Шум прибоя раздавался в ушах грохотом разразившихся небес. Она закрыла глаза, вздрогнув вновь от очередной волны, накатившей на песчаный берег с песней десятков близких-близких молний, и сильнее прижала блокнот к груди. На горизонте багровела, расширяясь все больше, будто нагреваясь, небесная полоска, и оранжевым полукругом заходило солнце — близился закат. До пирса оставалось идти еще несколько сотен метров, но она не хотела торопиться. Песчинки приятно шуршали под ногами, все еще держа тепло вечернего — греющего — светила. Легкий ветерок обдавал ее бледное лицо, немного расслабляя, и развевал кудрявые волосы, сильнее спутывая их. По чистой воде шла небольшая рябь. Дышалось легко; свежо. Здесь, на море, вечером было прохладно. И ничто, кроме грохота прибоя, не нарушало эту загадочную, предзакатную тишину. Ничто, кроме грохота
ее собственного сердца.
Она бы уже давно была на месте. Если только не ее страсть к рисованию — хотелось запечатлеть и морские просторы тоже. Никогда бы она не задумалась об этом, ведь до недавнего времени сюда даже не приходила толком. Не одна по крайней мере. Она всегда боялась воды, сколько себя помнила. Речек и озер почти не страшилась, но моря, океаны… Большие воды пугали ее своей неизвестностью и глубинной темнотой — ненавидела быть беспомощной. Если вдруг из-под песка под ногами вылезли бы щупальца, думала она, в воде особо не побегаешь. И была права абсолютно. Возможно, даже в вероятности подобного случая — ведь, правда, кто знает? Прошлым вечером обещали — наконец — безветренно ясную погоду, так что она сочла такой день подходящим для того, чтобы пойти на пляж и сделать пару зарисовок. Все равно она должна была пойти туда. Или хотела?
Нет, скорее, должна была. Должна была, если хотела. Сегодня ведь последний день, верно? Она даже пометила его в календаре маркером своего любимого, желтого, цвета. Однако странно, что такое печальное — печальное ли? — событие она помечает
любимым цветом. Ей самой хотелось бы знать, как она к этому относится. Привнесут ли перемены в ее жизнь былое спокойствие? Или все обернется ночами за зря пролитых слез? Нет, в любом случае, она считает себя слишком стойкой для слез. Как минимум, по таким поводам. Если это и окажет какое-то негативное влияние, вероятно, все ограничится угрюмыми пейзажами на ее холстах. И
все. Слезы же — вода. Если — снова если — она и начнет плакать, то с осознанием этого разрыдается лишь больше. Тогда это вызовет подозрения. Этого еще не хватало.
Она неуверенно остановилась на песке, опуская взгляд под ноги. Еще шаг — и назад будет не повернуть. Она не понимала, что
именно испытывала. Она хотела убежать, но не знала от чего. Было лишь две крайности: что-то вроде теплого и холодного. Возможно, в глубине души она осознавала, что все совсем не так, как ей хотелось думать. Но кто знал на самом деле? Она крепко держалась за обе позиции до последнего. Определится ли когда-нибудь? Как знать, как знать. Но все разговоры точно не сегодня. Она пришла сюда лишь с одной целью — покончить со всем этим. Раз и навсегда. И неважно, что она чувствовала. Все равно у нее не было выбора.
А у кого в наше время есть? Она переступила границу между пляжем и
ее владениями.
Ее — воды и… Да. После теплого песка доски пирса казались еще более влажными и холодными. Старенькая конструкция скрипнула под ее весом. Она, долго шедшая в грохоте прибоя, под конец казавшимся уже тишиной, поморщилась. Ни у кого нет выбора. Ее босые ступни, встречавшие не один десяток километров по каменным плитам на приморских дорожках, уже давно привыкли к твердым плоским поверхностям. И ей не составило труда, вдохнув полной грудью воздух, сразу же пройти вперед по пирсу. Она знала, что об ее присутствии уже было известно. С того момента, как она переступила границу. Ведь так было сказано не зря. Это не просто участок, где заканчивается пляж и начинается дорога над морем. Это
граница между
пляжем и
еевладениями. Это
граница между
мирами.
