об Улиссе и Цирцее

Кит всегда балансирует на грани. С самого детства его шальная жизнь сводилась в не менее шальную игру, прозванную кузеном русской рулетки, когда ложишься спиной на твёрдый пол и подбрасываешь над собой нож – так, чтобы он, сделав определённое число оборотов, на бесконечное мгновение замер в воздухе и упал тебе на грудь. Удар рукоятью – ты выиграл. Удар острием – проиграл. Кит швыряет этот нож, со всей силы, с экспрессией, надеждой – так, чтоб оружие летело обратно метеором, падающей звездой, чтобы пронзало сердце стремительно, без лишних звуков и красок. Но нож всегда целует рукоятью, мощное прикосновение выбивает воздух из лёгких, почти ломает рёбра, но сталь всегда остаётся девственно чистой. «Как твой гнев не становится греховным, пока не причиняет зла кому-то, кроме тебя. Как твоя любовь не существует, пока ты не признался в ней – хотя бы самому себе». Наверное, Кит был слишком похож на свою мать – на эту непредсказуемую, высокомерную и горделивую женщину, не выносящую ни слабости, ни оскорблений своего достоинства. Её аристократическая осанка, густые эбонитовые волосы, яростный взгляд, норов львицы – какой же, видимо, было для неё пыткой видеть своего сына – молодого, цветущего Кита, - и узнавать в нём саму себя. Неметь и злиться от удивления, когда каждый его честолюбивый взгляд, каждый смешок и жест – это всё ты, от начала и до конца ты, только моложе и краше. Совершеннее. Наверное, поэтому мать не могла ужиться с Китом – знал бы юноша, какую зависть и обиду вызывает он в ней, когда, сам того не понимая, отнимает внимание и восхищение, раньше принадлежавшие ей без остатка, когда её же ухажёры, которых она приводила в дом, дальше нужного задерживали на нём, случайно проходившем мимо, голодные взгляды? Когда незнакомцы на улице оборачивались и смотрели не на неё, а на Кита. Когда та же пленяющая улыбка, как и у неё, выполнялась без морщинок на щеках. Это было наказание для них обоих. Для женщины – выродить нечто более прекрасное и свежее, чем ты, наделить это горячей кровью и сочной плотью, взглядом амазонки и волей спартанца, и терпеть соперничество с ним. Ревновать и завидовать, пытаться тщетно скрыть свои чувства. Для Кита – ходить под материнскими упрёками и холодными взглядами, носить собственную чёрствость и инородность, обладать душою сироты, жить в доме, где ты чужой, не принимать себя, как не принимала мама, как не принимал весь мир. Это начало всегда в нём. Ничего не может избавить тебя от собственной природы, своих же желаний. Как бы юноша ни пытался уйти от этого: кадетский корпус, карьера пилота и военачальника, да хоть простого рядового бойца – болезненные амбиции, впитанная с молоком страсть и нетерпимость, жадность до свободы и достоинство королей никогда не позволят ему уйти с пути матери. Кит вовремя понял, что ему не преодолеть судьбу, ему не отказаться от её наследства – кем бы ни был его отец, какой бы расы и породы он ни был, Кит всегда будет приемником Цирцеи, её чар и титула. Кровь от больной крови. Плоть от прекрасной плоти. Он никогда не пользовался тем волшебством, которым промышляла мать, потому что знал, что единственного, кого бы он хотел во всех смыслах этого слова, он не получит. Единственный, кто удостоился дикой юношеской любви, ни признаёт ни чинов, ни званий. Единственный человек в бесконечной вселенной, кто может принять Кита. Его Улисс. Лишь созрев, лишь пройдя путь длиной в миры и звёзды, Кит познал материнскую ярость и отчаянье. Он в своей кровати на молчаливом корабле в безымянной системе в неизвестной галактике в нескончаемой вселенной, тяжёлой и пустой, как и сам Кит, которому всё равно, куда он