Вините женщину

Евр. 13:4: Брак у всех [да будет] честен и ложе непорочно; блудников же и прелюбодеев судит Бог.

Мэри Кристиансен ломала ногти, кусала губы. Она исполняла супружеский долг, посланный ей небесами и Иисусом: впивалась в кожу своего мужа Джозефа, когда тот глубже входил в нее с очередным новым толчком. Тогда они еще были молоды, у них не было детей, и, Бог видит, грехи свои они искупали исправно. Так всегда случается, когда ты молод и влюблен: по силам ты готов удержать небеса, не задумываясь, что однажды они с такой же легкостью рухнут на тебя и твою семейную жизнь. Когда они нежно раздевали друг друга в новом доме, еще не пережившем пристройки и перестройки, вряд ли кто-то из них упускал мысль о супружеском долге. Им было легче называть это «любовью», потому что, вероятно, тогда оно так и звалось. С первым ребенком «любовь» переросла в «секс», со вторым и третьим – в «это», а с четвертым они негласно договорились про себя называть это «супружеским долгом». Теперь, пусть никто и не вел отсчета, не трахались они уже давно. Это не значит, что они не хотели, нет. Просто они по-разному решали возникшую проблему: Джозеф погружался в работу в церкви, а Мэри – в очередной бокал, в очередную ночь. Такую они вели жизнь – жизнь в миноре – с приторными улыбками, утренними поцелуями в щеку при детях и грубой руганью в кровати после рабочего дня. Каждый их день походил на вечно повторяющуюся сцену из какой-то пьесы: вот муж готовит оладьи на завтрак – чудесный запах, жена заходит, облокачивается на шкаф с посудой, словно все идет так, как надо, хвалит его способности. Он растягивает губы в подобии улыбки, целует ее, кормит детей, а затем везет их в школу. Едет с женой в церковь, где они не пересекаются до самого вечера, а следом выходят через одну дверь и расходятся в разные стороны. Он возвращается домой, она идет надираться, и потом, через какие-то часы, они ложатся в одну постель, редко перекинувшись и парой слов или ссорясь из-за мелочей. От нее несет дешевым английским пивом, бурбоном, марихуаной, и все эти запахи ему знакомы. Он произносит про себя «господи» и отворачивается от нее, отключая ночник, а она утыкается носом в подушку, убаюкивая себя обессиленными всхлипами. На этом моменте обычно бы опустился занавес, но действие продолжается! Вот муж готовит оладьи на завтрак… Мэри снова пьет, а не ласкает детей, не вплетает дочери в волосы ленты, не расстилает чистые простыни, не жарит ягненка под сливочным соусом. Она сломала этот брак, уронила, наступила на него каблуком и закурила тонкие сигареты. Вините женщину! Мэри Кристиансен ломала ногти, кусала губы. Спустя столько лет она научилась делать это с долей некоего шарма, не прибегая к рамкам супружеского долга, но к бокалу крепкого и красного. Смотреть, как в огне сгорает последний мост к твоей счастливой семейной жизни, – тот еще мазохизм. Но ей нравилось. Ей нравилось это чувство одиночества и обреченности, преследовавшее ее от фамильного дома до нового бара; а сейчас она была не в баре. Новое платье, которое она надела третий раз в этой жизни, давило ей в груди, тело неприятно зудело, а голова была готова взорваться от противоречивых мыслей. Жена и муж сидели напротив друг друга – как сидят в ресторанах все пары, потерпевшие крах. Джозеф выглядел крайне притягательно в своем отутюженном сером костюме, и Мэри закусила губу, стараясь не думать о том, как ей хочется сейчас напиться и не видеть его противно-идеальное лицо. Кристиансены – образцовая американская семья. Христиане, четверо прелестных детей, чудесный просторный дом с задним двориком, семейная яхта – чего еще нужно для того, чтобы прослыть самым успешным семейством всего городка? Отец – клевый молодежный советник, собирающий толпы в церкви даже в будние дни. Их образ жизни был образцом для подражания каждой семье в Мэйпл Бей. И пока все считали, что их идеальная семья вместе ездит играть в теннис или футбол по выходным, их брак медленно доживал свои последние мгновения. Когда родились близнецы, Кристи и Кристиан, им казалось, что все закончилось. Но их жизни складывались из рецидивов и сливались воедино – такая вот горькая ирония, насмешка над их судьбами. Словно они нагрешили и теперь искупали свою вину перед Спасителем, вынужденные почитать друг друга до скончания дней. Едва пианист принялся наигрывать что-то до боли знакомое, Мэри, прищурившись от удовольствия, приложилась губами к бокалу. Это не «У Джима и Кима», это нечто уровня повыше, где она не может просто сесть в свой привычный угол и искать глазами выход из ситуации. Сейчас она пила не так, как в баре и с Робертом: она держалась сдержанно и аристократично. Ровная спина, плечи, ладони на коленях. Что скажет Джейсон, сидящий за соседним столом со своим другом Кевином? Что скажет весь куль-де-сак? – Завтра ты подписываешь документы о разводе. Джозеф не ответил: очевидно, потерялся в своих мыслях на яхте и с Джимми Баффеттом. Он, как и его жена, приложился к своей второй половинке – Маргарите – а следом съел лайм целиком. Мэри относилась ко всему проще, будто клятвы, которые они давали больше Богу, нежели друг другу, не значили для