Она медленно подошла к краю пирса. Подгнившее дерево скрипело под ногами больше успокаивающе и совсем не резало слух. Солнце давно укатилось за горизонт, и на бархатно-синем небе стали появляться звезды. Одна, вторая… Уже пять. И только те, которые она смогла увидеть. Прибой перестал отдаваться грохотом, и, казалось, вода замерла; стих ветер, перестала идти малейшая рябь. Скоро должна взойти луна: ее молочный краешек виден где-то там, где встречаются небосвод и большая вода. Еще растущая. Через несколько дней по календарю полнолуние. Вся природа будто бы стихла в ожидании того, что должно было вот-вот произойти. Стало так тихо, что она слышала стук собственного сердца: оно тоже, будто чувствовало, замедлилось. Удары были редкими. И оглушительными. У нее перехватило дыхание, в горле пересохло. Она услышала всплеск. И, повернув голову на него, увидела круги по воде буквально в десятке метров от нее. И, ей показалось, ее сердце
стихло так же, как и все звуки вокруг. Тут.
Она тут.
Она затаила дыхание, крепко прижимая блокнот к груди. Держалась за него, как за последний шанс уйти. Скрыться, просто провалиться сквозь этот чертов пирс и захлебнуться в воде, даже на мели, потому что она никогда не умела плавать. Но захлебнуться не получилось бы. Не в таком случае.
Сначала, как и обычно, из воды поднялась
ее светло-зеленая макушка. Ей всегда казалось странным, что корни
ее волос достаточно светлые, хотя ближе к концам они становятся все темнее, больше напоминая густую тину водорослей по цвету. Может, они ей и были, хотя на ощупь она не сказала бы. Потом
она снова исчезла в темени воды. Простая опасливость. Затем вновь всплыла. Ее сердце резко заколотилось, как бешеное. Вот стало видно
ее большой светло-голубой — при свете луны даже почти белый — лоб.
Она возвышалась над водой постепенно. Но, достигнув уровня глаз, вынырнула по грудь. Ох уж эти ей русалки. Странные у них манеры. Она смотрела на
нее, как в первый раз. Будто только-только заметила эти пряди цвета водорослей, сплетенные с рыболовной сетью, оставленной каким-нибудь очередным фанатиком-рыболовом специально для таких, как
она. Будто только-только решила подойти и посмотреть на странную морскую растительность, как на ее глазах сетка сорвалась и поминай бы ее, как звали, если бы не была крепко привязана к балке пирса. Будто только-только заглянула в эти неправдоподобно человечьи рыбьи глаза, что отражали целые океаны; оба разные: один — словно морская глубина, второй — чистейшие родники мира. Она утонула в них сразу, как тонула бы на обычном мелководье.
Ее худые щеки, костистые узкие плечи, грудь, выглядевшую просто как пара небольших выпуклостей худощавой грудной клетки, сплошь покрывала чешуя. Голубоватая, серебристая, она отражала малейшие колебания воды и слабое свечение только восходящей луны. Нос был еле различим, с высоты пирса его практически и не было видно. Для основного дыхания у рыб существуют жабры. И у
нее они были: несколько ровных и равных по количеству линейных разрезов по бокам
ее стройной шеи. Хотя их почти не видно за длинными-длинными спутанными волосами. А губы… Пухлые, аккуратные, четкие. Налитые сине-голубым — цветом
ее крови.
Она была очень похожа на человека. По пояс так точно, любила она шутить иногда про себя. Эта шутка заставляла ее улыбаться, хоть и была даже, возможно, несмешной и до ужаса банальной.
Она, не отрывая от гостьи — хотя это еще спорно — глаз, села на краю пирса, свешивая ноги вниз. Было немного щекотно, и прохладная вода тут же обволокла кожу: когда-то балочная конструкция была выше, но провисла со временем — а может, вина прилива, — так что ее ноги оказались погружены в морское пространство.
Ее владения. Блокнот она еще прижимала к груди. Тут у нее в голове мелькнула мысль, что было бы неплохо показать
ей сегодняшние зарисовки. Правда ли она хотела этого?