дрейфует, что он оставил позади. Ни о каком сне и покое не может быть и речи – юноша ворочается с бока на бок, сметает гребни и ущелья простыней, мочит потом одеяло, давит каменную подушку тяжкой головой. Он, мучаемый собственной совестью, ласкаемый собственной ревностью, внушает себе, что слышит шаги Широ, направляющегося не в его комнату, когда все на корабле уснут. Слышит, как Широ входит в комнату Аллуры, снимает свою одежду, одежду принцессы. Всё пребывает в хогартовской гармонии, картинно хаотичной. Кит смотрит в блестящий гладкий потолок, в котором едва блекнет его отражение, и убеждает себя, что знает наверняка, как его мечта, его герой, его идол, сношает прекрасную сахарную Аллуру на её кровати. Кита возбуждают эти фантазии: стоны Широ, его налитые мускулы, пропитанные потом, сила и нежность, его поцелуи – всё для приторной девки, не способной любить, не способной боготворить, не умеющей тлеть. Ничего не унижает так, как оскорбление быть невыбранным. Ничего не убивает так, как ревность того, кто даже тебе не принадлежит. Каким бы красивым и сильным Кит ни был, каким бы решительным и смелым он ни становился, Широ его никогда не захочет. Широ никогда не испытает к нему похоти, никогда не позволит себе смотреть на Кита, своего младшего товарища, брата, друга, как на объект для сношения. Кит закрывает глаза, затыкает руками уши – как бы он хотел закричать, чтобы не слышать стоны и томные вздохи, которых, на самом деле, никто не издаёт. Цирцея живёт с чувством неудовлетворённости. Это чувство не извести мастурбацией и тренировками, не забыть и не сублимировать. Каждый раз, встречая глаза Широ, видя в них лишь опеку и доверие, Киту нужно вопить от злости. Всё, что всегда ему было нужно – это признание и насилие, свершённое над ним. Единственная форма восхищения, единственный язык лести и боготворения, который ублажил бы мятежную душу Кита. Шлепок, которого он всегда ожидал, когда мама в приступе гнева и обиды заносила над ним свою изящную руку, смотрела с обвинением, пламенной претензией и болью в глазах, но никогда не ударяла. Один лишь силуэт стройной женской руки, гладивший его когда-то давным-давно, на фоне света хрустальной люстры их гостиной, был пыткой – ментальная плеть, вонзающая боль в разум невиновного мальчика. Если бы Широ знал, если бы хоть кто-то в этой вселенной мог бы догадаться, как страстно Кит хотел узнать на своём теле прикосновение человека, которого любит. Кит не позволяет себе мечтать, потому что единственная его мечта – преклонять колени перед Широ, запрокидывать голову и открывать шею поцелуям и ударам. Нежно стонать и улыбаться, терпя пощёчины и шлепки. Кит знает, что, только пав на пол, целуя чужую ладонь, облизывая и засасывая чужие пальцы, можно доказать свою любовь. Гордость асексуальна, достоинство стерильно, спесь фригидна. Страсть выжигает их, растлевает душу, доводит до каления – желание бело и жгуче, как солнце. «Твоя принцесса наверняка слишком хороша для того, чтобы так унижаться перед тобой, а? – с самодовольством думает Кит в минуты бешеных мыслей, трогая себя слишком грубо, слишком небрежно, представляя, что это делает Широ. – Она ведь тебе даже минеты не делает. Слишком нежная, слишком любит себя». (И сам представляет, как заглатывает член мужчины, не щадя глотки, как надрывно всхлипывает, отсасывая своему идолу). «Я бы отдался тебе. Я бы лежал перед тобой на полу, я бы позволял тебе наступать мне на лицо ботинком, забивать, как уличного пса, которого пинаешь под рёбра, пока хватает сил. Я ведь хочу этого. Хочу тебя. Твоей грубости, твоей страсти. А ты так безразличен… Просто приди однажды ночью ко мне, я дам тебе всё. Я сделаю