нее абсолютно ничего. Она любила крепкое словцо и легкое движение плеч, а Джозеф устраивал благотворительные вечера как минимум раз в месяц и напевал песни из семидесятых во время готовки. Мэри надевала черное и переключала каналы с романтическими комедиями, а Джозеф водил темно-синий Гранд Чероки и улыбался каждому знакомому. Он был настолько идеальный, практически святой, что никто и не смел сомневаться в его добрых намерениях. Раньше находилась парочка человек, считавших его дружелюбие и гостеприимность фальшивкой, но они быстро меняли свое мнение или, в конце концов, замолкали и не поднимали больше эту тему. – Послушай, Мэри, – кратко вступил Джозеф, своим размеренным тембром голоса настраивая ее на отсрочку подписания. Она быстро раскусила задумку, ведь знала его не первый день: когда Кристиансен говорил медленнее и плавнее, будто объяснял что-то ребенку, и складывал руки вместе – он был серьезен и чего-то хотел. – Это ты послушай. Прекращай морочить мне голову. Завтра я жду все документы подписанными, и мы разведемся наконец. – Подумай о детях. Они еще совсем маленькие, милая. Супружеский долг толкает нас на измены, а Библия измены не прощает. Мэри срывалась от одного мужчины к другому, в перерывах топя отчаяние и слезы в выдержанном вине и в плече своего надежного друга Роберта, пока Джозеф читал вечерние молитвы и сказки своим малышам. Глупая женщина! – скажут другие, – в своем ли она уме? У них же дети! Несчастный отец, он держится за брак ради детей! Вините женщину! Ее сознание всегда гуляло где-то за пределами семейного особняка Кристиансенов. С милым приезжим мальчишкой, едва достигшим полового созревания; с местным почтальоном, еще не устроившимся на настоящую работу после колледжа; с бюрократом средних лет, прожигающим деньги в общеизвестном баре в конце улицы. Скучная семейная жизнь тяготила ее: она искала приключений, таких как когда таскала дворовых кошек в свою комнату в общежитии. Но даже эти авантюры не заканчивались ничем – она лишь чувствовала себя снова молодой на пару часов. Когда супруги переходят в супругов из стадии любовников, возникает парадокс: желание то ли вернуться в прошлое, то ли найти себе любовника. Так вот, Кристиансены решали это такими методами: у жены – первое, у мужа – второе. Да. Идеальный Джозеф Кристиансен однажды совершил грехопадение. Ничего серьезного: лег в койку с Робертом Смоллом, когда Мэри после очередной перебранки выгнала мужа из дома. А потом еще раз, и еще один. Они были счастливы какое-то время, но потом Джозефу стало, вероятно, стыдно за подобное поведение (все же, почти-пастор и пример для местной молодежи), и он вернулся к жене, сводя на «нет» все пережитое. И вот, Мэри и Роберта сплотила ненависть, и они основали свой собственный «клуб разбитых сердец», где каждодневно обсуждали насущные проблемы и сноровисто уходили от них. А, впрочем, что она теряет? Для нее не было секретом, что ее мужа беспокоит лишь его имидж, никак не семья. Может, ему даже на Иисуса наплевать, и он кичится своим статусом, потому что большего не имеет. Он был мерзок в любом отношении, под любым углом и градусом, в любой одежде и с любым выражением лица. Но. В глубине души Кристиансен понимала, что в ней еще остались чувства к этому выблядку, и она страшилась небесной кары, так как сохраняла верность, прежде всего, самой себе. Однако, так или иначе, Бог не возражал против разводов по супружеской неверности. – Завтра, – повторила женщина, как роковую мантру, – и все кончено. Остальное будет решено в суде… милый. Последнее слово ударилось языком о нёбо, и Мэри поспешила встать из-за стола, даже не подозвав официанта со счетом. Приковав к себе множество знакомых взглядов, она поправила крестик на груди и застучала каблуками по кафельному полу. Она еще не успела утопить всю свою гордость – она бурлила в ней вулканом. Настало время извергнуться. Просто и со вкусом – будто ее здесь и не было. Джозеф смущенно посмотрел на уставившихся на него людей и пожал плечами, мол, это же Мэри, чего еще вы могли ожидать? И они, соглашаясь, покачали головами: бедный муж и отец, на нем столько ответственности лежит, за детей, за жену-алкоголичку! Она не может взять свою жизнь под контроль даже ради малюток! Вините женщину! Пленительная темнота уже опустилась на Мэйпл Бей, когда Кристиансен вышел на улицу. Мэри нигде не было видно, вероятно, она уже успела поймать такси и раствориться в ночи. Они спланировали этот вечер заранее – оставили детей у Бладмарчей; а значит, там сегодня остановится и женщина. Джозеф доверял ей и был в курсе, что переживать не имеет смысла. Они знали друг друга слишком хорошо – много лет совместной жизни пошли им на руку, в какой-то мере, – и Мэри не поехала в свой любимый бар, ведь это нужно было сейчас Джозефу. Они оба понимали, где должны находиться сейчас, в этот самый момент. Завтра утром он (уж точно) подпишет бумаги о разводе, ну а сегодня… Сегодня ему не приходится думать о таких вещах: он празднует. *** – Мы все еще не подаем Маргариту, – спокойно сказал Нил, протирая стакан. – Слишком «круто» для нас. Бар «У Джима и Кима» сиял неоном, был грязен и шумен, как и любое