Из пепла

       Виктор, похоже, с детства чувствует в себе тягу к разрушениям, когда вместо того, чтобы мирно катать игрушечную машинку по полу, увлеченно бьет ее о стену. Папа отмахивается; он может позволить своему сыну хоть сто таких же игрушек, а мама заливисто смеется и роняет что-то вроде: "Витенька, сладкий мой, перестань".       Он перестает, смотрит по-детски наивно и льнет к родной маминой руке всем своим существом; машинка отброшена — ничего, поиграет потом. Папа фыркает где-то рядом, опять ворчит, что жена приучает Виктора к телячьим нежностям и уходит, оставив их одних. — Не все, что испорчено, — грустно говорит мама, глядя на закрывающуюся дверь. — можно починить. А людей — в особенности.       Его мама, добрая, милая и сильная — она не выдерживает и ломается также, как и игрушечная машинка, совсем неживая, будто ее тоже не раз били так, что из всех механизмов выпрыгивали шурупы. Когда папа уходит, сухо поцеловав сына в лоб и выписав бывшей жене чек "за все оказанные услуги", Виктор впервые видит, как душа человека угасает.       Он видит это в последствие много раз: когда одна из его девушек понимает, насколько ему на нее наплевать, когда Крис говорит, что врачи закрыли ему ход в Большой спорт после травмы бедра... Эти люди отработанный материал, они мертвы внутри и больше никому не нужны, с отвращением думает Витя, глядя в их тусклые глаза.        (И с Юри Кацуки должно было произойти тоже самое)       Виктор разбивает сердца одним только взглядом из-за серебряной челки, равнодушно разрушая судьбы, и наслаждается этим. Большим мальчикам нужны игрушки помасштабнее, не так ли говорил его отец-изменник? Да, кажется, что так.       У Юри чудесные карие глаза, и Виктор думает, что в них красиво будут смотреться слезы. Но пока на его поспешное предложение жить вместе Кацуки неверяще улыбается, смущенно кивает и наливает им еще противного молочного улуна. — Не трогай его, блять, — взрывается Плисецкий, когда узнает об этом. — Не смей ничего с ним делать, понятно? Оставь в покое, просто исчезни!       Виктор снисходительно улыбается, отмахивается чем-то вроде "не ревнуй, Юрочка", хотя прекрасно понимает, что дело тут совсем не в ревности. В глазах Юры страх за друга.       Но Юри все еще стойко улыбается, когда Виктор в первый раз приходит домой под час ночи, пьяный и совершенно пропахший дешевыми женскими духами. Виктор думает: вот, сейчас, выйдет из себя или подаст на развод, может быть, даже заплачет (как тогда, когда занял шестое место, Юра ему рассказывал).       Но Юри молча помогает ему раздеться, следит за тем, чтобы он не навредил себе, укладывает в их общую постель, а сам идет спать на неудобный узкий диван, стараясь не шуметь. Виктор непонимающе и пьяно смотрит ему вслед. Никаких скандалов, ругани и битой посуды?       Юри Кацуки крепче, чем он думает сначала. И Виктор не понимает, плохо это или хорошо.       Он не реагирует на злые слова, безмятежно готовит эти идиотские бенто в виде зайчиков и успокаивающе гладит по руке, когда Виктора опять выбешивает кто-то на катке. И когда Никифоров раздраженно отшвыривает теплую ладонь, опять срывается и уходит на улицу покурить, Юри все еще не собирает вещи и не берет билет на ближайший рейс в Японию.       Виктора это бесит. Он хочет увидеть вместо натянутой улыбки гнев, горечь — да что угодно, но не эту пугающую отрешенность.       И он снова и снова испытывает его, желая узнать, когда ангельскому терпению придет конец. Но с каждой нанесенной обидой Юри лишь замолкает на секунду, отводит взгляд своих теплых глаз, а через несколько минут опять возится на кухне с ужином или заваривает кофе.       И один раз Виктор думает, что окончательно переступает черту: он приводит девушку из клуба прямо к ним домой, ночью, когда Юри все еще не спит и ждет его, как всегда до ужаса одиноко свернувшись на диване.       