***
— Ты уже большой мальчик, Антон, должен всё понимать… — мамина сестра обнимала меня за плечи. — Мама с папой угорели на даче… Мне тогда было четырнадцать, Стасу двадцать один только исполнился. Я всё равно плакал по ночам в подушку. Стас слышал, забирался ко мне в кровать и крепко обнимал. Он никогда не говорил глупостей о том, что я уже большой, и всё будет хорошо, и тыры-пыры… Я утыкался носом ему в подмышку, вдыхая родной запах, успокаивался и засыпал. Конечно, маму с папой никто не заменит, но всё же я действительно был уже не маленький, и вскоре школьные будни, мелкие проблемы и радости постепенно сгладили боль от утраты. Ну и, конечно, Стас. Он окружил меня вниманием и заботой, стараясь заменить родителей. Он и раньше был для меня всем, а теперь я на него молиться был готов.***
Я часами перед зеркалом стоял, пытаясь так же уложить волосы и так же презрительно щурить глаза. Слушал только ту музыку, что и он, и фильмы смотрел его любимые, хотя ни чёрта в них не понимал. Мне самому чего бы попроще: фигню всякую про зомби. Пытался качаться, старательно отжимаясь каждое утро вместе с ним и качая пресс, пыхтел с гантелями, но оставался тощим и нескладным. Потом Стас шёл в душ и громко ухал под холодной водой. Ну и я, естественно, а как же! И вся квартира оглашалась визгом. Стас хохотал, заматывал меня в полотенце и тащил на кухню, мужественно лопать мерзкую овсянку. Всегда хотелось булочку сладкую, но Стас ел только здоровую пищу. Ну и я, естественно. А ещё я ненавидел его девок. Сисястые и ногастые, они при виде него готовы были выпрыгнуть из трусов, даже меня не стесняясь. А кто я, собственно? Всего лишь младший брат. Меня угощали конфетами, и Стас подмигивал, мол, иди погуляй. Я выходил послушно, и стоял в коридоре, прижимая ухо к двери, слушая стоны из квартиры. С одной красоткой у него вскоре всё стало серьёзно. Я с тоской начал понимать, что там надолго, может, и навсегда, а я останусь всего лишь любимым младшим братишкой. Буду в гости к ним по выходным приезжать… и всё. Но не случилось даже и этого. А вышло всё глупо и нелепо, как в дешёвом кино.***
Мне тогда стукнуло девятнадцать, и дома в тот день я был один. Была у меня любимая фотография. На ней Стас щурится, глядя вдаль — волосы ветром растрёпаны, улыбка загадочная. Я долго смотрел на неё и откинулся на подушку. Рука к паху опустилась, молния вжикнула, и я, вытащив напряжённый член, закрыл глаза, представляя Стаса рядом. Как он вернулся, я не слышал. Он и раньше пару раз заставал меня за этим интересным занятием. Первый раз я чуть сквозь землю от стыда не провалился, а он только хмыкнул и вышел из комнаты. Я потом красный как рак ходил, боялся с ним взглядом встретиться, но Стас делал вид, что ничего не произошло. И во второй раз то же самое. Стас сказал только, что пора мне девчонку найти, а не в одиночку развлекаться. Обошлось бы и на этот, если бы не фотка. Глаза у Стаса нехорошо сузились: — Я раньше замечал, но думал, мне это кажется. Выходит, не ошибся. Я сжался: — Стас… — То, что ты педик, мне всё равно, я бы тебя любым принял. Но это… Он никогда меня не бил раньше. Первый удар отправил меня на пол. Стас замахнулся ещё, и я зажмурился, но удара не последовало, только удаляющиеся шаги и грохот в соседней комнате. Я сидел на полу и боялся шевелиться. Через час Стас появился на пороге. — Я ухожу, — заявил он. — Насовсем. Мы с Олей заявление подали. Жить буду у неё, а ты… Квартиру я буду оплачивать, пока ты ещё учишься. С голоду тоже не сдохнешь. Но не вздумай мне звонить и искать меня. Всё. Оглушённый, я просидел на полу несколько часов. Вот и всё. Всё. Встал, когда уже темно было, и пошёл в его комнату. Стас забрал с собой все свои вещи, все фотографии, не оставив мне ни одного напоминания о себе.***