другое заведение подобного типа в городе. Джозеф бывал здесь редко, а если и заходил – каждый раз спрашивал Маргариту. И каждый раз получал один и тот же ответ, поэтому теперь он лишь обреченно вздохнул. – Спасибо, Нил. – Всегда пожалуйста. Виски? Стакан ловко проехался по барной стойке и попал прямо в руку мужчине; он, ничуть не удивленный навыками бармена, в благодарность небрежно приложил два пальца к виску. – Ты какой-то разодетый сегодня, пастор. Проблемчики? Если бы – праздник. Джозеф отпил немного из своего стакана и поморщился, вглядываясь в жидкое дно. Уже завтра он будет «разведенкой» и присоединится ко всем остальным мужчинам в куль-де-саке. Он качнул головой в отрицании: – Лучше не бывает, – а следом улыбнулся своей приветливой воскресно-церковной улыбкой, – как заново родился. Нил ничего не ответил, только хмыкнул. Он не до конца понял, с иронией ли это было произнесено или серьезно, да и узнавать не особо хотел. Входные двери салютовали громкими ударами: в заведение развязно ввалился главный клиент – Роберт. Послышались одобрительные свисты и оглушительные хлопанья руками по спинам, но Джозефу было достаточно горечи в стакане и во рту, чтобы не обратить на них никакого внимания. А вот молодежного советника Смолл приметил сразу: мало того, что он сидел в его баре; он сидел на его месте, и он знал, что это было его место. Одернув воротник кожаной куртки и размяв шею, мужчина двинулся в направлении барной стойки, а затем грубым движением развернул Джозефа к себе. – О… Роберт! Ка– кхм, какой сюрприз! – Это мое место, Кристиансен. Стоит уточнить: Роберт входил в то число людей, кто считал Джозефа «типичным пастором с секретами» из классических фильмов ужасов, и не понаслышке знал как минимум один из этих секретов. Это были притягательные секреты, иначе он бы не старался стать одним из них. Да этот парень был соткан из загадок; таких мерзких и грязных, что Роберт чуял в нем криптида и мечтал поймать его для своей коллекции. – Прости, я не знал, – очередная тайна: и как ему удается так натурально улыбаться, даже когда он нагло лжет? – Сейчас, я допью… Итак, он вписал себя в историю: они трахались. Как-то раз у Мэри повернулся язык спросить у Роберта об этом; и он, уже настолько заебанный всей ситуацией, как сейчас помнит, допил свой стакан и выдохнул ей в самое ухо: «я люблю твоего мужа». Она выдохнула: «я тоже». И они выдыхали в тот вечер, пока у них не кончились деньги на алкоголь. – Не допьешь, – Смолл грубо схватил его воротник рубашки и привлек ближе к себе. – Эй, вы двое! Здесь вам не роман Чака Паланика. За драками – выметайтесь вон. Хороший парень, этот Нил. Он отлично содержал бар. Грязно, воняет блевотиной, тараканы бегают, но драк – никогда. За это его и ценил Роберт: если бы не бармен, в пьяном угаре он бы успел уже приукрасить лица доброй части Мэйпл Бей. Чтобы избежать лишних проблем, Нил предпочитал включить телевидение; прямо как наши родители поступали с нами, когда мы были размером с этот самый ящик. В этом баре и правда чувствуешь себя ребенком: все сверкает и блестит, прям как в сраном Диснейленде. Как последствие, такая же эйфория. – Понял, папочка. Прости за шум. Далее они уже мирно сидели рядом, но не разговаривали, – Роберт на своем законном месте. Оба ощущали, как между ними напрягся даже воздух. Музыка, приглушенная, что-то из Джонни Кэша, входила в одного и выходила через другого. Виски со льдом отражал свет от лампочки и переливался. Бар был на удивление пуст в эту сочную ночь, вероятно, все были заняты своими семьями и не знали, с кем оставить детей. А те, кто знал, сейчас бездумно уставились в Игру (Нил часто включал повторы, но никто этого не замечал) и хлестали холодное пиво. Потом Игра закончится, и они отправятся менять бар, словно шлюх, на ночь. Их провинциальный городишко сплошь кишел родителями-одиночками, гладковыбритыми газонами, пустыми глазами и, в особенности, барами. Чтобы было куда убраться от всего рутинного дерьма. Виски заканчивался, лед таял. К счастью, все всегда можно было начать сначала. Роберт знал, что не напрасно переехал сюда с Мэрилин тридцать лет назад. Он смотрел на свой куль-де-сак, на дом новенького с его дочерью Амандой; каждый раз видел знак «проезда нет», и все, что возникало у него в голове: «дальше ехать некуда». Дальше ехать некуда. К счастью, все всегда можно было начать сначала. Когда умерла Мэрилин, он на последние деньги купил машину, чтобы довозить Вэл до школы и забирать ее следом. Он хотел проводить с дочкой больше времени, потому что она так похожа на его покойную супругу, – и она одна осталась у него. Он сам собирал ей завтраки: мазал арахисовым маслом хлеб и потом слизывал его со своих пальцев; девочка добродушно смеялась. Им приходилось оставлять машину на парковке у въезда в их «тупик» – не было денег снимать гараж. Дальше ехать некуда. К счастью, все всегда можно было начать сначала. Когда Вэл уехала в колледж, он решил, что ему не нужен такой огромный дом. Он бросил осточертевшую работу и перестал наполнять бассейн на заднем дворе. Он звонил дочери и выпивал каждый раз, когда она обещала навестить его летом. Он напоминал ей