, мертвый Ктулху.
Ваше время еще не пришло.
Фхтагн.
***
Звезды появляются на темнеющем небосклоне, когда ты идешь к покоям принца, не позволяя страху вмешаться и захватить тебя. Достать нож оказалось действительно легко. Старый добрый худой, как жердь, вопреки всем расхожим представлениям о главных поварах, Ганс совершенно не умел разглядеть в другом человеке зло. Спрятать разделочный нож, когда он отвернулся, чтобы накричать на юного подмастерье и тихо сбежать, не привлекая к себе внимания, было проще, чем здоровому верзиле – отнять пирожок у ребенка. Восьмидесятилетний садовник, несмотря на твои увещеваниям, оторвался от чтения Писания – естественно, на латыни, ведь он был правоверным католиком, а не еретиком с другой стороны гор – и лично нарезал тебе роз для Его Высочества. И сейчас эти насмешницы, эти ярко-алые поганки неудержимо благоухали из невыносимо омерзительной фарфоровой вазы с томно изгибающимися в восторге от собственной мудрости и гармонии с природой бирюзовыми змеями-драконами. Горячечный бред, пришедший из черных небес и черных глубин, уже оставил тебя, уступив место холодному расчету.
Ты заходишь в темно-багровую спальню и ставишь уродливую вазу рядом с гардеробом, тщательно оглядывая внутренность помещения. Несмотря на то, что твои глаза еще не окончательно приспособились к темноте, всегда царящей здесь, ты уже практически уверена, что никого внутри нет и уже готовишься облегченно вздохнуть, как из-за спины до тебя доносится тягучий, как мед, голос. Его голос.
– Я всегда поражался, фройляйн Мюллер, насколько тонко вы угадываете мои желания. Ни одна из ваших предшественниц никогда не додумывалась принести с собой в эту комнату нож. – Ты оборачиваешься. Седьмой стоит у закрытой двери, опершись на косяк, и все улыбается, немного шире, чем обычно.
Ты вздрагиваешь и выхватываешь свой клинок, выставляя его перед собой. К твоему удивлению и ужасу, он выпрямляется и начинает медленно идти к тебе, а ты не можешь отвести взгляд от его наконец-то оживших глаз, в которых теперь горят адским огнем голод и желание.
– Чего вы хотите? – выдавливаешь из себя ты.
– Чего я хочу? Я хочу видеть, как льется твоя кровь. – он протягивает руку и хватается прямо за лезвие, обагряя свою ладонь и пол, вырывая нож из твоих слабеющих пальцев и отбрасывая, – Я хочу искупаться в ней. Ты не можешь сбежать. Ты – моя рабыня. – он делает знак кому-то за твоей спиной. Ты оборачиваешься, но только чтобы увидеть летящую из-за портьеры дубинку и даже в этот момент ничего не выражающую физиономию проклятого камердинера с мелкими шрамиками вокруг губ…
***
«…Святый Господи Иисусе, как же х о л о д н о»
«
Холодно…» – жидкая жизнь тончайшими ручейками из десятков порезов по всему телу утекает из тебя, льется струйками в белое углубление, наполняя его багрянцем.
«
Холодно…» – ледяные пальцы проводят по твоим покрывшимся коркой волосам, нежно прикасаются к коже головы и запрокидывают ее назад.
«
Холодно…» – лезвие ножа острее бритвы уподобляется искусной танцовщице, перепрыгивая от одного уха до другого, а у тебя нет сил, даже чтобы поднять руки.
«
Холодно…» – твой взор устремляется в белоснежный потолок, и на миг встречает ужасные серые стекляшки, жестокий и голодный интерес в которых страшнее огня ярости.
«
Холодно…» – ну кто бы мог подумать, что в теле человека так много крови?
***
…прекрасное обнаженное тело погружается в искусно сделанную ванну, заполненную жидкостью намного плотнее воды, на миг создавая причудливую гармонию с ее цветом. Белый в красном в белом. Белая кожа, красная кровь и белый фаянс.
Йа! Йа! Шуб-Ниггурат!
Белая рука тянется к другому островку цвета в этом снежном царстве и подносит к безукоризненному носу ярко-алую розу, сестрицу темно-багрового океана, опоясывающего бледный торс, как Тетис окружает сушу на карте Птолемея. Тонкие губы кривит ухмылка.
Черная Коза Лесов с легионом Младых!
Он счастлив, пускай ему и не бывать никогда герцогом и не править этими темными ельниками и ольховниками по берегу Рейна, населенными нищим народом, все глубже забивающимся в свои халупы от страха перед сборщиками налогов и чертовщиной Шварцвальда. Только если…
Только если подозрительный, злобный и сросшийся со своими землями старец на троне в кои-то веки забудется глубоким сном, в котором увидит свою прекрасную и давно умершую Марианну, на которой он так и не смог жениться ни весной, ни летом своей жизни, и умрет, не просыпаясь, с улыбкой на губах.
Только если Первый, хмуро смакуя вино после особенно жирного, изысканного и уже не модного обеда, вдруг схватится за сердце и, изменившись в лице, рухнет с кресла на пол, роняя с лысеющей головы ярко-рыжий королевский парик, который ему так и не удастся поносить, не боясь показаться смешным и напыщенным в глазах иностранных послов.
Только если Третий и Четвертый, как всегда, видя напротив выглядывающее из-за карт стареющее лицо, идентичное собственному, вдруг засмеются, схватят бокалы друг друга, выпьют на брудершафт и упадут замертво, одинаково даже корчась в агонии, будто разыгрывая сцену самоубийства вельможи.
Только если Пятый, штурмуя со своим войском очередную бревенчатую крепость, как всегда, взбираясь по осадной лестнице в первых рядах, вдруг оступится и полетит вниз, окрашивая кровью из разбитой головы истоптанную сапогами траву своей «площадки для игр», в последний миг своей полной несбывшихся надежд жизни подумав о том, что он хотя бы погибает как полководец.
Только если Шестой, зная, кто виновен, оставит, наконец, скрипку и возьмется за шпагу, полный решимости закончить то, что не доделали судьба и чахотка и оборвать жизнь хладнокровного убийцы, но примет пять дюймов стали в грудь, так и не сумев полностью забыть в глядящем на мир недвижными глазами монстре своего доброго младшего братишку.
Только если отчаянное, безумное и кровавое восстание голодных, забитых до полусмерти, но предчувствующих страшную беду крестьян и горожан, штурмующих с косами, вилами и мушкетами времен Тридцатилетней дворец, какого не видели в этих землях с тех пор, как Лютер своим печатным переводом Библии взбаламутил народ по всей Германии, будет разбито, зачинщики жестоко казнены, а мятежные и лояльные без разбора еще сильнее втоптаны в свою неплодородную землю, оставив всякую надежду на мир и свободу.
Только тогда Седьмой воцарится на троне предков. И тогда небо заплачет кровью.
Но чистый и прекрасный Рейн вымоет ее из своих берегов и понесет багрянец в себе к Северному Морю, чтобы она навеки растаяла в прозрачной соленой воде вместе со всякой памятью о Кровожадном Принце.