Следующие дни тоже плохо помню. Я бродил по квартире, натыкаясь на мебель, часами сидел, глядя в никуда, раскачиваясь словно маятник. Лежал в его кровати, обняв подушку и вдыхая родной, обожаемый запах. Выволок на свет меня мой друг — Илюха. Звонил в дверь, наверно, час без перерыва, пока я, не ошалев от трелей, не открыл. От моего вида Илюха пришёл в ужас. Насильно засунул меня в душ, после, на кухне, так же насильно всучил чашку горячего чая. Я скрывать ничего не стал, всё рассказал ему — на его реакцию мне было наплевать. Мне теперь на всё было наплевать. Илюха смотрел вытаращенными глазами и качал головой. — Ну что башкой мотаешь? — спросил я. — Вот такое я дерьмо — жрите на здоровье！Мало того, что пидор, так ещё и влюблён в собственного брата. Бывшего, надо полагать. Ну, вмажь мне, хули вылупился? Можешь и рассказать всем — мне похуй. Но Илья молча глядел и продолжал мотать головой. — Тох, — тихо сказал он, — свет клином на твоём Стасе не сошёлся. Обычная первая влюблённость. Он тебе родителей заменил, и другом лучшим был, и жилеткой, в которую порыдать. Я на словах тебе не объясню: короче, Тох, тебе найти кого-то надо. Парня, девушку, без разницы. — Мне не нужны девушки. — Ну парня. Где мужики друг с другом встречаются? Надо в интернете клубы поискать специальные. Найдёшь себе, может, ещё и получше своего Стаса. Илюха правильно говорил, но, естественно, никаких клубёшников я искать не стал, и никуда не пошёл. Что значит «другого найдёшь»? Кого другого? И что с ним делать? Потрахаться? Как можно трахаться просто так, без чувств? Во-первых, противно и мерзко отдаться незнакомому мужику. А во-вторых… Во-вторых то же самое. И в-третьих тоже. Примерно так я сказал Илюхе.***
Жить одному было тоскливо. Я устроился на подработку — посудомойщиком в столовку, и домой приходил поздно, только поесть и спать завалиться. По выходным я звал Илюху и других друзей. Они с радостью приходили с девчонками или без, но всегда с горячительным, и мы гудели до утра. В понедельник я мыл квартиру. Не знаю, зачем, но мне казалось, что если мои родители где-то там наверху и смотрят на меня, то вряд ли они счастливы. В институт я недолго ездил, через пару месяцев забрал документы. Не нужно мне это было. От слова «совсем». Я в продуктовый магазин грузчиком устроился. Стаса поначалу вспоминал постоянно, всё надеялся, что ещё увижу его, а потом понял: хватит детских фантазий и страданий. Он сам по себе, я сам… Я не очень удачливый и не слишком умный, но взрослый и самостоятельный человек. И пошёл в тот самый бар.***
Сколько хуёв в моей жопе побывало — и не сосчитать. В жизни теперь был один смысл — отработать, напиться и поебаться. Сколько раз, просыпаясь утром, разглядывая синяки и щупая ноющую задницу, я давал себе слово, что это был последний раз. Хватало меня ровно до следующей пятницы. Мои любовники уже не казались мерзкими — для пьяного все они были замечательными людьми. Наверно, я оказался из какой-нибудь особенной породы людей, счастлив был только упившись до соплей, облёванный и растраханный по самое ни хочу. Жить один я привык, замкнутым стал, неразговорчивым. Друзья больше не приходили — узнали о моих развлечениях. Соседи тоже кривились, некоторые в лифт со мной брезговали зайти. Илюха — единственный, кто ещё долго пытался меня остановить, мозги мне промывал, но меня это не интересовало. В один прекрасный день я и его послал, правильного такого. — Ты хотел, чтоб я Стаса забыл? Я забыл. Ты хотел, чтоб я трахался? Я трахаюсь. Я получил, что хотел. А тебе что надо? Вставить мне? Нет? Пошёл на хуй. Он ошалел настолько, что только ртом воздух хватал. А придя в себя, коротко размахнулся… Мне теперь не привыкать — мои любовники меня часто прикладывают. Когда для того, чтоб подмахивал получше, а когда и просто так.***