про то, чтобы она оставляла машину у въезда. Дальше ехать некуда. К счастью, все всегда можно было начать сначала. Когда Роберту стало совсем одиноко, рядом был Джозеф. Он умел говорить нежные речи и самые убедительные фразы. В его глазах блестели звезды, дыхание отдавало Маргаритой, а руки порой были перепачканы мукой и арахисовым маслом. Смолл слизывал его с пальцев Джозефа. Он как-то сказал: «между мной и Мэри все кончено», и они сладко целовались на заднем сидении машины, оставленной на парковке у въезда. Дальше ехать некуда. К счастью, все всегда можно было начать сначала… – Мы можем поговорить? Но Роберт не ответил ему, а лишь опрокинул в себя остаток виски. И они снова молчали. С глухим стуком стакан опустился на стойку, а следом по карману в кожанке Смолла прошлась волна вибрации. Он достал пальцами мигающий телефон и прочитал на экране простое «помоги ему». Это пишет Мэри. Через буквы Роберт чувствовал ее горечь и тяжесть всей ситуации – она все еще влюблена, по-детски и наивно, как когда их воспоминания строились на невинности, музыке The Replacements, молочных коктейлях за три бакса и занятиях в церковном хоре. Она желала ему – им обоим – лишь лучшего. Она опрокидывала на себя прошлое и тонула в нем, потому что ей того хотелось. Развод – не ее желание, а лишь здравого смысла. А они говорят: «вините женщину». Всеми фибрами своей души Смолл жаждал заставить Джозефа Кристиансена жалеть, что он когда-то поступил так с потрясающей женщиной. Она не заслуживала подобного отношения: она родила ему прекрасных детей и всегда была верной женой. Она не изменяла ему даже сейчас – парней и мужчин в барах она никогда не благодарила поцелуями и сексом за выпивку. Но мало того, что он предал Мэри – он предал и самого Роберта. «Прости, я люблю свою жену», кажется, так было? – Роберт… – Джозеф погладил пальцами стойку и разошелся в пьяной улыбке. – Робби… – а затем в коварной ухмылке. – Роб. Выбейте эпитафию ему на могильном камне: «между мной и Мэри все кончено», ведь это и будут его последние слова, пусть это и не более чем бред собачий. – Ты же не отъебешься, да? Джозеф улыбнулся. Роберт улыбнулся тоже. У самого Джозефа мнения никто не спросил, его просто обвинили во всех человеческих грехах. Однажды он решил, что посвятит всю свою жизнь саморазрушению. Никто не разберется с ним, и он сам с собой не разберется. Вроде, живет по Библии, а вроде, – тоже хочет счастья. И он их – Роберта и Мэри – правда любил, но любил по-разному. Мэри – так, как любят свою клюшку для гольфа, шоколадный пудинг из Волмарта или родную сестру. Роберта – так, как любят выходное солнечное утро в постели со смятыми простынями и крепким кофе с молоком на подносе. За Мэри хотелось ухаживать, полировать ее и быть ей благодарным за то, что она существует. Робертом хотелось жить. Виски здесь дешевый. Пиво тоже, особенно английский эль. Джозеф не заметил, как выпил три пинты, а затем еще пару стаканов виски. Он поднял голову – перед ним три Нила, повернул вправо – три Роберта. Один из них достал из кармана сигарету и закурил. На пререкания бармена отреагировал шуршанием зеленой десятки по пальцам. Протянул сигарету Джозефу, ожидая, что тот выбьет ее из рук и начнет читать нотации о вреде курения, – Джозеф взял. Покрутил в руках, затянулся, кашлянул в пустой стакан и затянулся снова. Повернул влево – какая-то девчонка лизала лицо парню, пока тот грубо скользил ладонью под ее футболкой. На левой руке у нее на безымянном пальце кольцо с огромным бриллиантом. – К черту вся эта блядская семейная жизнь, – Кристиансен снова сделал неумелую затяжку и затушил сигарету о дно пепельницы на стойке. – Мы разводимся. Мэри сказала. Он употребил в одном предложении «черт» и «блядская», и у Роберта снесло крышу. Ругань прилежного молодежного советника – фатальная сладость и слабость. Когда он бранился, он сексуально заводил нижнюю губу за зубы, чтобы легко на выдохе выдать: «эф-ю-си-кей». Вообще, у него были прелестные губки. Чуть пухлые, нежные, розоватые, еще блестели от виски – по ним так и хотелось провести членом. А еще пальцами – приоткрыть большим и запустить указательный и средний до нижней фаланги, чтобы он увлеченно обсасывал. Джозеф облизнул губы. Заметил напряжение Смолла. Усмехнулся. Сейчас бы он просто встал, кинул Нилу еще пару баксов и отправился домой дрочить, потому что, правило номер один: не трахаться с Джозефом Кристиансеном, (зачеркнуто) лживой скотиной. Не сказать, что ему этого не хотелось – у него тоже были принципы. Они с Мэри ненавидели его и любили одновременно, и Джо, черт возьми, не заслуживал такого внимания. Мэри. «Помоги ему», вот так просто, верно? Это было ее желание. Можно придумать себе оправдание: Роберт сделал это ради подруги, а не ради себя. Он бы натянул Джозефа так сильно, что тот принялся бы просить пощадить его. А Роберт бы плюнул ему в лицо: «проси прощения у Мэри». И Джозеф просил бы прощения у Мэри. Теперь даже в последний день их совместной жизни он будет изменником – клеймо на всю жизнь. Но. Он обязан отдать Джозефу должное: тот помог им так сильно сблизиться с Мэри. – И где же твои документы о разводе? – сглотнул