Ей уж точно должно было наскучить море — и так в нем всю жизнь. Но она подумала, что
она никогда не видела его со стороны суши. Нет ведь? Этот пляж. Он правда красивый, хоть и страшный, потому что рядом большая вода. Но сегодня… особенно сегодня. Сегодня был хороший день для зарисовки морских просторов. Сегодня был хороший день…
— Сегодня спокойная погода, не считаешь? — тихо спросила она, адресуя вопрос
существу, но направляя взор к линии горизонта, где только лишь готовилась пролить свой молочный свет луна.
— В водах таких, где побывала я, бывали и шторма, — выдерживая недолгую паузу, формулируя мысли, своим извечно распевным и тихим, тонким голосом ответило
существо. Почему «существо»? Она не знала. Как еще
ее называть? Русалкой? Она с детства не верила в эти сказки. Не хотела, боялась верить. Может, переживала за тех несчастных полу-людей, вынужденных вечно жить, погруженными в водное пространство. Она всегда была очень сочувственной. И всегда боялась большой воды. — Но в этих краях покой, —
она одобрительно прикрыла глаза, складывая перепончатые ладошки с длинными тонкими пальцами на груди.
Вопреки расхожему мнению в легендах, русалки не болтают. Это дело сирен, пояснила
она ей когда-то. Им дан благоприятный в развитии дар речи и пения для выживания. У русалок практически нет никакой необходимости говорить. Тем не менее, они могут. Это от той, человеческой, части в них.
Она плохо говорила с самого начала, безуспешно пытаясь связать какие-то слова из разных языковых культур и часто приплетая даже, как она поняла, мертвые уже языки. Давно не говорила с людьми, вот и забыла. Ей пришлось учить
ее заново. Благо, английский дался легче, чем она ожидала. Возможно, это из-за того, что
она обитала в здешних, возлематериковых, водах и могла часто слышать что-то.
— Слушай, Эб
исс… — На самом деле у русалки не было имени. А если и было, то она не знала. Но
она предложила называть
ее, как ей нравится. Как она захочет. Дать
ей любое имя. Ну, она и выбрала Эбисс. Такого имени нет; она решила, что оно должно быть особенным, как и сама русалка, так что просто взяла его из головы. Придумывая его, она руководствовалась тем, что
ее глаза затянули ее, как пучина, точно в пропасть. — Это правда необходимо?
— Уже я тебе говорила, — немного строго, будто раздраженная тем, что ее не поняли с первого раза, сказала Эбисс. Она хмурилась, но, так как у нее не было бровей, это выглядело почти незаметно. — И дело не только в том, что мне плыть надо.
— Знаю-знаю, — закатывая глаза, бормотала она. — Еще та дурацкая штуковина, типа, о том, что
нам нельзя быть вместе…
— Хелен! — почти перебила ее русалка.
Она недовольно сложила руки на груди, смотря на Хелен откуда-то снизу. — Не «штуковина», а правило. Дело не только в
нас конкретно. Нам, существам, которых люди кличут русалками, нельзя с ними, людьми, в контакт вступить. Все это закончилось давно уже. Сейчас опасно. Они почувствовали много свободы слишком; звали раньше зверье чуднóе товарищами своими, и распугали всех их. Возвращаться нельзя.
— Но я ведь человек! — все не могла понять Хелен, ища ответа в глубоких глазах Эбисс. Ее давно интересовало почему. Если уж так запрещено, почему
она встречалась с ней этими ночами? Каждую из них со дня первой встречи. Кроме трех последних. Она беспокоилась. Когда в тот день Хелен пришла на пирс, Эбисс не было нигде. Она ждала час, ждала два, но водная гладь оставалась гладью. Только на душе у нее штормило, плескалось суровое море, накрывая ее вновь и вновь своими высокими волнами.
«Где? Когда? Почему?» — вертелось в ее голове без конца. Вчера она нашла пластиковую бутылку, крепко-крепко примотанную нитями водорослей к балке пирса. В бутылке — записку. Буквы в ней были почти неразборчивы, написанные кусочком угля на влажном глянцевом флаере. «Завтра». Единственное, что можно было вывести в принципе при
ее-то умении писать и том, чем и на чём
ей пришлось это делать. Но даже этого хватило. А то, что записка от Эбисс, — сомнений не вызвало с самого начала.
