Оборванная нить.

Sleep well, weep well, go to the deep well as often as possible. Bring back the water, jostling and gleaming. God did not plan on consciousness developing so well. Well, tell him our pail is full and he can go to Hell. (с)

Йока. Сколько раз за последние месяцы я о тебе вспоминал? Сколько раз я повторял это чертово имя, словно молитву. Словно прощение об искуплении. Искуплении моих грехов. Твердил про себя эти проклятые два слога, словно боясь потерять последнее, что от тебя осталось. То, что ты не смог забрать с собой, когда развернулся и ушел, хлопнув дверью. Когда стало понятно, что это конец. Вспоминал ли ты обо мне хоть раз с тобой момента? Даже думать об этом само по себе казалось самонадеянным, тщеславным и безмерно глупым. А сердце вновь и вновь заходит болью. Острой, режущей, сжигающей изнутри болью. Но что тебе до этого? Каждый раз, натыкаясь на до боли знакомый номер в телефонной книге, который мне никак не хватает силы воли стереть, я подавляю в себе дикое, почти отчаянное желание нажать кнопку вызова. Хотя бы для того, чтобы просто услышать твой голос. Тихий, вкрадчивый, порой почти переходящий в шепот. И каждый раз, буквально наступая себе на глотку, я подавлял в себе это желание. Я не проиграю, не уступлю. Ты не услышишь, как я, задыхаясь, шепчу твое имя, умоляя тебя вернуться. Не в этой жизни. Йока. Сидя на кухне перед уже давным-давно остывшей чашкой чая, я снова и снова прокручиваю в голове все, связанное с тобой. А голос, выкрикивающий мне в лицо оскорбления, эхом отдается в ушах. Резкий хлопок двери. Нет… Показалось. Резкий порыв ветра за окном возвращает к реальности. Не в силах снести ставни и попасть внутрь, он изливает свою дикую, безудержную ярость на стоящие под окнами деревья, заставляя те болезненно скрипеть и стонать, словно умоляя о пощаде. Мысленно усмехнувшись, я представил себя на его месте. Увы, даже если я сейчас закачу истерику, устрою погром, разобью к чертям все чашки и радиусе досягаемости моих рук, мне это не поможет. Только отчаяние захлестнет еще больше, снова раздирая не успевающие заживать кровоточащие рубцы, принося не облегчение, а лишь удушающее чувство презрения и жалости к самому себе. Телефон лежит на столе, почти у меня под рукой, с открытой телефонной книгой, остановившись на заветном, вызубренном наизусть номере. И имя вверху – «Йока». У меня в руках последняя нить, последняя надежда, которую я сжимаю в пальцах так, словно отпустив ее, я перестану существовать, рассыплюсь миллионом осколков, миллионом зеркальных кусочков, не отражающих ничего, кроме пугающе бездонной пустоты. Отчаяние доходит уже до незнакомого мне предела, натягивая тонкую струнку, которая, кажется, вот-вот лопнет. Надо что-то решать. Ва-банк, так ва-банк. Давай, Йока, добей меня. Я разрешаю. Длинные гудки на другом конце трубки. Раз… Два… Я едва сдерживаю себя, чтобы не бросить эту затею, нажать отмену, выключить и выбросить ко всем чертям телефон, долбануть его о стену, наблюдая как тот разлетается на части, а потом прислониться к этой самой стене и сползти по ней вниз, едва унимая нервную дрожь от душившей ярости и жалости к самому себе. Гудок… Еще один. Обратный отсчет запущен. - Да? – тихий, но до боли знакомый голос из трубки. Я словно чувствую на себе твой взгляд, немного задумчивый, но такой ясный, и тут же чувствую, как ком подходит к горлу. Я сильнее прижимаю трубку к уху, упорно стараясь не начать кусать губы. - Привет… - Что ты хотел? – твой такой мягкий и до безумия любимый голос меняется почти мгновенно, окатывая меня ледяной волной дрожи. Слишком холодно, безразлично… и безжизненно. Йока, это что, правда ты? А сердце бешено колотится, отдавая где-то в висках. - Мне просто захотелось позвонить тебе.. Это странно? - Да. – снова