Роберт, стараясь отогнать все мысли о члене-сосках-заднице. Это не было простым заданием: Кристиансен заерзал на стуле и вновь облизал губы. Сложил руки вместе на стойке. – Поищи сам, Роб. Он подмигнул, растекаясь в загадочной улыбке. Это ли стало отправной точкой невозврата, или сочетание слов «черт» и «блядская», Смолл уже не помнил. Он помнил, что заиграла «Time After Time» Синди Лопер, что в телефоне у него все еще хранилось сообщение «помоги ему», что рядом сидел Джозеф, что это Мэри настояла. Знаете, что они говорят в такой ситуации? Вините женщину. Пальцы сами поддались и потянулись – нашли пуговицы его серого пиджака и, трясясь, освободили их. Прошлись поглаживающими движениями вдоль кристально-белой рубашки, перебирая ткань. Юркнули в нагрудный карман. – Не здесь. Сползли вниз, изучая ремень, ширинку. Следом – бедра. – Теплее. Попробуй в заднем кармане. Нил отошел обслужить нового клиента, и пальцы коснулись теплого полиэстера его брюк, внутри ощупывая мягкое колечко в шершавой бумаге. В тот момент Смолл испытал всю палитру эмоций: удивление, азарт, напряжение, восторг, экстаз, злость. Ему нравилось играть, и он принял на себя эту игру. В конце концов, секс – тоже игра. Медленно, подцепляя подушечками упаковку, Роберт выудил презерватив из кармана и поднес к своему лицу. – Ненавижу тебя. – Чушь. Ты любишь меня. Если бы они были в суде, Роберт бы проиграл это дело – ему нечего выдать в свою защиту, да и адвоката у него никогда не водилось. Джозефу стало жарко, вероятно, от количества выпитого алкоголя, и он расстегнул верхние пуговицы своей рубашки, а следом снял пиджак. Роберту резко ударило в голову воспоминание о том, как они занимались сексом на кухне Кристиансенов. Грубо, дерзко, несдержанно; на тумбочке, у холодильника, на обеденном столе. Они, словно какие-то шаловливые подростки, прятались ото всех, жадно впивались друг в друга по углам и были счастливы, на часы и на вечность. – Мне нужно отлить, – едва разборчиво пробормотал Смолл и сразу же встал со своего места, направляясь к уборной. Если повезет, он сумеет спустить раньше, чем пожалеет обо всем, что сделал этой ночью. – О, мне… Мне тоже, – больше Нилу, нежели Робу, бросил Кристиансен и, пьяно покачиваясь, устремился следом за вторым. Нет, не повезет. Скорее приятно, чем больно ударилась голова Джозефа о стену, когда Роберт толкнул его, а затем прижался к его телу. Его прикосновения грубые, но такие приятные и родные, что Джозеф первым нашел его губы и увлек в долгожданный поцелуй. Поцелуи Роберта – иные. Через них чувствовалась нежность, когда он покусывал его губы, приоткрывал языком податливый рот и осторожно скользил внутрь. Он делал это с большой любовью; так, как никто и никогда не целовал Джозефа в жизни, сладко, исключительно, сказочно. И Джозеф отвечал: касался кончика его языка, ловил его губы своими губами и царапал их зубами. Смолл перехватывал его дыхание на себе, опускался на бледную шею, ласкал языком кожу. Руки у него холодные – он легко выпустил рубашку Кристиансена из брюк и чуть задрал ее, проводя ногтями по открытой части. Если Святой Отец хочет поиграть, то будет ему игра, но правила в ней не ему устанавливать. Джозеф просил большего. Перед глазами плыл туман, сигаретная дымка, не иначе. Его блаженные стоны отталкивались от глухих стен и проникали прямо в Роберта, заставляя его колени чуть подрагивать от возбуждения. Они знали, что все это – не просто так. Не просто так рука Джозефа коснулась пульсирующей сквозь ткань джинсов эрекции Смолла и прошлась вдоль, надавливая пальцами. – Иди ко мне, – прошептал он, запальчиво теребя пряжку ремня. – Я так соскучился. Сил сдерживаться больше нет, да и причин тоже. Они наконец позволили внутренним крикам излиться наружу, растворяя окружающий мир. Роберт не понимал, к кому он испытывал большую ненависть: к себе, к Джозефу или ко всей ситуации в целом. Еще много лет назад он дал себе клятву, что он легче поверит в Человека-мотылька, чем снова залезет в койку к молодежному советнику. Ему проще дрочить до конца дней в одиночестве, пока их идеальная семейка ездит каждое лето в отпуск в Калифорнию. Но достаточно быть честным перед самим собой: его попросила Мэри. Конец сказки. Так что. К черту всю эту блядскую клятву. Крепкая хватка. Все как в тумане. Последним, что Джозеф запомнил в баре, было: – Запиши на мой счет, Нил. И громкий хлопок входной двери. *** – Давно меня здесь не было, – Джозеф едва стоял на ногах, но еще умудрялся острить, приправляя едкие слова своей фирменной ухмылкой. – Впрочем, ты не особо прибрался с прошлого раза. Роберта мало заботила уборка или стирка – одежда была раскидана по всей спальне, простыни на кровати мятые и желтоватые, на ковре яркие пятна от виски. Он жил один в огромном доме, ему незачем тратить время на чистку комнат, в которые он даже не заглядывает. Гостеприимством он никогда не отличался: все, кто когда-то заглядывал в эту комнату, больше сюда не возвращались. А еще у него ужасно безвкусные занавески. – Боже, Джо. Заткнись, – единственное, что смог выдать Роб на одном дыхании. Секунды – губы встретили губы, и сильные руки вновь прижали тело к