Спасение

Мальчишка глядит на него своими серыми омутами, в которых прячется искристое золотое солнце, и ехидно ухмыляется, заставляя вспомнить тот странный вечер, когда Тики был всего лишь бродягой и шахтёром, а Уолкер – неизвестным господином экзорцистом. Мог ли Микк вообще предполагать тогда, что все повернётся именно так? Повернётся неуловимо и стремительно, повернётся на сломанных колёсах и с выведенным из строя тормозом, повернётся так тяжело и обухом ломанёт по голове? Аллен смотрит на него – и Удовольствие (о, кто бы знал, как его выворачивает от этого имени) искренне не может понять, что же ему сейчас делать. Он хочет вырвать юноше сердце, чтобы горячая жертвенная кровь ягненка исцелила его грешные ладони, он хочет сыграть с ним в карты, чтобы видеть вежливую рабочую улыбку и дьявольский огонь в ласково-безразличном взгляде, он хочет (в какой-то момент) даже обнять его, и это желание слишком похоже на желание успокоить-пожалеть-спрятать-спасти, но в итоге все сводится к одному. Тики хочет вернуть предателя-Четырнадцатого в Семью. Или – этого хочет Граф, а Тики всего лишь бездумно следует за ним, и это, на самом деле, раздражает, но он всего лишь марионетка в мировой игре-догонялке Тысячелетнего и кажется-Сердца-а-может-быть-и-ещё-кого-то, а потому и собственного мнения у него быть не должно… Но Тики хочет спасти Аллена Уолкера. Он не понимает точно, что вообще движет им, что вообще диктует ему так себя вести, какой вообще черт сидит на плечах и шепчет ему на ухо, но Микк ухмыляется мальчишке в ответ и чувствует, как в груди что-то довольно копошится, как это что-то переставляет огромные лапы и воодушевленно скребет когтями-косами по рёбрам, как по лёгким (и сквозь них) сочится яблочным соком кислород, и все это настолько прекрасно, что Тики хочется просто убиться о землю, чтобы избавиться от всего этого. Аллен Уолкер – мертвец, жертва, мальчишка, и его сожрёт Четырнадцатый, которому с каждой минутой хочется врезать только сильнее, а потому нельзя так привязываться к очередному человеку, нельзя впаивать в себя серебряные паутинки волос и окунаться в грозовые облака, нельзя вновь разбиваться после смерти какого-то человечишки. Но Тики наступает на те же грабли. Снова. Они расстаются сразу же – как только белоснежные перья испаряются божественным светом, а парнишка в тупых очках заканчивает рыдать от счастья. Они смотрят друг на друга не больше нескольких секунд, но Тики отчетливо разбирает в его взгляде молчаливое согласие. И – неуловимую, как то-самое-переломанное-ко-всем-чертям-колесо, просьбу. И Микк, конечно же, не может словить её, такую эфемерную, почти воздушную, словно стайка ночных мотыльков, совершенно рыхлую и ускользающую, как лунный свет. Он скользит за вечно куда-то бегущим Уолкером-который-только-бегать-и-умеет лёгкими тенями, ловит крыльями тизов с его ресниц сонную пыль и смотрит-смотрит-смотрит откуда-то из углов, в каком-то странном ожидании, в каком-то странном-и-на-самом-деле-пугающем воодушевлении, словно в нём самом живет частица явно сошедшего с ума Графа, который с нетерпением ожидает своего братца-предателя. Тики заставляет себя не думать о марионетках, о куклах, о красивых фраках-пиджаках-костюмах для этих самых игрушек и просто наблюдает за Алленом, пока тот живет-бежит-мчится-тонет в пшеничном поле, пожирающем его и затягивающем в свою пучину. Он хочет спасти Уолкера, но совершенно не имеет понятия, как это сделать. Он хочет притащить за шиворот Четырнадцатого обратно домой, и, что самое смешное, ему прекрасно известно, что для этого нужно. В груди у Тики что-то ломается вновь, что-то там скребется и жалобно разрывается в криках и воплях, а когда ночами над ним ехидно смеются золотые глаза, Удовольствию кажется, что ему под рёбра вонзается айсберг. Неа глумливо щурится, хлопает ресницами, растягивает тонкие обветренные губы в лукавой уродливой улыбке, и все в его лице видится неправильным, ненастоящим, фальшивым, и все это заставляет Тики метаться по стенам и затягиваться сигарами, все это вынуждает его сжимать челюсти и тяжело дышать. А пшеничное болото затягивает Уолкера все глубже, и вот оно уже заливается ему в глотку, вот оно уже затапливает его грозовые глаза, вот оно уже хоронит его полностью в себе, и Микк молча наблюдает за этим, чувствуя, как много еще он мог сказать и сделать, как много осталось в нём чего-то огромного и скребущегося, как долго будет болеть где-то за вновь-наполненными-чужой-кровью-лёгкими после очередного кажется-любимого-дорогого-человека, как… Неа кривит тонкие губы в отчаянной улыбке, и на мгновение Тики кажется, что под лёгкими болит не только у него одного. И когда Неа стальными когтями вспарывает себе лицо и хохочет, пуская собственный громовой рёв под самое небо, он, чувствуя, как в груди все дрожит-болит-кипит-орёт-вопит, со смиренным отчаянием думает, что… Спасение Аллена Уолкера, который был очередной-пусть-и-очень-любимой-марионеткой, изначально было совершенно бесполезным желанием.