Жить дальше

— Ну же, Какаши! Так многие делают! Ну давай же!       Он проснулся.       Это был общий выходной. Он их любил так же, как и она. Она сидела на его диване, сложив ноги в позе лотоса, и, оперевшись руками на свои лодыжки, смеялась. Яркий утренний свет заливал ее лицо, и она еще больше щурилась.       Затем она вставала и прыгала ему на спину, щекоча волосами его шею и шепча ему в ухо. Он никогда особо не разбирал что именно. Он только догадывался что за неразборчивым шёпотом, сменяющимся еле удерживаемым хохотом, который она выдыхала, прислонив свое лицо вплотную к нему, скрывается какая-нибудь авантюра, от которой ему непременно следует отказаться. Когда ее волосы касались его обнаженной шеи, он вздрагивал: — Прекрати! Колет же! — и пытался ее стянуть. Иногда ему это удавалось, и она тогда кидала в него подушку, и разгорался бой. Но чаще всего она сильнее обхватывала его за шею, цеплялась ногами за его торс и терлась волосами о его спину с большим энтузиазмом. В такие минуты Какаши сквозь смех прикусывал ее руку, которая сжимала его за шею. — Хочешь сказать у меня жесткие волосы?! — Мне непривычно! — Тогда не буду тебя в следующий раз стричь, — грозила она.       В конце концов, обессиленные они минут пять молча лежали, пытаясь отдышаться, время от времени тыча друг друга локтями и в шутку упрекая друг друга в дурачестве.       Потом они как обычно выходили на улицу. Она надевала какое-нибудь легкое платье, потому что уставала от шорт и юбок карандашом. Он бы одел бы свою форму шиноби, как и всегда, но она добилась того, чтобы один день в неделю он менял ее на более открытую повседневную одежду.       Шли в библиотеку или кино.       Она считала романтичными свидания в библиотеке, хотя никогда не уходила с головой в книги. Ей нравилось, когда они вместе выбирали книгу. Она всегда ему говорила, перебирая пальцами шуршащие странницы очередной книги, что атмосфера в библиотеке заставляет ее чувствовать себя безмятежно.       Они брали книгу и садились вместе где-то в углу на пол. Она клала голову ему на плечо, а он позволял себе немного облокотиться на нее. Время от времени она поднимала голову и утыкалась носом ему в плечо, целуя его, от чего ему становилось теплее на душе. И он в ответ целовал ее в лоб. Иногда, когда она уставала читать, она ложилась на его колено и наблюдала за тем, как меняется выражение его лица под маской во время чтения.       Ему нравилось, когда в кинотеатре он накрывал своей рукой ее руку, она бросала на него загадочный взгляд снизу в верх, и в этом было что-то забавное. А через несколько мгновений она тянулась к нему за поцелуем. И он ее целовал. Или, когда во время хорошего ужастика утыкалась ему в плечо, а он над ней за это подтрунивал.       Вечером, когда уже спустились на землю сумерки, они сидели на кухне, уже поужинав, о чем-нибудь споря. Иногда они ругались. Но она это любила. Потому что с ним было приятно мириться. Примирение бывало разным. Бывало легким или сложным. Бывало нежным. Бывало страстным. — Ты меня любишь? — Люблю.       Она улыбалась. Ее волосы разметались по подушке и один локон только упорно лез в нос, от чего она периодически морщилась и чихала. — А я тебя еще больше.       И она прижималась к нему сильней.       Такой он ее помнит. Так он помнит их вдвоем.       Какаши перевернулся на другой бок и протянул руку по привычке. Но там было уже пусто. И он, закрывая глаза, с тяжелым стоном снова заставляет себя просыпаться и жить дальше без нее.