стене. Жгучие поцелуи, колено между разведенных ног, прикосновения до мурашек – их ночное рандеву только началось. Роберт целовал его жадно; он соскучился по его рту так, словно это был его дальний родственник, и они не виделись годами. На пол рухнул серый пиджак, следом – кожаная куртка. Вылизывая и покусывая Джозефу шею, Смолл принялся до конца расстегивать его белоснежную рубашку. Гребаный стояк уже норовил пробить его штаны. Пальцы заплетались о пуговицы и не слушались, а затем блуждали по оголенной груди Кристиансена, цепляя кожу ногтями и вызволяя из него довольные стоны. Эти ощущения – лучше воскресной выпечки. Лучше песен Джимми Баффетта. Лучше кругосветного путешествия на яхте с Маргаритой. Джозеф закинул голову назад, упираясь затылком в стену, когда Роберт прошелся руками вверх по его торсу и задел подушечками пальцев возбужденно торчащие соски. Шея-ключица-грудь: язык оставил блестящую дорожку из слюны на идеально гладкой коже. Ловить воздух становилось практически невозможно – Кристиансен хотел Роберта в себе, он грязно нашептывал его имя и ерзал туда-сюда по холодной поверхности, желая, мечтая, требуя для начала поиграть язычком с его твердым членом. Джозеф сполз вниз по стене и опустился перед Робертом на колени, и Смолл решил, что он в пьяном состоянии уже не способен нормально стоять. И невесомый – ах! – стон вырвался из него, когда Джозеф приоткрытым ртом коснулся выпуклости на его джинсах и горячо выдохнул. Рефлекторно рука Роберта опустилась на его голову, поглаживая ее и нежно перебирая пальцами пряди; казалось, Джозефа старость не задевала – ни единого седого волоса, они мягкие и густые, приятные на ощупь. Его всего приятно было трогать и чувствовать рядом – запахи карамели и одеколона, смешиваясь, просто невообразимо мутили разум. Низ живота Роберта заныл сильнее, едва Кристиансен, скинув на пол ремень, стал расстегивать пуговицу и ширинку. Его пьяные движения и мутный, рассредоточенный взгляд заводили мужчину только больше; он прикусил язык во рту, когда Джозеф запустил ладонь в его джинсы и помог его члену освободиться от мешающей одежды, сразу же касаясь языком основания и утыкаясь острым кончиком носа в напряженный ствол. Он любовно провел носом вверх по длине, обжигая горячим дыханием кожу, перехватил губами головку члена и сдавил ее. Смолл громко выдохнул: Джо любовно массировал ее языком, не пропуская и миллиметра. Между ними – горячий воздух и вибрации стонов; между ними – невероятное желание. Ладонь, до этого прежде бездвижно покоившаяся на светлых волосах, прошлась до затылка, и Роберт слегка грубо надавил на голову Джозефа, призывая его взять большую длину. Сначала Джозеф повиновался, но следовало Смоллу войти во вкус и толкнуться ему глубже в рот – тот отстранился, и мужчина отпустил его. – Стой, стой, стой, – приглушенно отозвался Джозеф, опираясь на стену, чтобы снова встать, – ты недостаточно пьян. Вряд ли это было тем, что можно ожидать от любовника посреди орального секса. Роберт одарил его озадаченным взглядом и проследил, как Кристиансен, все еще покачиваясь, направился к его бару. По факту, это был просто комод с массой бутылок и пустых стаканов на нем – настоящий барный стол находился у Смолла в гостиной, но у них обоих не было никакого желания спускаться. Джозеф медленно провел рукой по деревянной поверхности комода – собрал пыль. Взял пару бутылок и принялся их увлеченно рассматривать. Роберт поймал себя на мысли, что эти штаны прекрасно обтягивали его аппетитный зад, но все равно были сейчас лишними. – Что за хуйню ты творишь, Кристиансен? – скрестив руки на груди, Роб оперся на комод и поднял глаза на Джозефа. Он совершал какие-то невероятные манипуляции с бутылками, стаканами и солонкой. – Хочу сделать тебе Маргариту. Такую, за которую и убить можно, – обольстительно ответил он и кратко подмигнул, слизывая с пальцев соль. По какой-то причине это заставило член Смолла чуть дернуться от возбуждения. – У меня нет текилы. И льда тоже нет. – Ничего! Виски подойдет, – кивнул Джозеф, заливая стакан почти до краев. Что-то подсказывало Роберту, что в Маргарите не бывает виски (или хотя бы не должно быть), но он тактично промолчал, стараясь не улыбаться так очевидно. – Это Джек? Пожалуй, Джозеф так же разбирался в виски, как Роберт в людях, с которыми проводил ночи. Смолл искренне засмеялся, принимая стакан из его рук и отпивая от самого края, чтобы не оставить на ковре еще пару пятен. – Это Чивас Ригал, умник. По крепости не уступает и старине Джеку. Хотя тебе уже хватит, так что для тебя – эта леди. Роберт взял маленькую стопку для шотов и, наполнив ее водой, протянул Кристиансену. Лунный свет падал на его оголенное тело, утонченно скользил по белизне распахнутой рубашки. Взгляды говорили за их обладателей, а комната была слишком мала для такой большой любви. Им бы впору выйти сейчас на балкон, закурить, выпустить чувства и любить друг друга на перилах всю ночь напролет, но они стояли и пленительно горели – глаза в глаза. – За счастливую жизнь Мэри без тебя, – без капли злости произнес Роберт. Они чокнулись – и сердца их отдались счастливым звоном в унисон. Джозеф прав, с