Икона

      В стежках выцветшей иконы переплеталась сказка. Чтобы понять это, нужно прикоснуться к ней в аду. И в ад я попал, срывая нитки серого тряпья. Все началось с потускневшей божьей матери и зубчатых рядов квадратно-бетонных коробок на окраине пустыря. Там витал металлический запах огромного колеса с обрушенными кабинами и обшарпанными опорами, а колесо покачивалось, вторя глухому ветру.       Я помню. Тогда мои руки дрожали в панике. Не нарочно разорвал застиранную ветошь, но глаза Богоматери вещали мне смерть. В последний раз увидел себя в отражении кривых зеркал: злой, маленький и беспомощный; зверь; обглоданный ересью. В ужасе вздрогнул, когда на темноту щетинистых щек наползла промозглая тень презрительной ухмылки. Меня засекли!       Трибунал. ***       Волочась в заключение камер, я уносил свое имя словно слезами рек, и до сих пор оно словно прячется в пене обманной молвы. Меня несли за шкирку. Вот же беспомощный котенок. Вот только кошки не бодрствуют в оглушительной тишине, их не гнетет наш милостивый Господь, не дарит им ног, ступающим по ветхому краю. Так нам говорили… Кто? - Иже везде сый и вся исполняяй, Сокровище благих и жизни Подателю… - вещал преспокойно голос, пока меня сажали на железное кресло и сковали руки на подлокотниках.       Обгаженная камера, сверху смехотворные лепнины, посередине холодный мраморный идол, смотрящий на меня пустыми глазницами. Безжизненная статуя глядела на меня с большей теплотой, чем те, кто сыпал треклятыми словами сочувствия. Пресвятой аббат считывал заветные строки, нагромоздив на меня железные путы.       В спине отвратительная ржавая рябь. - Что же я сделал?! Мне ли отвечать за провинности перед Отцом нашим? Перед небесами, что едва ли не чертыхались у наших ступней…       Удар. Шея растеклась жаром. - Молчи, глупец, поддавшийся ереси. Господь смилостивился, дав тебе шанс появиться на свет… - Ненароком мне довелось урвать эту грязную тряпь, и другие слова начертаны на стежках. Настолько же глуп этот закон, насколько невежественны вы! - я кричал истошным воплем младенца.       Его пробрало в ярость. Старик злостно столкнул меня, и путы обвязали грудь точеным плющом. Не пытаюсь вырываться - сжавшись, проволочные веревки повергнут в боль - но взгляд мой пуще слов обратят священнослужителя в неимоверную ярость. - Грешный.       Старик в рясе отточил мерцавшие иглы. - Я ли погрязну в грехе? Я??? Я???       Я замолк. Мне не хватило воздуха. Боль пронзала вены; вены взбухли и покрыла кожу жилистым покровом. Запястье захлестнула кровавая струя, но я не заметил проникновения треклятых игл! - Это остудит твой пыл, поганый еретик.       Я не слышал его слов. Они запорхнули где-то в глубине бессточного потока, куда ушам моим не пробраться. И глаза мои не видали ничто - только белизна мраморного ангела, где ясно очерчивались его губы. Они двигались в попытке мне что-то сказать… - ...прииди и вселися в ны…       Белая, иссохшая, непроницаемо-чистая муть. Я обрел отвратительную чистоту потока, когда мне грозили мраком. Но лучше сумрак адских бездн и остаток дней в кипящей котловине, чем зверски-священный шепот, струящийся по моим венам! - ...и очисти ны от всякия скверны…       Нет! Нет! Не бывать тому, чтобы слова тех священных мессий проглатывались стоком моей крови! - ...и спаси, Блаже, души наша...