— Ты другая, — всплеснув руками, отозвалась тут же Эбисс. При том, кем она являлась, было странно видеть столько выражений на ее лице и столько эмоций. И все это в
ней? Она бы ни в жизнь не поверила. Не поверила бы, пока сама не увидела. И она увидела. И все равно не верит. — Ты
Хелен. Ты другая.
— И тебя привлекло во мне только имя? — смеясь, поинтересовалась она. Возможно, русалка понимала в образовании и значении имен больше кого-либо, живущего сейчас. На суше. Возможно, у русалок это как-то значилось. Тогда почему у нее самой нет имени? Хотя это может быть лишь мерой предосторожности… Возможно, они придают большое значение либо людским именам, либо просто словам, которые говорят или
не говорят.
— Нет, не только, — тоже заулыбалась Эбисс. — Ты привлекла, — ее глаза на секунду блеснули, когда она зацепилась ручками за крайнюю доску пирса, подплывая к Хелен близко-близко. — Другая, — вновь повторила она. Вот другая,
и все тут. — А-ах, я та-ак влюблена! — мечтательно протянула Эбисс, отталкиваясь от доски, и выпрыгнула к ней, садясь на краю, рядом. Стало видно ее хвост: часть, и отличавшая русалок от людей. Длинный, широкий возле
ее бедер. Липкий и чешуйчатый: такого же цвета, как чешуя на ее коже верхней части тела — голубовато-синий. Он переливался в свете практически взошедшей над линией горизонта луны.
— Даже если это запрещено правилом? — практически прошептала Хелен, кладя голову на плечо
существа, прижимаясь к нему. Ей казалось, что все вокруг — иллюзия, просто мечта, грезы, выдумка: как угодно. Только касаясь русалки, она понимала для себя, что это не сон. Она была такая приятно влажная и гладкая. Такая
реальная. Здесь. Рядом. Ее
любимая русалка.
— Правила такие лишь людской глупости впору, — беззаботно, можно сказать, щебетала
она, крепко держась за дерево, чтобы не соскользнуть назад, в воду. — Нет указаний, что запрещали бы любить.
— Вот ты… Казалось бы, не человек, так что тебе судить о людях? — искренне изумляясь мудрости просто вот
существа, невольно прошептала Хелен. Она не понимала, как можно столько знать о тех, с кем жизнь живешь не рядом.
— Со стороны всяко виднее, а то-то и оно.
Хелен молча кивнула. Между ними повисла тишина, нарушаемая редким колыханием воды. И тут она вспомнила про блокнот, что до сих пор прижимала к своей груди. Точно ли стоит? Она могла бы показать и другие рисунки. Но она уверенна? Уверенна ли Хелен, что это
именно то, чего она хочет? В этот день. Если у нее спросить, какой была бы последняя вещь, которую, она бы хотела, чтобы увидел самый дорогой ей… хм, самое дорогое ей создание, то что она ответила бы?
— Бис… ты точно не вернешься больше?
— Не могу утверждать. Может, да, но к тому времени уже не будет тебя здесь. — Русалки — долгожители. Один из тех единичных сказочных фактов, оказавшийся правдой.
Она имела в виду, что, когда вернется в эти воды, Хелен, возможно, уже будет мертва. Эбисс громко и горестно вздохнула.
Она близко принимала к сердцу любые вещи. Этим и была прекрасна. Чистая и искренняя, будто ребенок. Но одновременно…
ее было чертовски жаль. В очередной раз она убедилась, что русалки — не для мира людей.
— Так долго? — Хелен все прижимала блокнот к груди. С какой-то… тоской, печалью. Но чем бы это ни было, оно все равно теплое.
Рядом с
ней. И
пока.
— Мы достаточно избирательные, — посвятила ее Бис в очередной аспект русалочьей жизни. — И возможно еще, что… со мной случится что-то. Тоже. Под водой для нас безопасно не везде.