алкоголем все кажется лучше: воздух горячее, движения свободнее, стоны слаще. Роберт ненавидел его, а потом фиксировал взгляд на его губах и в тот же миг любил вновь. Он опьянел быстро: то ли оттого, что выпил залпом переполненный стакан, то ли от огромной, бурлящей любви. Виски обжег его горло, и он тут же притянул Джозефа, прижимая его к своему крепкому торсу. Пока они целовались, Смолл достиг руками его упругих ягодиц и крепко сжал их в своих ладонях. Джозеф первым разорвал поцелуй, но только затем, чтобы снять с партнера пропахшую потом и сексом футболку и свободно изучить руками его тело. Лунный свет теперь уже касался распластавшейся на полу рубашки, а они продолжали терзать друг друга – пальцами, губами, языками – кто первый сдастся. Джозеф поступил нечестно: массируя плечи Роберта, он вдруг наклонился к его уху, задел его губами и на выдохе выдал протяжное «Ро-о-о-об». Но этого было достаточно, чтобы тот уже в следующую секунду признал свое поражение и теперь грубо вжимал Джозефа в матрас. Командовать в этот раз захотелось Джозефу: он сам оперся ладонями о стену над кроватью и подставил зад Роберту, поддаваясь навстречу его прикосновениям. Штаны были отличные, – в очередной раз отметил Смолл и резко стянул их вниз вместе с приторно-розовыми боксерами. Его руки мяли нежную кожу на ягодицах Кристиансена, разводили их в стороны, а он просил большего – он выгибался и распалялся под теплотой любимых рук, он издавал звуки, переполненные вожделения, он находил свой Маргаритавилль и терял его вновь, как только Роберт касался холодным языком его анального отверстия и отстранялся, чтобы облизать губы. Щетина приятно щекоталась; и волна удовольствия разливалась по телу Джозефа, и кровь пульсировала в венах. Следом язык сменили влажные от слюны пальцы, сразу два, на всю длину – Кристиансен взвыл от удовольствия, и Смолл ответил ему тем же. Им обоим казалось, что эта прелюдия тянется целую вечность – они страдали и наслаждались своими же страданиями. Пальцы настолько легко скользили внутри, что Роберт, не раздумывая, добавил третий и активно задвигал ими, согнул, развел, прошелся по горячим мышцам. – Ты что, растягивал себя? Дрочил, думая обо мне? – Роберт наклонился к нему, целуя и грубо кусая его плечи. – Ты такой грешник, Джозеф. Джозеф отозвался протяжным рычанием и только сильнее насадился на пальцы, резко двигаясь бедрами вперед-назад и давясь собственными стонами. Разочарование наполнило его клетки, едва Роберт вытащил из него пальцы и облизал их следом. Краем глаза он заметил, как Смолл нырнул рукой в ящик прикроватной тумбочки – за смазкой. Бутылка уже была полупуста – Роберт времени зря не терял. Если он и находил себе отличную задницу на вечер, то их воспоминания хранили только кровать и эта полупустая бутылка. Роберт эти воспоминания не хранил. Обильно смазав свой член, Смолл приставил его к анусу Кристиансена, но входить пока не торопился. Вместо этого он нагло скользнул членом между его ягодиц и, придерживаясь за бедра Джозефа, принялся несдержанно тереться об него. В нем все было сексуально: капли пота на спине, напряженные мышцы прижимающихся к стене рук, упругий зад, вздымающийся вверх от каждого нового толчка. Роберт проиграл минутами ранее, но теперь он собирался отыграться, отомстить, заставить Джозефа глотать ртом воздух и умолять трахнуть его. – О-о-о-о… Кирк Дуглас, – кусал губы молодежный советник, сжимая руки в кулаках и стоная-стоная-стоная так, что болели легкие. – Давай же, ругнись. Бог тебя не услышит, пока ты заглушаешь все стонами. Даже не видя его лица, Джозеф чувствовал, что Роберт усмехался. – Роберт… Роб, – очередной поцелуй в плечо. Следом – засос, но Мэри за них уже ругаться не станет. Уверенный шлепок по ягодице – молнией по коже. Смолл прижался к нему плотнее, и его руки тоже оперлись на холодную стену. Джозеф ласково поцеловал татуировку на его руке и прогнулся от нового толчка. – Черт возьми, Роб! Трахни, трахни меня уже. Роберту понравилось, что это больше был приказ, нежели молитва. Сейчас они грешили – грешили красиво – и вряд ли кто-то из них потом собирался оправдываться в церкви перед Иисусом за это. Хотя, однажды они грешили в церкви, в приватном офисе. Тогда Джо шептал ему такие молитвы, что сама Дева Мария порадовалась бы. В заднем кармане своих джинсов Смолл нашел презерватив, тот самый, что ему «одолжил» в баре Джозеф. Он отдавал каким-то приятным запахом – Роберт не мог различить, да и не особо старался. Он приспустил уже расстегнутые штаны до колен и, перенеся одну руку на бедро Кристиансена и крепко вцепившись в него ногтями, вошел, не предупреждая и единым словом. Тело Джозефа будто пронзили иглы – уже почти забытое, но такое сладкое чувство вдруг охватило его с новой силой, и каждый толчок давал новую волну ощущений. Еще толчки – более резкие и частые – и они говорили на общем языке. И им было так же хорошо, как в ту-самую-ночь на той-самой-яхте. Джозеф Кристиансен ломал ногти, кусал губы. Роберт трахал его жестко, так, словно это последний секс в их жизни. Что, возможно, было частичной правдой для Джозефа – завтра он начнет абсолютно новую. Может, он все так