Сердце льва

Ramin Djawadi — Hear Me Roar

      Её губы чаще всего ощущались выжигающим, разгорячённым ударом молота кузнеца по мечу, который только что вынули из печи, грубо звякнув о наковальню. И он чувствовал себя этой самой наковальней: всю свою жизнь, прогремевшей между разными знамёнами сменявшихся королей, между золотом и багрянцем Ланнистеров, между кровавых битв и грязных луж, провонявших конской мочой. Джейме Ланнистер — это наковальня, принимавшая на себя удары отца, общества, Эйриса Таргариена, Роберта Баратеона, Кейтлин Старк, брата и… сестры. Он смотрел на неё сквозь лучи, рассеянные в зловонии Королевской Гавани; сквозь завесу страха и восторга, когда они спускались в подземелья Утёса Кастерли к фамильным хищникам; сквозь отравленное море ненависти, крови, желчи, что незримо омывало подолы её роскошных нарядов. Он смотрел сквозь огранку изумрудных глаз, не смея оторвать смазано-трепетного взора, и… видел всё. Целовал в беспамятстве тонкие руки, пропитавшиеся багряной слизью; вдыхал запах, источающий терпкий аромат цветочных масел вперемешку с семенем другого мужчины. Стоял в стороне, пока боров-Баратеон лениво играл с его детьми под её тлеющий гнев. Серсея была для Джейме целым миром, недоступным для других. Они любили друг друга ретиво, испивая пролитую ими медово-горькую страсть до дна — ни одно борское золотое не вязло на кончике языка столь сладко и пьяняще, никакой пузырёк Слёз Лиса не душил так, как крепкие узы, что связали их ещё в чреве матери. Отрывая собственный кусочек единения от серой суеты, они чувствовали невообразимо правильную целостность, будто и не разлучались никогда.       Мы пришли в этот мир вместе, и мы должны быть вместе, любовь моя.       Ему нравилось быть ведомым властной, смелой сестрой. Соглашаться, когда она настаивала на их поцелуях даже после запрета почившей матушки. Отказаться от великого наследия Тайвина, принять обет безбрачия, терпеть низости Безумного Короля иль Роберта ради неё, сопящей в его плечо после рьяных, бесстыдных ласк. Столкнуть мальчишку с башни, мысленно убить девчонку с волчицей, дышать на грани обморока смрадом темниц Риверрана, подпитываясь одной лишь мыслью о волосах, переливающихся, точно жидкое золото, между его шершавых пальцев. Порой Джейме настолько растворялся в тягучем омуте Серсеи, что не замечал, где начинается она и заканчивается он. Но в тот же миг сестра обдавала хлёсткой оплеухой: он тот, кто ей нужен и удобен. Колодец, из которого она пьёт крупными глотками, опустошающие кубки вина день за днём. Чем больше Серсея насыщается, тем глубже пустота внутри, вызванивающая скрежетом стали о сталь. Джейме готов был распластаться пред ней гранитным полом, дабы она мягкой поступью изящных ног добралась до желанного могущества. Джейме спас бы её, погубив себя.       Она спала с Ланселем, с Осмундом Кеттлблэком, а может и с Лунатиком, почём мне знать.       Он испытывал не только тупую боль, расползающуюся на месте отрезанной кисти — его снедала хладная ненависть Серсеи, бурлившая в её пьяных зрачках каждый раз, когда тусклый свет свечей вырисовывал уродство изувеченной плоти. Он никогда не думал, что его львица отречётся от него, узрев комья облезлой гривы льва. Наверное, впервые Джейме не нашёл за влажной похотью сестры, принимавшей его своим жарким лоном на алтаре Девы, ту былую жадную любовь. В ней билась лишь лихорадочно тоска да выливающийся за пределы желто-рудый яд. Будто он стал никем, кроме Цареубийцы и калеки. Сын, от которого отказался отец; брат, отвратительный для одной и ненавистный для другого; всего лишь дядя для своих златовласых детей. Пустоцвет. Затупившийся в бою, щербатый меч, коему уготовано быть расплавленным каким-нибудь Тайвином Ланнистером, чтобы затем покоиться в ножнах более достойных и благородных. Казалось, в слепящем неистовстве дикого огня, вылизывавшего Башню Десницы под чахоточный, недобрый румянец Серсеи, сгорало безвозвратно то, что некогда грело его, не давая сорваться в пропасть. Он никогда не хотел знать другой женщины, кроме неё — самой прекрасной, величественной, желанной до мельчайших морщинок и родинок. Он позволил бы сгинуть тому миру, где не было б сестры. Но, когда вытоптали его самого, прополоскав в грязи, на обугленных руинах отрезанного вместе с рукой прошлого — красовалась незнакомая равнодушная тень былой его любви. О, как же было больно понимать, что узнаёшь эти изломанные в безумной кровожадности черты, это презрение в уголках надменных губ, что раньше испивали ненасытно, теперь же отравляют дорнийским жалом. Джейме, сжав сочившуюся гнойной кровью рану, принял сие предательство, как принимал покорно всё, что снисходило от его сестры, собственного кривого отражения.       Ты её любишь, глупец. Она тебя погубит.       Как бы Джейме не хотел выпотрошить свои чувства, развеяв их в чужих суждениях о нём или жалостливо-влюблённом взгляде Бриенны — женщины, окунувшейся в его изъеденную душу глубже всех, — он не может найти нечто среднее между ненавистью и любовью к Серсее. Замкнутый круг, выцарапанный на его судьбе до треклятого рождения. И он внимает её ярости, когда она возбуждённо шепчет ему куда-то в ухо, костлявой ладонью сжимая член: «Покажи им, что такое Ланнистеры, что мы делаем с нашими врагами». И он впитывает до последней капли из её крепко настоянной горечи, когда она льнёт к нему опально, ломаясь изнутри тончайшим стоном разбитого драконьего стекла, роняя севшим голосом: «Если я смогла сотворить нечто столь чистое, как Мирцелла, быть может, я и не чудовище». Нет, Джейме не откажется принять от сестры и это, отвергая слабость, уподобляясь ей. Ибо он не мыслит своей — выцветшей, помятой, но всё ещё бьющейся утробно — жизни без неё, как и она не может быть сильной без него.       Она — болезнь. Ты пожалеешь.       В чём смысл обсуждать их любовь с кем-то? В чём смысл копаться в их чувствах, выискивая гниль, либо пытаться найти в грехе гармонию? Это нечто слишком междустрочное для мира извне, ускользающее из тех мгновений, когда она мирно спит, окутываемая блеклым зимним солнцем. И он смотрит снова на её правильные черты, свод ключиц, позорно обстриженную макушку, понимая, быть может, как никогда ясно: Серсея тоже его принимает. Она единственная, кому не только важен свет в нём, но и позолоченная тьма, что обрушивается на неугодных, вырываясь грозными угрозами и жестокими деяниями. Близнецы, столь разные в своём единстве. Джейме зудяще-больно видеть в ней отблески процветающего безумия, что пускают корни в жирную почву, где смешались беспроглядным месивом ненависть с тщеславием. Однако… ему плевать. Он изопьёт до последней капли уготованную им чашу вместе с сестрой, невзирая на проклятья богов иль обречённость их долгожданного, вымученного царства.       Ведь мне пурпур великолепного милее белизны прекрасного.