— Да… — тихо кивнула она. Ведь такую вероятность не стоит исключать. Большая вода — опасное место. Она знала это. Или, как минимум, могла напридумывать всякого, чтобы в этом убедиться. Никто же не знает
точно, что в этих океанах. Никто из людей. А она человек. Человек… — Но ведь осталось еще несколько дней, верно? Почему именно сегодня? — наконец, решилась Хелен задать волнующий ее вопрос. До полнолуния еще три дня. Разве они не смогут увидеться завтра? Послезавтра? Ведь это так много упущенных времени и разговоров, ах, так много!
— Понимаешь ли, Хелен… — осторожно и тихо начала Эбисс, крепче сжимая пальцы на досках, — надо так. Я и ты уже достаточно долго видимся. И только до сегодняшнего дня все хорошо шло. Потом так может не быть, да? Каждую встречу с тобой я рисковала, Хелен. Я приплывала так часто, как приплывать могла. Но мне слишком роскошно думать только о себе. Так что если я могу не приплывать больше, именно так поступлю.
Хелен понимала. Как минимум, она знала, что это не продлится вечно. Ничто не длится. Этот день все равно бы настал, хоть и есть разница, раньше или позже. Для нее есть. И, она уверенна, для Эбисс тоже. Но они обе понимали. Будь ты хоть человек, хоть рыба — с жизнью знаком одинаково хорошо. Просто где-то разная концепция, и
всего-то.
— Я рада, что ты вообще смогла приплыть сегодня, — она оставила только одну свою руку на блокноте, а во вторую взяла
ее ладонь, сплетая их пальцы настолько, насколько это возможно при перепонках Бис.
Они молчали, крепко держась за руки. Она скучала. Только сейчас Хелен поняла, что
действительно скучала. И это было что-то вроде теплого и холодного. С одной стороны, она уже не могла без Эбисс. С другой — все это жутко неправильно для них обеих. Как подобное могло произойти?
Тогда Хелен хотела лишь зарисовать вечернее море, которое случайно увидела с дороги сквозь зеленую стену деревьев. И что теперь? Она сидит поздней ночью на краю пирса, держась за руки с русалкой.
Подтянувшись повыше, Бис откинулась на спину. Хелен легла вместе с ней. По ее коже пробежали мурашки от прохладно-влажной древесины пирса. А ночи здесь холодные, какими бы жаркими ни были дни. На небе появилось гораздо больше звезд. Стали видны пара особенно ярких и некоторые созвездия. На темном бархате небосвода они выглядели рассыпанными бриллиантами. Но, как бы они ни сверкали, для Хелен не существовало в этом мире уже ничего ярче глаз Эбисс.
Они лежали в тишине еще долго, держась крепко за руки и смотря на небесные бриллианты. Им не нужно было слов. Каждая секунда отпечатывалась в их сердцах навсегда. Будто высекалась жаром. Каждая секунда была их страстью, которую они держали в себе и не могли выпустить. Время, состоящее из таких секунд, прекрасной болью растекалось по их жилам. Прекрасной была страсть. Болью — необходимость. Необходимость держаться, необходимость молчать, необходимость расставания. Но все нормально;
они понимали.
— Хелен, — прошептала Эбисс, приподнимаясь на локтях и заглядывая прямо ей в глаза. Убрав кудрявые каштановые пряди с ее лица,
она улыбнулась. — Мне пора, — русалка склонилась к ее уху и нежно, настолько, насколько лишь была способна, выдохнула: — Ты — с того момента и навсегда — в моей душе, Хелен. — Надо ведь; даже сказала все правильно. Как по ней, это звучало романтичнее и даже много лучше пресловутого «я тебя люблю». Это рисовать — любят. А людей (и не только их) запечатывают в своих душах.
— Бис, я… благодарю тебя за все, — шепотом проговорила Хелен, бегая глазами по
ее лицу. Ее голос предательски, хоть и слабо, дрожал. Казалось, она была готова заплакать. Но, опять же, не знала от чего. Просто что-то, идущее из глубины, давило. — Ты — с того момента и навсегда — в моей душе, Эбисс.
Хелен закрыла глаза и почувствовала что-то влажное и холодное на своих губах. Это Бис.
