Интервью с Дибеллой

      У подножия алтаря, похожего на раскрывшийся закрученный цветок, послушница аккуратно разложила лепестки лилии и пролила немного ритуальных благовоний в желобки, идущие к теплящемуся в центре «цветка» огоньку. Пламя издало треск и будто приободрилось, ярче осветив часовенку Дибеллы. Понемногу камень алтаря нагрелся, и лепестки, медленно тлея, стали источать привычный послушнице чад.       — Какая вонь, — каджитка дёрнулась, и капюшон робы слетел с головы. О том, чтобы поймать концентрацию и продолжить ритуал, не шло и речи: в часовню вошла ещё одна посетительница в не лучшем расположении духа. Новоприбывшая куталась в просторную куртку и морщила нос, отмахиваясь от дыма. Заметив, что послушница обернулась к ней, незнакомка потребовала: — Туши давай, дышать нечем!       — Это любимые цветы госпожи Дибеллы, — постаравшись придать голосу невозмутимости и тягучести, как это умели делать жрицы рангом куда выше неё, ответила Ра’Уфина.       — Любимые, любимые, — проворчала мирянка и уселась на скамью. — Цветы хороши свежими и не срезанными, а в горшках или на клумбах, деточка. И всё-таки потуши огонь, — её узловатый палец показал на алтарь, где пламя плясало уже вовсю, грозясь перекинуться на занавеси. Ра’Уфина метнулась к купели, зачерпнула кувшинчиком воды и плеснула на огонь. Ещё пара пробежек туда-сюда — и часовня снова погрузилась в полумрак, наполненная зловонием и разочарованием послушницы.       Незнакомка тем временем покопалась в карманах своей куртки и извлекла оттуда курительную трубку и коробочку. Ра’Уфина наблюдала, как мирянка набивает и раскуривает трубку, взяв лучину и поджигая её от лампады, висящей у скамьи. На праведное негодование сил не осталось: всё съело разочарование. Но когда непонятная женщина уселась на первую скамью и пустила струю едкого дыма ей в морду, каджитка очнулась и озлилась:       — Это осквернение храма богини! Вы ведёте себя недостойно!       — Чепуха какая, — мирянка помедлила и добавила: — Как и лилии, впрочем. Но ты, Ра’Уфина, чего-то хотела? Так старательно запоминала все детали описанных ритуалов, читала наизусть — подглядывая иногда — молитвы, а сегодня наконец отважилась на призыв. Что ты хочешь?       Каджитка нахмурилась, не припоминая, чтобы её имя, имя одной их многих послушниц, было известным в городе. Собеседница ждала, пуская струи дыма в сторону алтаря.       — Откуда Вам это известно? — спросила наконец Ра’Уфина. Мирянка закинула ногу на ногу и откинулась на спинку скамьи, принимая развязнейшую позу:       — Ты сегодня призывала кого-то, верно? Ну. Призвала.       — Хотите сказать, что Вы…       — Я не хочу, я говорю, — оборвала собиравшуюся было разгневаться каджитку посетительница. — Сядь, терпеть не могу орать через площадь.       Ра’Уфина почувствовала, как нечто подтащило её тело к скамье и заставило колени подкоситься, усаживая на жёсткое сидение. Мелкая дрожь пробрала послушницу, и она принялась шептать молитвы оберега, чем вызвала смех сидящей рядом.       — Вот дрянь, трубка погасла, — отсмеявшись, буркнула мирянка и повернулась к каджитке. — А ты думала, я явлюсь тебе в тряпке с сиськами наголо? Нет уж, погода не та.       Ра’Уфина вгляделась в лицо женщины и затряслась ещё сильнее: черты той, простые и неприметные, никак не желали запоминаться, будто стирались тут же, стоило отвести взгляд.       — Вы не можете быть… — начала послушница и осеклась, повинуясь жесту самозванки.       — Понимаю, вам всем надо явить чудо, — последнее слово было особо подчёркнуто, — только после этого, сунув свои носы туда, куда не следует, вы поверите и с удвоенной силой приметесь роптать. Какого х… чуда ты ожидаешь от Дибеллы, Ра’Уфина? Ой, не говори, я и так знаю. Почему в храм ходят одни развратники, почему некоторые жрицы заставляют послушниц вступать в связи с мирянами, называя это посвящением, почему к культу относятся в лучшем случае снисходительно… проклятые лилии! — Тираду прервал громкий чих.       Каджитка развернулась всем корпусом к незнакомке, подогнув под себя одну лапу. Трубка в руке той сменилась тряпицей, коей женщина немедленно вытерла себе нос. Шмыгнув пару раз, Дибелла продолжила:       — Я люблю красоту в людях и животных. Ну, по большому счёту, повсюду. Красоту в созданиях и в действиях. Однако об этом забыли, оставив лишь сексуальную свободу. И ту превратили в похоть. Не доросли ещё до моих истин, да и не время. Сытый голодного не разумеет, — поблёскивающие глаза аэдра обратили взгляд на послушницу, — большинство занято проблемами выживания, и тут уж не до красоты. Здесь ты не найдёшь того, за чем пришла в храм, Ра’Уфина. Но есть вариант! — Дибелла воздела палец к потолку. — Присоединись к моей свите, тогда, возможно, мы увидим, как мир изменится к лучшему.       Каджитка отшатнулась:       — Но ведь свита Дибеллы — существа иного Плана, значит, я умру?       — Ты ещё скажи, что душу придётся отдать. Нет, этим аэдра не занимаются, клянусь всеми сорванными в мою честь лилиями. Ладно, чтобы обезопасить тебя, давай сочиним что-то типа клятвы со всеми оговорками.       Ра’Уфина заговорила, подчиняясь призыву, и постепенно туман заполнял её сознание, звуки мира стихали, и каджитка тяжело опустилась носом на скамью. Дибелла перевернула свою новую подопечную, устроила поудобнее и поднялась, направляясь к алтарю.       — Дёрнул же Шеогорат сказать, что лилии люблю. Жрать тогда хотелось невмоготу, а эти дряни колбасой пахнут… И какой дурак это запомнил? — ворчала аэдра, сдёргивая занавеси и укутывая «свою» статую. — А лепят меня ничего, хотя с размером и польстили.