Одним из таких был Лекс. Он, кстати, был один из немногих, у кого дома я задержался на несколько дней. Жёсткий был мужик: чуть что не по его — сразу в морду. А трахал так, что искры из глаз, и губы в кровь искусывал. Потом в ванную на руках отнесёт, вымоет и по голове гладит — жалеет. Меня многие жалели. Марат, например, тоже жалел. Обнимал, целовал, всё сочувствовал, что я худосочный такой. Глаза у него ласковые, улыбка грустная. Он меня в дорогой итальянский ресторан повёз, а затем к себе домой, и по дороге обещал на море отвезти, вроде как дача у него там. Не знаю, как дача, а квартира у него огромная была. Правда, оказалось, это не его квартира, а приятеля. И сам приятель там тоже был. И ещё двое. Пускали по кругу всю ночь, а в перерывах заставляли на одной ноге стоять и журавля изображать. Когда стоять я уже и на двоих не мог, Марат отвёз меня домой. Он же добрый. Похер. Всё зажило, всё забылось. Марата видел ещё несколько раз. И он, как ни в чём не бывало, улыбался мне своей грустной улыбкой.***
Ну, и Игнат. Не помню, как я у него оказался, но когда оклемался утром — чуть лужу не напустил. Я ко всему привычный, но тут такой боров на меня глядел! Не какой-нибудь качок-переросток, а просто боров, туша здоровенная, с глазами-буравчиками. Он пялился на меня молча, а я осторожно отодвигался на край кровати. В голове мелькнула мысль, что накануне, я, видать, здорово надрался, раз к «такому» согласился пойти. А может, и не соглашался, может, он меня под кустом каким-нибудь подобрал. Странно, что не сожрал — руки-ноги целы, и вообще ничего не болело, даже зад не ныл. Наглядевшись на меня, туша молча поднялась и вышла. Я начал оглядывать комнату в поисках одежды, но тут он снова вошёл, в руках поднос. Какао! Какао, мать его! И бутеры с сыром и ветчиной! Как я накинулся на жратву! Он повздыхал, вышел, и кастрюльку с оставшимся напитком принёс. Я прям из кастрюли его и выхлебал. Он сидел рядом, неотрывно на меня глазел, и вдруг лапой своей здоровой по спине провёл, я аж подавился: — Не трогай меня！ Он вздохнул тяжело и руку убрал: — Как тебя зовут, маленький? Я подавился во второй раз, фыркнул так, что коричневая жидкость фонтаном изо рта брызнула. — Какой я тебе маленький? — Маленький, — опять вздохнул он. — Красивый. А я Игнат. Ещё один жалельщик! Я решительно отставил кастрюльку: — Всё, мне пора.***
В пятницу я снова встретил его. Я уже тёпленький был, и за каким-то только хреном к нему попёрся. Какао, наверно, захотелось. И он просиял весь, угостил фигнёй сладенькой… словом, проснулся я вновь у него. Смутился почему-то, снова попытался слинять, но он не пустил, на кухню затащил, заставил поесть. Квартира у него большая, но уютная. Это я ещё в прошлый раз заметил, когда уходил. Никаких хайтеков и поп-артов — белых стен и стеклянных столов на железных ногах. Мебель простая, паркет полированный, и много солнца везде. Окно нараспашку и солнечные лучи в люстре стеклянной путались, отскакивали от разных вазочек и чашечек, и били в глаза. Кот у него ещё оказался по кличке… Кот. Обалденная у мужика фантазия. Из-под дивана вылез, тощий, как и я, ободранный весь, с кровоточащей царапиной на голове и злыми жёлтыми глазами. — Рану обработать надо, — кивнул я на кота. — Это за что ты его? Игнат хмыкнул: — Это не я, это весна. У меня же первый этаж, вот он и шляется. Домой только спать и есть приходит. А царапину обработать не даёт, ошалел совсем. Ты на него чем-то похож, такой же дикий. У тебя… тоже весна? — У меня всегда… весна. Игнат засмеялся и колдовать над плитой начал. Как он умудрялся, интересно, не задеть и не разбить ничего? Я только диву давался, как он ловко достаёт своими пальцами-сосисками чашки да тарелки. И всё быстро так. Я с похмелья обычно никогда не ел, но когда Игнат поставил передо мной глубокую чашу с куриным бульоном и хлебцы мягкие, с маслом, в животе предательски заурчало. Он всё пытался до меня дотронуться. Я в ответ глазами сверкал, и он руку отдёргивал. — Тебе что, ночи мало, что ли? — огрызался я. — Ночью не было ничего. — А зачем тогда домой меня приволок？ Он плечами пожал и всё вздыхал. Тоже, видать, жалостливый.***
