Лугнасад.

У меня нет часов, но я чувствую его в воздухе. Это случается на исходе последней летней ночи, когда свои права на колосящуюся пшеницей землю начинает предъявлять переменчивый август. В руках его лежит по сладкому яблоку, но лишь одно из них начинает подгнивать тёмным, наваристым соком, приглашая пряный сентябрь взять его за руку. Не дым тяжёлых погребальных костров, не смог, вьющийся над телами, а тихий перезвон где-то там, под землёй. Упрись лбом в зелёную траву, услышишь ржание коней и радостный перестук копыт. Не дай обмануть себя, прислушайся: за радостью ты услышишь звон цепей и грохочущие в мешках кости. Говорят, что сейчас Дикая Охота ждёт своей очереди, чтобы умелые кузнецы из ада подковали несущих смерть коней, чьи копыта обтесались за самую тёмную ночь года, разбрасывая по небу каменные остовы облаков. А потом в воздухе поплывёт кисловатой душок созревающей рябины и сотрёт из памяти визг подгоняемых дьяволом чертей. На полях сейчас сухо и пахнет костром, будто золотые колосья вспыхивают каждую ночь, ловя последний луч заката, как угасающую спичку. По вечерам, в скопище туманной гари, не следует выходит на поля ночью — с небес спускаются полчища ведьминских шабашей, чтобы с гомоном выгнать светлые летние ночи, и впустить в мир холодные ветра осени, которые заставляют озябшие плечи прятаться в шаль, а глаза искать утешения у ярких звёзд на небе, свято веря, что они едины в том, что никогда не собьют с тропы путника, забредшего в самую чащу. Гул пролетает между кончиками пальцев и убегает вперёд, прямо в пасть к чёрному лесному демону, теряется на стыке неба и земли, избегая дверей одноликих и опасных. В этот день духи вряд ли гадко поведут себя с человеческой душой, оставив угощение мраку голодного Самайна. Мои пальца царапают кроны деревьев, а взгляд прикован к крохотному силуэту, от которого пахнет хмелем и праздником, чьи зачарованные стопы бегут по направлению к самой чаще. Совсем юная девушка, её насквозь пронизывает гомон отрешённо звенящих всюду колокольчиков, словно сердце её привязано к самому трухлявому дереву, останки которого призрачно светятся даже в опаляющих лучах закатного солнца. Я вижу, как из зарослей восстаёт рябиновая ведьма и тянет к грязному подолу девичьих юбок сочащиеся соком пальцы. Её тело, полностью сплетённое из веток мёртвой рябины, ползёт к свету и свежей крови, а в груди у ведьмы горит комок помятых рябиновых ягод, среди которых, в отблеске душного солнца, угадывается сухая паутина. Она издаёт сдавленные вопли, но голоса нет, лишь треск самого её существа — ему тут же начинает вторить лес. У девушки пустота в глазах. Ещё более страшная, чем первые осенние твари, просыпающиеся после изнуряюще коротких летних ночей. Ногой в грубом ботинке она отшвыривает от себя полусгнивший рябиновый хребет и движется вперёд, пока в волосах её, как самые действенные обереги, шуршат колоски плодородного урожая минувших дней. Дебри расступаются, а пальцы ловят тонкую ниточку силы угасающего дня, чья музыка приобретает всё более навязчивые мелодии. Из-за стволов плывёт едва заметная вереница призраков — в руках у них по яркому болотному фонарю. Это парад самой тёмной ночи, который наберёт свою силу тогда, когда шаловливые келпи спустятся с горных ручейков, в которые целое лето заманивали сонных от зноя пастухов. Обратно, в зеленоватый смрад болотных кочек, лопающихся при малейшем касании твёрдых копыт. Деревья сменяются редкими скопищами кустов боярышника, чтобы вывести историю к заплывшему сальным туманом оврагу. Дверь в холмы всё ещё не открыта, но если приглядеться, то человек, чьё доброе имя оберегают послушные духи, заметит щель, из которой непрерывно будет литься музыка. Не такая, как музыка Лугнасада; та музыка чужая и опасная, в той музыке слышаться крики и проклятия, чьей болью не могут надышаться жители Той Стороны, потому что в вечном подземном заточении горячая человеческая кровь почитается за самый сладчайший из даров, пусть человеческие души не ценит ни один из тех, чьи жилы полнятся смрадом разложившихся в реке тел и подгнившей листвы. Сумерки опускаются на землю, заставляя пальцы ног кривиться под грубой кожей. Силуэт в просторных юбках держит перед собою нить ускользающего, словно полевая крыса в густой трясине, звона невидимых колокольчиков. Как крысолов ведёт за собой тела, так сладкий страх ведёт за собой душу. Впереди маячат скользкие и юркие тени, на которых даже сквозь пелену тумана читаются выпирающие рёбра. Девушка идёт к ним, смело скаля в усмешке кривые зубы. С такой высоты не разглядеть, что она держит в руках: пару монет из запасов непрозорливых лепреконов или поржавевший гвоздь из гроба деревенской ведьмы, предусмотрительно сожжённой прошлой осенью. Тени чуют её и тут же оборачиваются. Грязные юбки шевелятся от дыхания подмерзающей земли. Люди до сих пор не знают, как голодны бывают твари, чьим безликим присутствием пугает матушка, когда в доме гаснут последние свечи. За чьей-то дверью довольно облизывается чёрный кот, пряча глаза, полыхающие лиственными кострами. Я устало подлетают к остаткам выбеленных коровьих костей, оттаскивая в кусты прядку мышиного цвета волос. Затем довольно прижимаю клюв к земле и утробно вскрикиваю в небо. Пахнет кровью.