всё. Только дай мне шанс. Пожалуйста». Кит знает, что его развратность и покорность никогда не понадобятся Широ. Понимал, что чёрный паладин никогда не воспользуется собственной властью над юношей, какой бы безграничной и вечной она бы ни была, каким бы искусством ведьм не были его улыбки и взгляды – это всегда было ниже целей героев, всегда проигрывало идеям, которые они преследовали. - Кит, порядок? – часто дыша, спрашивает Широ после тренировочного боя, когда юноша отворачивается, чтобы не окунать мысли в хаос при виде разгорячённого, покрытого блеском пота тела. Кит не хочет отвечать, не хочет поощрять отцовскую заботу мужчины, но не может совладать с собой – кивает, всё ещё не смотря в сторону лидера. Широ считает себя таким проницательным – думает, что замечает в Ките боль, угнетённость. Уверен, что обязан помочь младшему товарищу. - Серьёзно. Всё в порядке, Кит? – спрашивает Широ и кладёт руку на плечо юноше. Тон взыгрывает лаской: просьба открыться. «Какой глупый жест», - думает Кит, закатывая глаза. «Хватит повторять моё имя», - вздыхает Кит, поворачиваясь к Широ. «Какой ты красивый», - хочет прошептать Кит, вздрагивая. - Ты выглядишь подавленным чем-то. Не делай вид, что я не замечаю этого. Другие могут не видеть этого, но я знаю тебя. Ты злишься, когда расстроен или опечален. – Широ сам кажется растерянным. Это так бросается в глаза: он не знает, что происходит с Китом, просто не видит. Всё, чем он обладает – неисчерпаемое желание помочь. – Я, как и ты, Кит, плохо сплю по ночам. Знаю, что могу прийти за помощью к любому на этом корабле, но… не иду. Что-то удерживает меня. Заставляет оставаться в своей комнате в одиночестве, выключать свет и просто лежать, вспоминая всё… - Странная заминка. – Всё, что было. Кит, я просто хочу сказать, что ты не должен оставаться один. Это неправильно. Я поступаю неправильно. Ты не должен оставлять себя в одиночестве, в темноте. Просто протяни руку – тебя все поддержат. Ты часть команды, Кит. Кит думает, мог бы он ударить Широ, мог бы бить его кулаками по лицу и груди, разрешая обиду, накопившуюся в нём?, и понимает, - нет, не смог бы. Даже занести кулак над Широ – лучше умереть, чем оскорбить его своей ребячливой гордыней. - Ты не можешь себя пересилить и пойти к кому-то, но думаешь, что у меня получится? – цедит Кит. Напряжённое ранее лицо Широ расслабляется, наливается светом – Кит видит улыбку, ради которой готов на любую анафему, любую каторгу и инквизицию. Мужчина словно бы ждал этих слов. - Ты ведь сильнее меня. Кит верит Широ. На его прекрасном лице появилось выражение, которое случается за мгновение до горького плача. Мужчина чуть сжимает плечо красного паладина, отворачивается и идёт прочь. Кит хотел бы превратить его в глупую свинью и запереть в тесном ящике под своей кроватью – навсегда, на бесконечно долгие жизни. Но нет. Оставшийся вечер юноша проводит в анализе этого разговора. Разбирает его на фразы-пазлы, раскладывает перед собой и смотрит на них, возмущённый тем, что они не делятся с ним своим смыслом – он видит их форму и цветовое содержание. Каждая реплика как на ладони, Киту давно вошло в привычку с трепетом хранить каждое слово его Широ. Повтори их все и вспомни его улыбки и касания хоть миллион раз – всегда самым главным будет то, что он не сказал. Кит смотрит на себя в зеркало весь вечер, ища то превосходство силы, о котором говорил лидер. Кого видишь перед собой, Кит? Сына прекрасной благородной женщины, слишком стервозной и самовлюблённой, чтобы простить сына за то, что тот раздул её когда-то плоский и аккуратный живот, протоптал утробу и отказался рождаться естественным путём – выкесарился, оставив уродливый