же будет стричь газоны, все так же пить кофе с двумя чайными ложками сахара, все так же читать книги о вязании узлов в парках, но прежним Джозефом Кристиансеном он уже не будет, это точно. Они хвалили друг друга – хвалили из-за любой мелочи, наперебой, задыхаясь. Ты невероятный, ты самый красивый, ты сладость, ты Вселенная, ты мой – и ты мой. Они делили на двоих крики, фразы, воздух, ночь; Джозеф откидывал голову назад, Роберт запускал пальцы в его волосы. Бедра сводила приятная боль, и эту боль они тоже делили на двоих. Джозеф кончил первым. Он громко, смачно выругался – и спустил на кровать, пачкая изголовье. Рука Смолла нашла его руку, прошлась вдоль кисти, любовно сжала в своей, и он кончил минутами позже. Он вышел из Джозефа не сразу: позволил ему насладиться чувством теплоты внутри, прижал к себе и уронил на кровать рядом. Когда солнце уже появилось на горизонте, они подарили друг другу поцелуй вместо пожеланий спокойной ночи и заснули, слушая, как они единодушно и размеренно дышат. *** Утро наступило слишком быстро для них обоих. Разбуженный яркими лучами, бьющими в самое лицо, Роберт потянулся в кровати и, ощупав ладонью мятую простынь рядом с собой, понял одну вещь – Джозефа там не было. Он нашелся возле открытой двери – стоял на коленях, одетый в привычную красную футболку, и гладил Бетси по мягкому животу, а она довольно подставлялась под ласки. Столь семейная картина вызвала у Смолла сентиментальную улыбку и легкое чувство меланхолии. Он скучал по Вэл и даже немного по Мэрилин, но старые раны начинали затягиваться: кажется, он наконец-то нашел ей достойную замену и был уверен в своем выборе. – Что, все-таки решил уйти? – Нет, – Кристиансен поднялся с колен и подошел ближе к кровати; Бетси игриво прыгала на его ноги и вилась вокруг. – Хотел приготовить тебе завтрак, – а затем добавил, едва различимо: – И выпить таблетки от похмелья… – К черту завтрак, я сыт тобой, Кристиансен. Иди ко мне. Роберт заботливо протянул руки в воздух, и Джозеф тут же упал в его объятья, сминая под собой одеяло. Они, словно дети, целовали друг другу лица, терлись носами, встречались ладонями под теплым одеялом – пытались наверстать те мгновения, что упустили за долгие годы. У Роберта ужасно безвкусные занавески. Они почти не пропускали свет, поэтому Джозефу пришлось отодвинуть их в стороны. Они – какого-то грязного, мрачного цвета, который едва ли сочетается с красным, преобладающим в интерьере спальни. У Кристиансенов никогда не бывало с этим проблем – Мэри умела выбирать идеальные цветовые решения и точно справилась бы и с этими дивными занавесками. – Мэри… Джозеф обнаружил свой телефон в кармане пиджака, который все так и лежал прямо у двери – там, где его вчера сняли; а затем вернулся в постель. От Мэри действительно были вести: пропущенный звонок и сообщение такого содержания: «Просто проверила, что у вас все в порядке». Пальцы что-то быстро набрали и тут же в сомнении удалили, оставляя сообщение без ответа. Спустя пару минут пришло новое: «Не думай, что я не знаю, чем ты занимаешься. Передавай привет Смоллзу и не забудь зайти за документами на подпись». Пока Кристиансен пытался осмыслить напечатанное, Роберт, воспользовавшись его замешательством, заглянул в экран через его плечо и пробежался глазами по тексту. Мэри – удивительная женщина, тонкая натура, наблюдатель. Она просчитывала шаги наперед, чувствовала людей и проникала им в головы. Из нее получился бы неплохой американский шпион, если хотите, – но о ней все равно скажут «вините женщину», просто потому что винить самого себя – удел слабых. – Все еще любишь свою жену? – раздался внезапный вопрос и громом ударил по Джозефу. Возможно, Роберт хотел добавить «прекрати гоняться за репутацией, Кристиансен, отпусти жену и прими себя», но что-то ему помешало. Между ними повисла тишина, и разбавляло ее только редкое гавканье Бетси на почтальона, мороженщика или соседа. В эту тишину Джозеф решил, что ему необходимо самому как-то сходить в церковь и исповедаться перед настоящим пастором, а не перед самим собой. – Она беспокоится о тебе. – Я знаю. Легкий поцелуй отпечатался на его лбу. Щеках. Подбородке. – И я тоже. «Я знаю», – беззвучно повторил Джозеф, примыкая к его шее и стараясь не двигаться, даже не дышать. Время застыло на мгновение – а потом отмерло вместе с вялым зевком Роберта. Он сцепил руки замком за своей головой и спросил: – Хочешь съездить со мной, навестить Вэл? Как разведешься. Она будет рада тебя увидеть. Ах, эта Мэри. Удивительная женщина, тонкая натура, наблюдатель. Она ломала ногти, кусала губы, потому что смотрела, как догорает последний мост к ее счастливой супружеской жизни. Она не проливала слез, она проливала вино. Она разрушила этот брак, раздавила его каблуками, закурила сигареты… Она снова свела их вместе. Если вы когда-нибудь заглянете в Мэйпл Бей, спросите их – кто разрушил брак четы Кристиансен из куль-де-сака? И тысячи голосов ответят: «вините женщину», потому что признавать свою вину – удел слабых. Джозеф лишь крепче сжал Роберта в объятьях, и его дыхание холодком прошлось по его смуглой коже и отдалось эхом по комнате: «(не) вините женщину».