отрезаешь ты. Как ножом. И это больно, черт возьми! - Йока.. – я шепчу, уже почти задыхаясь, с трудом унимая уже колотившую меня дрожь. Слишком пусто. - Кисаки, послушай меня. – твой ледяной голос эхом отдается в голове, заставляя меня мучительно, до боли сжать кулаки, впиваясь ногтями в ладонь, - Если тебе просто стало скучно, то не нужно. Ты сам все прекрасно знаешь и понимаешь. Тебе не стоило звонить. Привкус горечи на губах становится явственнее. Я даже не заметил, как начал кусать губы. Что ты творишь со мной, Йока? - Значит… нет, да? – чуть слышно отзываюсь я. Молчание. Оно порой красноречивее и убедительнее любых слов. Йока… Я медленно закрываю глаза, почти физически чувствуя, как почва уходит из-под ног. Осознание ненужности и собственной никчемности убивает. Отравляющий яд, растворяющийся, всасывающийся в кровь, разливающийся по венам, впитываемый каждой клеточкой тела, проникая сквозь мельчайшие капилляры все глубже, достигая самый кончиков пальцев. Глубже, еще глубже. До самого сердца, пронзая его раскаленными иглами, почти заставляя меня согнуться от острой, режущей боли. Немая агония безысходности. - Кисаки, слушай, давай уже закончим это раз и навсегда. Я тебе никто. И ты мне никто. Словно обухом по голове. Наповал. Нокаут. Не в силах унять дрожь во всем теле, я искусываю губы, чувствуя на кончике языка солоноватый привкус собственной крови. Молодец, Йока, осталось совсем чуть-чуть. Добей то, что от меня еще осталось. - Я влюблен и счастлив. И мне все это не нужно, слышишь, Кисаки? – все тот же ледяной голос c металлическим оттенком. Контрольный. В голову. Сердце стучит кровью где-то в висках и мне кажется, что оно вот-вот остановится. Как глупо было на что-то надеяться. Боль отчаянно рвется из грудной клетки, впиваясь острыми как бритва когтями в самую душу, терзая ее изнутри, оставляя глубокие, рваные, кровоточащие рубцы. Губа уже саднит. Все, что я так долго в себе лелеял, все эти глупые надежды, цепляясь за пустые обещания, - все это вмиг разлетелось на куски, словно карточный домик, словно этого никогда и не было, а все это я себе придумал. По сути, так оно и было. Та, последняя соломинка, за которую я хватался с безумным отчаянием утопающего, все глубже погружаясь в собственное болото, почти задыхаясь, захлебываясь в нем, - сломалась. Под ногами словно разверзлась бездна. И я падал. А сердце болезненно сжималось, и каждый удар отзывался резкой, жгучей болью с примесью горечи и отчаяния. Я сам сплел удавку, сам встал на стул и сам же позволил тебе выбить его у меня из-под ног. Браво, Йока. Повисшее молчание давит похлеще любой бетонной плиты и закладывает уши. Я едва улавливаю твое дыхание на другом конце трубки, отчаянно прижимая ее к уху. Только бы не потерять, только бы слышать тебя, твое дыхание, твой голос. Скажи, что ты пошутил, скажи, прошу, скажи, что ты скучаешь, что думаешь обо мне? Засмейся, как прежде,- тихо, но так чисто и как будто снисходительно, так, как я любил. Пусть все это будет неправдой. Не бросай меня сейчас, иначе я не выдержу, сойду с ума, зарыдаю, как мальчишка, вцепившись в собственные волосы, с силой сжимая их у самых корней. Дай мне хоть что-нибудь, за что бы я смог зацепиться, не упасть. Слишком поздно. - Кисаки?... – тихий, робкий голос на другом конце, уже куда больше похожий на твой. - Я все понял. Прости меня. Я тебя больше не побеспокою. Пока. - Прощай.. – чуть слышный всхлип. Йока, ты что, плачешь? Кажется, я и сам сейчас готов разрыдаться. Вновь с силой закусываю губу. Черт тебя побери, Йока, какого черта? Короткие гудки в трубке. Я все еще прижимаю ее к уху, не замечая, кажется, уже ничего вокруг. Может это и есть безумие? Последняя ниточка, за которую я хватался, оборвалась. Я падал. И спасти меня было некому.