Я уже не сомневался, что его встречу вновь. Мужик явно на меня виды имел. И точно! Игнат, видать, боялся, что откажу ему, наобещал мне всякого. Я обещаниям-то уже не верю, но ему поверил. Два раза ведь у него ночевал, и ничего — жив, здоров и накормлен был даже. Хихикал только, а напрасно. Нет, он меня тронуть даже и не пытался, но и выпить ни хрена не дал. Запер в своей квартире, и сказал, что до понедельника не выпустит. Сухой закон! У меня, как у псины какой, свои биологические часы. Раз пятница — надо бухать и идти искать приключения для жопы. Аж трясло, будто нарика какого. Я орал и бился в запертую дверь, искал выпивку по всей его квартире, расшвыривая вещи, на Игната кидался с кулаками, а он просто скручивал меня аккуратно в своих медвежьих ручищах и ждал, когда я успокоюсь. Я не желал успокаиваться, я хотел трахаться, а трахаться я мог только выпив, о чём ему и сообщал. — Чтоб заниматься сексом, не нужно напиваться и искать первого попавшегося урода, — гладил он меня по голове. — Нужно! Я не могу по-другому, отпусти меня! Ты права не имеешь! — Не имею. Но не пущу, не обижайся. Выбившись из сил, я начинал рыдать. Игнат продолжал бубнить и гладить. Я отпихивал: — Да не трогай ты меня, я сказал! Я тебе, скоту, в жизни не дам, хоть усрись, понял?! — Я понял, понял. Наплакавшись, я ушёл в прихожую и сидел на полу, под дверью, пообещав, что буду сидеть там, пока не откроет. А Игнат, сука жирная, телевизор включил и ни гу-гу. Он упёртый оказался, не то, что я. Внутри уже зудело всё. И просидев несколько часов под дверью, не выдержав, скуля, как побитая собака, я подполз к нему, ткнувшись лбом в колени. Думал, меня сейчас привычно на четвереньки вздёрнут и отдерут. Нет. Секс, оказывается, может быть другим. Очень медленным, очень сладким и совсем безболезненным. — Что ты делаешь-то? — стонал я под его руками и губами. — Зачем? Просто трахни и всё. — Я не собираюсь тебя трахать, я буду заниматься с тобой любовью. Не передать, как приятно, когда огромные руки тебя ласкают с головы до ног. Губы у него такими мягкими оказались, и пахло от него мятной жвачкой. И не понять, как он мог мне, шлюхе, минет делать, да так, что я чуть с ума не сошёл. И про то, что дальше было, рассказать невозможно.***
Игнат часами мог на меня смотреть. Трогать везде, гладить по спине, по плечам… тащился он от этого. Поначалу меня это смущало, я ёжился под его рукой, выворачивался. Потом привык. Пить он мне не давал, разве что пива купит, и то немного. Зато ему нравилось одежду мне красивую покупать, всякие безделушки, сладости. — Да зачем ты тратишься? — спрашивал я, а он, как всегда, плечами жмёт: — Мне хочется. Ещё готовил офигительно, всё, что ни попроси. Я первое время балдел — то долму, то мусаку заказывал, извращался, как мог, чего только не ел. Сам почти ничего не делал, разве что пылесосил или посуду мыл, чтоб совесть не мучила. Как я к нему переехал, я и не заметил. Сначала ещё часто домой ездил ночевать, потом просто на полчаса, глянуть, всё ли в порядке и взять что-нибудь нужное. Я прекрасно знал, что это ненадолго, но в глубине души хотел, чтоб эта идиллия длилась как можно дольше. Нравилось мне у него, и сам он нравился. Не любовь, конечно, у меня к нему никаких особых чувств не было, просто с ним хорошо.***
