Дым и упавший пепел

Время табачным дымом утекало вникуда. Его нельзя было ухватить рукой, задержать, остановить на каком-то любом сердцу мгновении, минуте, дне — неважно, право. Факт и сама суть в том, что в бесконечном потоке сырых и прокуренных секунд воспоминаний не хватало — никогда не хватало. Вытягивать же из паутины памяти последние, отдающие вульгарщиной, однообразной кислотностью, самой реальностью — не было никакого желания. Хотелось просто закрыть глаза и забыть, что они вообще существуют. Глядя же на Блэра, с чьей сигары готов был вот-вот упасть пепел, Ричард хотел лишь покачать головой — обреченно, жалея словно. Не самого любовника, нет, — того жалеть нечего, ему заебись, ему почти всегда заебись, кроме тех случаев, когда хуево и тошно. Жалко было смотреть на само нынешнее положение дел — по крайней мере, в их взаимоотношениях; жалко смотреть на самих себя, осознавать, пожалуй, во что превратились некогда два отбитых и вечно пьяных идиота, добившись, как виделось и казалось, — успеха в жизни. В этой тухлой, грязной жизни. Вытащив из пачки тонкую сигарету губами — безмозглый придурок, отвлекшийся на звонок, не то взял, в который уже раз, — Трагер с недовольным фырком потянулся к зажигалке, что валялась едва ли не на самом краю стеклянного столика; схватился за нее, чуть не навернувшись с дивана, поджег сигарету. Что они делали сейчас? Кем стали? Выпущенный со рта дым вряд ли мог ответить. Вряд ли вообще хоть кто-то мог ответить — даже сам Рик, не говоря уже о Джереми. Для того прошлое забылось, потерялось где-то в пути во время переезда, потонуло в необъятном омуте карьеризма, эгоизма, трижды выебанного реализма. Просто исчезло из памяти, как какие-то неинтересные моменты детства. Он вряд ли помнил о том, сколько сотен раз в наглую уволакивал Ричарда с пар, вопреки всем возмущениям, вряд ли помнил, как частенько ловил рожей снежки средь зимы и матерился, когда снег попадал за шиворот. Не помнил всех тех безумных идей давно оставшейся позади молодости, вроде собственного ночного звонка — часа в три-четыре — с предложением вот прямо сейчас забить на все, прыгнуть в тачку и рвануть на гребаное море, затягиваясь по пути отменным косяком. А ведь жаль, что не сделали, чертовски жаль, что все закончилось тогда лишь сексом в машине. Дурацкое воспоминание. Идиотское. Потому что походило на последние дни, года, только без ожиданий чего-то ненормального, без полета обкуренной травкой фантазии. Без былого запала, огня. Залипнув в одну точку — в дни, в вечера, когда они пьянющие бежали от копов сквозь зеленый сквер, когда смеялись с того, что где-то титанически лажали, косячили как последние лохи, когда забирались на чёртову неровную крышу трехэтажки, и Джер, явно обкуренный, едва ли не на полном серьёзе предлагал оттуда, блять, спрыгнуть, наплевав на существовавший тогда страх высоты Трагера. Возможно, и это стоило сделать, — Рик не сразу заметил обращенного к нему взгляда — усталого, до черта замученного почти. Сегодня Блэру было хуево, ему тоже не лучше. Упавший наконец пепел сигары попал на пиджак; проследивший же за этим Ричард среагировать не успел, лишь после сообразил, как дошло, как вернулся к реальности, подался вперед, возмущенно выдыхая с дымом резкое «Джер, твою ж мать, следи за куревом!», стряхивая пепел с чужой одежды, но внезапно за руку схватили — за запястье — сжимая как-то слишком сильно, больно почти, и потянули на себя. Трагер даже понять не успел, как его уже насильно прижали к себе чужие руки, как в ложбинку меж шеей и плечом уткнулись, глубоко вдыхая запахи — дыма от тонких сигарет, дурацкого одеколона, что самому уже надоел, и геля для душа с идиотской наклейкой, обещающей подарить морскую свежесть. Рик даже толком не понимал, что происходило, но обнимавшие руки скользнули по спине вниз — и он воспротивился, едва ли не выгибая спину как разъяренный кошара, едва ли не вонзая ногти в чужое горло, заявляя: «Блять, Джер, отвали, я не хочу сейчас трахаться!». Однако почти приказное, грубое «успокойся, мудила!» вынудило перестать рыпаться, и лишних движений больше не последовало. Лишь это странное, гребаное объятие, столь неестественное в настоящем, столь невозможное сейчас. Казалось, просто выдуманное, хоть и слишком ощутимое, слишком крепкое. — Джер?.. — Погнали на море, — его фырк негромкий, слишком не похожий на издевку, да и к чему бы она сейчас? Ричард даже не знал, что сказать в ответ, поверить ли вообще этим словам. — И-и когда? — в собственном голосе — неуверенность абсолютная, в ладонях на чужих плечах — она же. Это не могло быть правдой, не теперь уже, не в сегодняшнем дне. — Да прямо сейчас! — Но сейчас ночь… — Похуй! — Завтра же на работу! — В жопу работу, — и губы, прижимающиеся к шее, вдох глубокий, выдох через рот — медленный, горячий. Верить в происходящее казалось сущим безумием, ведь оно явно обманка, явно плод воображения, чертова иллюзия без капли совести, бьющая по больному, сквозь ребра и под них, не жалея ничуть, но собственные руки, тянущиеся обнять чужую шею, сжать крепко, словно в последний раз, словно больше так уже никогда не получится — фактически заставляют принять этот момент, поверить в него настолько, насколько это только возможно, ответить согласием, чтобы… Чтобы через мгновение разочароваться. — Рик, блять, ты пожар устроить надумал?! — пепел с собственной сигареты уже во второй раз падал на диван, и рука просто автоматически спешно его стряхнула — без понимания действия, его мотива. Слепо, словно запрограммирована на это. — Все нормально, — голос до странности хриплый, словно дым осел в обожжённом горле, словно в глотку засыпали горсть этого гребаного пепла. И как можно было поверить в то, что в увязшем в работе мозгу Блэра могла возникнуть старая, давно уже похороненная идея с этой дурацкой поездкой? Это было слишком наивно, черт возьми. — С каких это пор вырубаться с сигаретой в руке стало нормальным? — Джер смотрел недовольно, будто это на его диване остался след, будто его в данную секунду волновало, что есть норма, а что нет. Смотрел недовольно, вот только ответа вовсе не ждал. Но вырубаться с сигаретой нормально, да. Было когда-то — в тех днях, когда что-то поджечь по собственной глупости — не самое страшное из всего спектра доступных ошибок. Когда право ошибаться вообще было. Когда ночь — время не для унылого курения в насквозь уже пропахшей дымом комнате, а тот самый промежуток, в который забывалась любая серость, рутина. Но то время, когда сумерки придавали сил, отнимали усталость и толкали жить — ушло, улетело с дымом куда-то, в некое небытие, растворившись, растаяв. И, возможно, устроить сейчас пожар было бы не так уж и плохо. Жаль, что не задалось. Чертовски жаль.