Она кокетливо смеется, прикрывывая рот ладошкой, и, честно говоря, он даже имени ее не помнит, настолько все ужасно. Когда Юри выходит из комнаты, услышав звук открывшихся дверей, эта "зови меня Джулия, детка" удивленно на него смотрит и оборачивается к в конец пьяному Виктору. — У нас что, — говорит Джулия до тошноты соблазнительно, с фальшивым насквозь придыханием. — Будет тройничок?       У Юри руки трясутся, но он все еще невозмутим, кивает каким-то своим мыслям и скрывается на кухне. Виктор на момент трезвеет; пытается сбросить с себя цепкие руки рядом стоящей девушки, побежать следом, но не получается. Его тащат в спальню, поспешно стаскивают одежду и целуют куда-то в шею.       Противно. Она облизывает губы, стараясь выглядеть опытной соблазнительницей, а Виктору противно до тошноты даже от такого простого жеста.       (Кажется, он слышал, как хлопнула входная дверь?)       Когда Виктор наконец выгоняет Джулию из их дома, Кацуки нет ни на кухне, ни в комнате. У него в груди что-то щемит, будто бы даже обрывается, и Никифоров бредет к бару, в полубреду наливая стакан дорогого вина. К черту бокалы; а может, и стаканы — сегодня он будет пить из горла, не закусывая.       Кто-то открывает входную дверь, когда Никифоров уже твердо желает надраться до смерти. Ключи есть только у Юри; Виктор неверяще смотрит в коридор, где японец отряхивает снег с ботинок, которые они покупали вместе еще до свадьбы, и отстегивает от ошейника Маккачина поводок. Не ушел значит. Вернулся.       Вопросы "зачем" и "почему" , как и бутылка, оставлены до лучших времен.       Он на ватных ногах подходит к Юри, пытается найти в глазах хоть намек на ту боль, которая промелькнула тогда, но там притворно-пусто. Как всегда тоскливо и одиноко, как у ребенка, который не может найти свою маму в большом продуктовом магазине и бродит средь бесчисленных полок. — Я вовремя? — спрашивает Кацуки.       Вот так просто. И Виктор не выдерживает; точнее, не выдерживает та броня, которую он по кусочкам собирал с самого детства — ломается. Он плачет сначала тихо, стараясь скрыть слезы, а потом навзрыд, рыдает, осев на пол. Юри подбегает, кидает пакеты с продуктами, прижимает к себе. "Что ты делаешь, Юри, —хочется закричать Виктору — Уходи отсюда, уходи, неужели тебя все устраивает, Юри? Беги отсюда и меняй номер телефона, разве ты мазохист?"       (Разве ты не понимаешь, что меня уже не починить?)       Но Юри смотрит на него, и Виктор понимает все еще до того, как японец открывает рот. Все становится до ужаса просто, как в тот момент, когда ты долго бился над задачкой, а решение оказалось самым элементарным. Как он мог не замечать, как он мог игнорировать то, что в глазах у Юри была не одна лишь пустота? В глазах у него была жалость.       Когда Виктор делал все, чтобы Юри ушел, Юри смотрел на него как на обиженного неразумного ребенка, пытающего казаться взрослым. Ведь Юри понял все гораздо раньше, чем он сам. (Попал прямо в точку, гордишься, Кацуки?) — Уходи, — все-таки выдавливает он, чувствуя, как Юри отрицательно мотает головой. — Почему ты не ушел, почему вернулся? — Потому что я нужен тебе?       Виктор истерически смеется, вытирая слезы и на мгновение как будто видит себя глазами Юри: запутавшийся мальчик, чью любимую игрушку отобрали и сломали на его глазах; мальчик, который не может жить дальше и ищет что-то непонятное и оттого неуловимое. Мальчик, которому нужна помощь. — Ты прав.       У него руки мягкие и теплые, как у мамы, когда она еще светилась счастьем, играла с ним и бегала по полю у дома босиком. Но мамы здесь нет — она в психиатрической больнице, куда ее забрали после трех попыток самоубийства, зато есть Юри, он здесь, и он обнимает так, как будто все понимает. — Все хорошо, Витя, хорошо, — шепчет он, поглаживая по голове.        "Я всегда буду рядом" — говорили ему тысячи людей до этого, лицемерно целуя, сплетая пальцы, обнимая; им Виктор не верил. — Я всегда буду рядом, — горько шепчет Юри, нежно утирая слезы.       Но он верит ему.