fermata

Она его. Лишь на мгновение, пока двери лифта закрыты. Джонатан не чувствует боли от раны кинжала, всаженного Клэри, но чувствует под свой рукой, сжимающей горло, как бьется ее пульс. Трепещет, словно пойманная в силки птица. Джонатан понимает, что это конец. Больше ничего и никогда не будет прежним, Клэри, его Клэри никогда не посмотрит на него теми глазами, что прежде. Он будет помнить те взгляды всегда. Заинтересованные, порой восторженно-пылкие. То, как она смотрела на него, когда улыбалась ему. Ему, а не золотому мальчику Вэйланду. Это не любовь, а агония. Джонатан Моргенштерн не знает, что такое любовь. Агония, сжигающая его целиком, ласкающая его, питающая. Его агония — Клэри Фрей. Он и не думал, что помнит, что такое душа. Что она может болеть, как сейчас, разрываясь на куски от того, что обречен. Обречен потерять ту, которую искал, ради которой жил. Которую любил. — Думаешь, что 10 лет пыток не научили меня терпеть боль? — почти рычит ей в ухо, чувствуя, как ее сердце колотится с бешенной силой. — Знаешь, а мне это даже нравится. Пугает, издевается. А сам думает, что, наверное, легче было бы свернуть ей шею, а потом и себе. Чтобы никто не разлучил. Чтобы уже навсегда. — Я хотел тебя, — выдыхает судорожно, бережно прислоняясь головой к ее лбу. Касается лица, очерчивая контуры, чтобы запомнить. Чтобы воскрешать ее образ в памяти долгими ночами. Без нее. — Тебя и зеркало, — проводит большим пальцем по ее губам, слегка надавливая на нижнюю. Джонатан помнит вкус этих губ. Вкус, которых въелся в него намертво, который горчит на языке до сих пор. — Прощай, Клэри, — он в один мах выкидывает ее в приоткрывшиеся двери лифта, чувствуя, наконец, боль, где в левой стороне груди.