шрам на коже – запертые ворота пути, ведущего к маме в сердце. Или же отродье другой расы, грубой и бесчувственной, изнасиловшей несчастную земную девушку, внушив ей любовь, и бросившей спустя мгновение, как полугаплоидный сперматозоид-Кит достиг светящейся яйцеклетки. Юноша никогда не питался иллюзиями о том, что он собой представляет, ему от таких мыслей всегда тянет проблеваться. У него было достаточно времени, чтобы познакомиться с собой – своим лицом: высокими скулами, выразительными, хоть и немного бледными, губами, кривящихся в презрительных и недовольных гримасах, но сохраняя изгибы линии красоты, вздёрнутым носом, чёрными изящными бровями, густыми обсидиановыми локонами и тяжёлым пустым взглядом, слишком напряжённым и враждебным, чтобы внушить хоть какое-то очарование. Приятно ли жаждать индивидуальности и получить в наследство материнское лицо, виднеющееся в каждом зеркале? Так недоверчиво и мрачно, как на Кита смотрела мать, смотрит на него только он сам. Остальные хотели бы пожалеть его, если бы не боялись познать. После полуночи Широ пришёл. В момент, когда двери открывались, юноша снимал куртку, повернувшись к стене. Он испуганно оглянулся – оставаясь в одной футболке, Кит чувствовал себя таким незащищённым, как если бы сейчас стоял в одних трусах. Мужчина был одет в майку и трикотажные штаны – наверное, это была его спальная одежда. - Широ, - произнёс Кит пересохшим, измятым, как старая бумага, голосом. Всё обратилось в абсурд, реальность предала юношу. Широ не стоял бы в комнате Кита, нет, не в этих вселенных, не в этих мирах. Широ очень далеко, он с другими, его присутствие здесь невозможно, потому что опровергает всю истину Кита. – Поздно уже. - Я решил, что для этого никогда не поздно. Кит сглотнул, поняв, все возможные значения произнесённого мужчиной. Помни, Кит, держи перед собой, что важнее всего то, что не сказано, а сказанное – это лишь услышанное. А слышат все неправильно. - Не проси отпустить твою команду. Они останутся свиньями. Кит представил, как Широ подходит к нему, бьёт наотмашь, хватает за футболку – напряжённые костяшки трут ключицы и шею, и юноша запрокидывает голову, тяжко и непокорно вздыхая. В голове мелькала тень фантазии: образ крепкого торса, придавливающего Кита к стене, грубое требование отпустить всех его людей, угроза использовать волшебное растение – последняя ассоциация вызвало приступ смеха, остудивший кипящую возбуждением плоть. - Что смешного? – без смятения, но с интересом спрашивает Широ, действительно подходя ближе к Киту. Сокращение дистанции лишало всякого покоя. В последней надежде юноша дёрнул наперерез и быстро занял позицию сидя на кровати. Кровать – прямое заявление, символ невозможной близости. Широ не подойдёт к кровати и Киту, потому что они трое вместе – что-то парадоксальное, что-то ирреально порочное. - Я здесь – вот, что смешно. - Не вижу здесь ничего смешного. - А разве что-то вообще видишь? - Вижу тебя. Кит знал, что краснеет. От злости и возбуждения, но не от стыда. Стыду не хватало места, всё было забито до предела. - Пришёл посмотреть? Впервые за минуты присутствия в комнате выдал признаки неуверенности. Он едва заметно колебался прежде, чем произнести: - Не только… - Кит промолчал в ответ, но низ живота свело томительным спазмом. Широ занял всё пространство комнаты, завладел всеми предметами, включая Кита. Ах, будь он хоть чуточку менее вежлив – смог бы забрать всё себе, даже не спросив. – Я не знаю, могу ли рассчитывать… в смысле, если бы ты дал хоть намёк, если бы дал понять, могу ли я… Кит не мог не признать, как по-юношески мог выглядеть Широ, когда действовал не по плану, наугад. Это было