я иду по следу (и моя добыча преследует меня)

Играть с едой — дурной тон. Об этом ему еще очень давно рассказывал отец, и урок был усвоен. Обычно Гилберту вообще не надо было думать о чем-то подобном. Еда всегда была просто едой. Но в этот раз ему пришлось пересилить себя. Внутренний голос — голос отца — недовольно брюзжал. Но Гилберту было плевать. Впервые в жизни. Потому что опьяняющий запах забился в ноздри, и Гилберт нет, не вдыхал, пил его, как амброзию. Рот наполнился вязкой слюной, и ее пришлось судорожно сглотнуть, и… он упустил момент. Парень, тот самый, пахнущий как самый вкусный десерт, подхватив рюкзак, направился к двери. Гилберт моргнул, осознав, что все это время неотрывно пялился, и со стороны, наверно, смотрелся странно. Если не сказать жутко. В то же время, судя по хихиканью девушек с задних рядов, его поведение было истолковано совершенно иным образом. Они думали, что он влюбился. Ха! Гилберт застыл. Закрыл глаза. Воспроизвел в памяти запах, со всеми его сочными переливами, и выдохнул. А может, глупые девицы были не так уж неправы. **** Привязываться к еде — глупо и бессмысленно. Люди хрупкие, люди слабые. Люди вкусно пахнут и быстро умирают. Это простые правила мира, в котором жил Гилберт Байлшмидт. Он знал, некоторые, ему подобные, совершенно неразборчивы в еде. Они просто нападают на первую подвернувшуюся добычу. Но Гилберт не умел довольствоваться малым. Он не был гурманом, как Франциск, которому могло стукнуть в голову непременно попробовать девственницу-вегетарианку. Нет, Гилберт был Охотником. Ему доставлял наслаждение сам процесс. Выбрать жертву, напугать ее, загнать в угол и наконец взять, что причитается. Да, в этом было свое, ни с чем не сравнимое удовольствие. Отец как-то рассказал ему, что иногда встречаются люди, которые пахнут особенно вкусно, так вкусно, что можно легко потерять голову. И, признаться, Гилберт всегда думал, что это не более чем бредни его поехавшего папаши. Он всегда был немного романтиком. Сравнивал чувство голода с влюбленностью. А Гилберт над ним смеялся. Потому что, серьезно? Не спать ночами, мучаясь от видений, ощущать фантомный запах на себе, выискивать в толпе того самого человека, охранять его, чтобы другие не покусились… Идиотизм. Еда это просто еда. Гилберт сказал это себе перед сном. Потом повторил еще раз. И еще — вслух. Успокоившись на этом, он заснул, ощущая на языке богатый цветочно-сдобный, с ореховыми нотками аромат чужой кожи и волос. Проснулся он совершенно разбитым. Парень-десерт мило улыбался блондинке в синем платье, и Гилберт прошел мимо, скрипнув зубами. К восхитительному запаху парня — Ивана, да он знал теперь его имя — примешался аромат девушки и ее духов. Девушка была вполне… аппетитной. Высокой и стройной, с длинными светлыми волосами. В другой ситуации Гилберт бы отметил ее на будущее, как возможную еду, но сейчас… Ее запах вызывал только раздражение и злобу. Он задел плечо парня, сильно толкнув его. Иван тихонько охнул и поднял на него взгляд. Гилберт моргнул. Девушка потянула парня за руку, и застывшее, невыносимое мгновение сломалось, рассыпавшись осколками. Гилберт снова сглотнул слюну и поспешил уйти в свою аудиторию. Вместо математических формул он изрисовал все листы чужим профилем и сиреневыми глазами. Теперь у его еды было имя. Чертовски плохой расклад. ***** Гилберт не ел нормально уже две недели. Чужая плоть была совершенно пресной, богатый металлический вкус крови отдавал гнильцой, хотя мясо было свежайшим. В конце концов, оно еще пять минут назад строило планы на будущее и весело болтало по телефону. Гилберт знал, надо было слушать отца. А теперь он, как идиот, везде тенью ходил за Иваном. Он знал, что тот любит читать любовные романы, гладит уличных кошек (фу, совершенно не гигиенично) и умеет вязать. Совершенно