Ее губы всегда были холодными, как и
ее руки. Она чувствовала, как они аккуратно перебрались на ее плечи, затем к шее. Хелен приоткрыла рот, давая протолкнуться внутрь длинному языку Эбисс. Этот поцелуй был самым глубоким и самым чувственным из всех, что были. Их языки сплетались не раз, они проходились по каждому миллиметру нёба, изредка задевая зубы. Хотя для Хелен это было опасно: зубы Бис достаточно острые. Поэтому
она старалась в редкую секунду не прикусить ее губы. Чего не сказать о самой Хелен — пару раз она осмелилась себе это позволить; но не больше, иначе бы это считалось уже дразнью.
Они целовались несколько минут. Ей уже было нечем дышать, когда она почувствовала
ее ладони на своих щеках. Эбисс потянула ее на себя, заставляя обратно сесть. Так с ходу и не самой было немного непривычно. Влажные холодные пальцы начали соскальзывать с ее кожи, и Хелен решила приоткрыть глаза: последним, что она увидела, были пряди цвета водорослей и светло-зеленая макушка, исчезающие под слоем темной воды.
Ее ноги затекли за все это время, и встать далось почти что с трудом. Мокрую кожу ног тут же обдала прохлада. Она пошатнулась, наблюдая круги на воде в нескольких метрах от края пирса. Тут она почувствовала, что обе ее руки были свободны. Где? Ах… Спохватившись, она обернулась и подхватила практически с края деревянного настила свои зарисовки. Спохватившись вновь, Хелен присела, доставая из-под досок ту самую, вчерашнюю, пластиковую бутылку, и торопливо пропихнула в ее горлышко свой свернутый блокнот. Она выпрямилась, дозакручивая накрепко крышку, и со всего размаху закинула бутылку куда подальше в море.
Через считанные секунды пластиковая бутылка скрылась под водой так же, как и Эбисс.
Она забрала ее.
Если у нее спросить, какой была бы последняя вещь, которую, она бы хотела, чтобы увидело самое дорогое ей создание, то что она ответила бы? Хелен ответила бы, что эта вещь — какая-то частичка ее самой. Поцелуй и блокнот с лимонной обложкой. Это вполне сгодится.
***
Луна высоко в небе. Она все еще стоит на краю пирса, хотя последний круг давно исчез ближе к линии горизонта. Неужели это правда? Она больше никогда
ее не увидит. Хелен прикладывает пальцы к губам.
Призрачный поцелуй. Он был, и она еще чувствует его. Но и будто бы ничего не было. Ни поцелуя, ни сегодняшней встречи, ни самой
Пучины, в которую ее затянуло. Может, правда не было? Может, она сейчас проснется, и это все окажется долгим, реалистичным сном?
Нет. Она убедилась сегодня. Эбисс была и есть. И она вернется. Даже если нет, Хелен хочет так думать. Она стоит и осознает, что
ее больше действительно нет. Если и не нет-совсем-нет, то не будет, как минимум, еще долго. Очень долго. Месяцы, года. Но она подождет. Хотя не сказать, что будет тешить себя надеждой. «Начнешь ценить, как только потеряешь»? Она начала. Они встретились не вовремя, но и когда нужно было одновременно. «Все происходит в свое время», — часто повторяла ее матушка. И время раскрытия тайн наступает крайне редко; настолько, насколько редки моменты
волшебства. Эта пора избирательна и пуглива. Ты везунчик, если смог ее застать. И Хелен смогла.
Она смотрит на непоколебимую водную гладь. Разворачивается и уходит с пирса прочь, оставляя все эти воспоминания там, и только саму Бис в своем сердце. «С того момента и навсегда» — как и сказала. Если бы вновь поднялся ветер, вода на ее ногах обсохла бы быстрее, но пока к ним цепляется редкий песок. Он приятно шуршит под шагами. Море больше не бушует, и на душе у нее покой. Она смогла.
Она отпустила.
Хелен идет сотню метров по пляжу, расставив руки навстречу поднимающимся потокам воздуха. Ее волосы и желтый сарафан свободно развеваются позади. Наконец, она может свободно вдохнуть:
она отпустила. Отпустила
ее с частичкой
себя. Она больше не прижимает к груди блокнот.
Какие же все-таки они простые и недосягаемые одновременно. Эти русалки.