заметно: чёрный паладин не продумывал ни одного своего слова или действия. Кит мог бы этим воспользоваться, но не захотел брать на себя ответственность в таком сумрачном для разума состоянии – мысль, что Широ пришёл к нему, пришёл взять и уничтожить его, пьянила, как весь алкоголь Земли, как весь яд Вселенной. Кит решается пошевелиться – в уплату за дерзость тело наливает лишней кровью крайнюю плоть и щёки. Широ похож на статую Агатодемона, высокий и красивый. Босые ноги юноши роднят его с уличными лупами – он демонстрирует оскал волчицы в улыбке, замечая на лбу Широ капельки пота. - Ты здесь – плохая шутка, - говорит он, плавящимся голосом. Контролировать фантазию не было сил – мысли тянули Широ к Киту, клали его руки на его спину и бёдра, сдавливали талию, мяли шею, драли волосы, - и каждая такая мысль становилась лишним паскалем в утробе и плоти юноши. Пришлось положить ногу на ногу, чтобы скрыть возбуждение. - Я не шучу. - А что ты делаешь? – Кит, не проследив за собой, невольно начал флиртовать. Он слишком хорошо знал, как надо поступать – задавай такие вопросы и шути такие шутки, чтобы неловко было другим, а не тебе. Уму непостижимо, ужаснулся Кит, так всё время делала мама – она объяснила мне это правило. - Я сделаю это, и дороги назад не будет. Кита будоражило одно лишь понимание, что может скрываться за этим. Экстаз ударил в голову – он сорвался и сделал всё, что глупая его часть просила не делать. Кит пожал плечами, сказал: «Делай, что хочешь», отвёл взгляд и стал стягивать футболку, чтобы дать Широ возможность поменять положение в комнате. Томительные секунды полутьмы в пространстве футболки. Расчёт оказался верным. Когда Кит высвободил голову, Широ поцеловал его и повалил на кровать. Позорнейший момент любой Цирцеи – отступить назад, подобрав все чары, преклониться перед героем и молить его о любви. Плоть вожделеет плоти, как Кит вожделеет Широ – его дух распался в крепких объятьях мужчины, он выгибается и стонет, лишая себя воздуха и точки опоры. Руки упираются в мускулы. Кожу лица осыпает жаркое дыхание. Юноша ощутил испуг – совсем как пятнадцатилетний пацан, - ощутив, как Широ прижался стояком к юному телу. Ощущения калейдоскопом свалились на Кита: он почувствовал, как его ноги раздвинули и улеглись между ними, как шершавые и тёплые руки легли ему на грудь, проскользнули к плечам и обхватили их, зафиксировав самого Кита. Юноша всё ещё пытался ориентироваться по зрению, но всё перед глазами плыло размытыми пятнами – Широ всё ещё целовал его, и их лица были слишком близко, чтобы что-то разглядеть. Кит целовался впервые. Он не знал, как точно это делается, потому что всегда бесился и не слушал, когда другие это обсуждали, поэтому с испуга прикусил губу Широ. На страшное, катастрофическое мгновение мужчина отстранился, что Кит даже смог с ужасом взглянуть на выражение его лица – миллисекунды замешательства и дурная улыбка. И они снова поцеловались, и Широ подпирал полуобнажённого Кита, держал его, слишком сильно дрожащего и дёргающегося. Кит боялся выглядеть глупым девственником. Не знал, куда деть руки и что сделать. Всё происходило в этой реальности, но будто бы на пару темпов быстрее аккомпанемента – будто бы всё, что прорывалось в запертую голову Кита, было уже не актуально. Он плыл по течению – быстрому и незнакомому. Эта метафора помогла сконцентрироваться, потому что всё напоминало морское начало. Поступательные движения бёдер Широ – мягкие и сильные волны. Его руки и торс – сладостное давление воды. Губы влажные, приятно скользкие и солоноватые от пота, а щека, на которую Кит случайно сползал, промахиваясь мимо рта мужчины, была шершава, как коралл. И