Игнат был молчалив, не лез в моё прошлое с глупыми вопросами, хотя мне думается, что он всё знал, и про себя ничего не рассказывал. Говорили о ерунде всякой или молчали. С ним вообще классно было молчать. Телевизор для фона на заднем плане что-то гудит, пичуги разные за окном свиристят, пахнет всегда вкусно, и рука его мои волосы перебирает. Всю жизнь так бы и провёл. Что сам Игнат во мне нашёл, я так и не понял. Да, он далеко не красавец, но пузо не висело, и тройными подбородками не тряс, и вообще — мужик ласковый, заботливый, при желании мог получше найти парня, чем меня, блядь подзаборную. А он так смотрел, словно ангел небесный в окно влетел. Причина выяснилась неожиданно. Я в кладовке у него шарил со скуки. В кладовке можно много всякого интересного барахла надыбать. Поржал над коллекцией клоунов, минут десять зависал над другой, с бутылками. Я думал, у него крепче компота и нет ничего. Не слишком разбираюсь в этих «Вайт Хорсах», но то, что бутылки были дорогущими, понял сразу. Трогать их я не стал, мне к тому времени напиваться уже вроде как и не хотелось. Но зато я нашёл под коробками маленький пыльный фотоальбом. На всех фотках один парень. Сначала показалось, что это я, только постарше. У меня волосы темнее, а глаза, наоборот, светлые. Он улыбался, хмурился, а где и просто зевал — снимали явно втихаря. Вечером я положил альбом перед Игнатом: — Симпатяшка какая, а? Где он? Игнат словно сжался, долго молчал и выдавил: — Умер он. Шесть лет назад. — И ты решил его мной заменить? — Нет, — он аж головой замотал. — Вначале я из-за этого на тебя внимание обратил… но ты другой. Совсем другой. Вещи я собрал быстро, да и что там собирать? Всё, что он подарил, я трогать не стал. Игнат пытался меня остановить, хватал за руки, заглядывал в глаза, и бормотал хрипло и сбивчиво: — Не уходи, прошу тебя… всё сделаю, что хочешь. Не уходи… не уходи… — Я дурак… навоображал себе… Я думал, нравлюсь тебе, а я просто заменитель, — выл я. — Это не так. Я тебя люблю. — А я тебя ненавижу! — Ненавидь, — соглашался он. — Не уходи только. Я же не выдержу. Он стоял передо мной — такой громадный, неохватный мужчина — и едва не плакал. — Ну куда ты пойдёшь? А я? У меня нет никого, кроме тебя.***
Я вылетел из подъезда и остановился посреди дворика. Шума с улицы тут не слышно. Здесь приятная прохлада, липы шумят, и качели старые поскрипывают. У меня дом окнами на проспект выходит, сейчас всё закрыто и шторы задёрнуты — душно и полумрак, и пылью пахнет, а если окно открыть, сразу грохот и визг машин. Сейчас приду домой, а что потом? Сорваться и всё заново — напьюсь и… нет, больше не смогу. Я обернулся и посмотрел на распахнутое окно с колыхавшимися занавесками. Игнат на вечер мясо с грибами обещал в сливочном соусе. Вкусно! А в выходные за город собирались, купаться и жарить маленькие острые колбаски. Он место знает, где никого нет, и можно трусами не заморачиваться. Накупаться до одури, есть, обжигаясь, смотреть друг на друга и улыбаться. И думать ни о чём не хочется, разве о ерунде всякой. Только Игнат будет бурчать, что я опять мало ем, и что Кот, зараза, два дня дома не ночевал. Сука я всё-таки. За что человека обидел? За то, что он когда-то давно любил другого? Так я тоже любил кого-то. Ах да, Стаса. В ноги легонько ткнулось что-то. Котяра Игната, лёгок на помине. Странно, он же меня ненавидит, стоит рядом сесть — сразу шипит, а уж чтоб дотронуться! Он и хозяину-то через раз позволяет. — Нашлялся? — спросил я. — Столько времени дома не был, не стыдно? Кот посмотрел с таким видом, мол, чья бы корова мычала. Я с опаской погладил его по голове с зажившей царапиной и поднял на руки. Тощий, а тяжёлый. Он не вырвался, мявкнул только. — Харе на сегодня, Кот. Обнаглели мы с тобой, по-моему. Пошли домой.