пустая, ненужная информация. Но Гилберт жадно собирал ее по крупицам. Будто раскрошенные специи, добавляющие пикантности блюду. Франциск бы оценил. Проблема была в том, что тот же Франциск, быстро наигравшись, терял интерес к жертве, и дальнейшая участь ее была печальна. Все они заканчивали на тарелке Гурмана. Гилберта же при мысли о мертвой голове Ивана с остекленевшими сиреневыми глазами бросало в дрожь. Он сошел с ума. Озарение пришло резко, когда он поймал себя на разглядывании светлого затылка. У шеи отросшие локоны начинали завиваться на концах. Гилберт закрыл глаза и представил, как вцепится в этот загривок зубами. Влажно прокусить кожу, насладиться хрустом костей. Так больше не может продолжаться. Он должен съесть его. — Еда это просто еда. Собственный голос показался Гилберту чужим, надломленным и жалким. Иван, будто услышав его, поднял голову от конспектов и лучезарно улыбнулся. Гилберт сглотнул вязкий комок в горле. Вместо голода он ощущал сосущую пустоту в груди. **** Гилберт шел за ним уже целых три квартала. Иван шел совершенно беззаботно, кажется, нисколько не беспокоясь, что за одиноким симпатичным юношей, идущим поздним вечером домой в не самый благополучный район, может кто-то увязаться. Кто-то вроде Гилберта. На улице запах Ивана стал слабее, чуть сбитый и припорошенный уличной какофонией ароматов — бензина, зелени, дешевого пива, чужих тел. И все же он манил за собой, как алая нить судьбы, навсегда привязавшая Гилберта к обладателю этого запаха. Если раньше чужой запах был для Гилберта светлячком во тьме, теперь он мог сравнить Ивана с огромным маяком, прорезающим тьму на многие мили. Тем не менее он как-то умудрился упустить его. Он все еще чувствовал его на подсознательном уровне, но что-то внутри него уже мучительно остро переживало потерю. Где он? Вдруг на него напали? А может, несчастный случай? Какой-нибудь открытый, невидимый в темноте канализационный люк? Люди так легко умирают… Что-то налетело на него, стремительно и внезапно. Острая боль полоснула по животу, и Гилберт хотел зарычать, но вышло больше похоже на скулеж. Он попятился назад, отполз к изъеденной граффити кирпичной стене, когда перед ним снова стремительно мелькнуло нечто. Чужие руки, сильно и жестко встряхнули его, заставив его голову мотнуться из стороны в сторону, как у китайского болванчика. Перед глазами все плыло. Он видел тускло сияющую неоновую вывеску, привинченную к стене, на которую он опирался. Кто-то напал на него. Почему он думает об Иване?.. Это существо уже расправилось с ним? При мысли об этом живот скрутило. А может, это было от нанесенной раны. Кто-то грубо сжал его подбородок, фиксируя голову. Гилберт моргнул. Иван улыбался ему холодной острой улыбкой. На Гилберта накатила волна облегчения. Что-то внутри него (с голосом его отца) истерично вещало, что он сдохнет прямо здесь. Сейчас. Что он смотрит своей смерти в глаза. Что-то другое, чужое, незнакомое еще, не прижившееся внутри, но надежно пустившее корни радостно тянулось к чужим, мраморно-белым рукам. Иван отпустил его, и Гилберт мешком свалился на асфальт. Мальчик-десерт пах как пирожное. Жареный миндаль или цианид?.. Гули не охотятся на одной территории, если они не пара, — тоже завет отца. Не привязывайся к еде. Еда это просто еда. Когда встречаешь гуля сильнее себя — беги. Он привязался к еде. Еда не просто еда. А теперь он не собирался бежать. Папа бы им не гордился. Внутри что-то радостно, истерично булькало, царапая внутренности. Гилберт прижал руку к животу, отмечая, что рана неглубокая. Так, царапина по касательной. Его собственный запах смешался с другим, чужим, пьянящим, от которого кружилась голова, а на языке покалывало. Гилберт облизал ссохшиеся губы и криво ухмыльнулся. Рану на животе сладко тянуло. — А я думал, что у меня флирт так себе.