Кит утопал и утопал, и пучине не было конца. Их члены были эрегированы, по затылкам шёл пот. Широ не выглядел так, будто сожалел о своём поступке. Что-то резко поменялось, Кит вдруг взлетел с подушки – мужчина поднял его, подтянув к себе, сел на кровать и усадил на колени. В позе наездника у юноши было больше свободы, больше воли, которой не терпелось воспользоваться. Наконец он смог обвить руками шею Широ, скорректировать траекторию падения своих губ наклоном головы. Даже позволил себе инициировать пару волнообразных движений, только в этой позе всё больше походило на мягкое и томное родео. И это было приятно. Кит познал блаженство. Оно было в руках Широ, расчёсывающих жадными движениями его волосы, в пальцах, убирающих вздыбленные локоны с лица, и закрытых глазах и ресницах и улыбки сквозь широкий и глубокий поцелуй. В ладонях, гладящих изгиб спины и поясницы, и неприличном прикосновении к заду, поцелуе в шею и плечи и стонах, бесконечных стонах, братьях и сёстрах дыхания. Кит запрокинул голову и увидел потолок. В потолке – мутное отражение их с Широ ласк. Все стены в Замке львов хоть немного, да отражали пространство, но сейчас Кит увидел два сливающихся в похоти тела, как в венецианском зеркале. Реальность упала на него, как только он её заметил – и сладостное головокружение обратилось в боль, а волны движений и бриз дыхания – в хаос девяти валов. Страшно осознавать, но мысли об этом физически прошили мускулы юноши – он вдруг подумал о сроке. Время не ведомо влюблённым, но Кит не влюблённый – он любящий и вожделеющий, и он слишком жаден и горд, чтобы отдавать себя в руки праздной похоти. Как бы прекрасны не были ласки Широ, как бы не манила перспектива – тотальное обнажение, нежный и динамичный секс, капельки их семени на простынях. Кита мутило от собственных желаний, но в том отражении он увидел другую реальность, в которой всё было практически так же. Только на мгновение дальше. И Кит так оскорбился этой разницей, что не смог выкинуть из головы вопрос: а когда и это закончится? Слияние и разлука, оргазм и детумесценция – Кит не жонглёр и метаться от одного к другому не намерен. Юноша отстаёт от темпа их танца, но Широ этого не замечает – ему не откажешь, он так самозабвенно целует Киту грудь, слегка покрытую тёмным пушком, что не чувствует, как его партнёр не двигается. Кит спрашивает, так же смотря на себя в потолке: - Ты останешься на год и уплывёшь? - Что? – одёргивается Широ, и голос его будто бы сонный – хриплый и тягучий. Кит опускает взгляд и смотрит ему в глаза – эти чарующие глаза цвета проникновенно антрацита. Кит продал бы двадцать душ, будь у него столько, лишь бы увидеть эти глаза утром после проведённой вместе ночи, но сейчас ему тяжко смотреть в них – эта боль на таком глубоком чувственном и высоком ментальном уровне, что сосёт под ложечкой. - Что ты здесь делаешь? – шёпотом спрашивает Кит, хотя никто их вроде и не подслушивает. - Я здесь с тобой, - говорит Широ почти уверенно. Эти сомнения зовут Кита: он видит, как его Улисс не может найти правильный ответ. - Нет, ты, чёрт… - Злость сводит зубы, как ледяная вода. – Я спрашиваю: почему ты пришёл? Долгие секунды размышления перед ответом стали ошибкой – почти роковой. Кит считал каждую, выждал всё это время – время, пока топор пронзает шею. Каждая вена, сосуд и нерв были на совести Широ. Но ответ лишил и тело, и голову мира и чувств. - Я должен был это сделать. Молящая Цирцея слышит согласие Улисса задержаться и ненавидит его за холод, который причинил её коленям мраморный пол. Золото подвесок и ожерелий тянет шею к земле, но не рубит, как топор. Жестокость мужчин никогда не уступит правосудию влюблённой и глупой царицы. - Должен… - вздыхает Кит. Он бы заплакал, если бы в глазах были слёзы, но в его роду все желёзы очень скупы. Это всё ложь. Не то измерение, не та реальность, в которой Кит счастлив. Всё обратилось в ничто. - Кит, что такое? Кит, объясни? – Широ встревожился. Юноша странно расслабился и отстранился. Ноги едва подволакивали, а для того, чтобы вырваться из сцепки, нужны были синхронизированные высокоорганизованные движения, на которые Кит едва ли был способен. Кое-как он сполз с Широ, который его толком и не удерживал – даже помог заземлиться. Он всё разрушил слишком быстро. Кит даже не успел его осудить, как уже смирился. - Нет. Это не кончится и не начнётся. Я не позволю тебе так поступить. И себе не позволю. В первую очередь. – Тревога Широ перешла в напряжение, страх и, может, негодование. Он выглядел с ними таким испуганным, а потому гораздо моложе и слабее, чем Кит привык видеть его в своём сознании, но это не смягчало приговор. – Ты мне ничего не должен, Широ. Ты всегда это делаешь – возлагаешь на себя долг. Ебёшься со мной из-за чувства обязанности? – Кит не пустил ярость дальше. Смягчился и произнёс твёрдо, но не агрессивно: - Мне нужно, чтобы ты делал этого, потому что хочешь. Ты пришёл сюда, поцеловал меня, прикасался ко мне, потому что хотел прийти поцеловать и полапать? Или потому что думал, что должен был? – процедил Кит, не стараясь скрыть боль в голосе. Пока Широ переваривал услышанное, юноша подобрал футболку и спешно натянул. Больше он не смотрел на лидера – не хватало сил видеть его лицо, искажённое чем-то заурядным вроде раскаянья или непонимания. Да, Широ раскаивался и всё понимал, но не это было нужно Киту. Он уже признал, что то, чего он жаждет больше всего на свете, ему никогда не получить. Оно невозможно, потому что такова его кровь, такова его природа, таков его конфликт. - Просто уходи. Тебе нечего мне сказать. Иди к кому хочешь. О твоей ночной аудиенции все только и мечтают. И, пожалуйста, не говори, что тебе хочется приходить только ко мне. Я уже не поверю. Давай забудем это. Никогда не вспомним. Никому никогда не расскажем – даже друг другу, даже собственным снам. Ты удивишься, когда поймёшь, как легко это пережить. Слова оставляли горечь на языке, как если бы Кит жевал булавку. Больно, но иначе нельзя. Широ мужественен, он встал и ушёл. Киту показалось, что он замер на малое мгновение перед тем, как выйти из комнаты, но и это ничего не исправило. Всё было кончено. Кит не заснул в ту ночь, а на следующий день не ел. Он позволил себе одни сутки честности перед кораблём, перед его родным островом – сутки нескрываемой муки и отчаянья. На следующий день он окунул лицо в маску. Куртка укрывала едва заметные следы той ночи, но вскоре и они исчезли. И Широ перестал задерживать на Ките взгляд, когда оглядывал комнату, полную паладинов. И речь его не проседала, когда разговор касался пилота красного льва. Всё истлело. Корабль Улисса превратился в крохотную точку на горизонте, а потом исчез. Цирцея осталась править на острове. Кит знает, что всё в его поступках и решениях – последствие тяжёлых отношений с матерью, гомосексуальности и неконтролируемых вспышек гнева. Всё смешивается, жарится на поверхности генов Гарла, всё исходится копотью и палью, но в этом же мягкость и свет железного накала. Кит никогда не отказывался от своих решений и поступков. Последнее, что он может отдать на откуп гордости – ответственность за каждое своё преступление, за каждый свой грех. Хоть его единственный грех прост до невозможного. Он в том, что Кит возводит свои чувства в абсолют. И в этом абсолюте и зародилось навсегда его сила и его одиночество.