и видел я, стемнели неба своды

Даже если бы ничего в тебе больше не было, кроме глаз твоих, я бы раз за разом заново влюблялся, только посмотрев в них, только лишь упав единожды в глубь их. Каждый раз влюбляться в тебя больше невозможно, потому что я уже полюбил один раз и навсегда, увидев во сне ли, на яву, блеск их. Это похоже на то, когда спинки голубых и блестящих рыбок появляются из под воды, переливаясь на свету, а потом исчезают. Это похоже на всполохи света в осколках халцедона. И нет ничего в мире прекрасней и удивительней этих глаз. Разве что небо. Эрих смотрит на небо. Общее для всех, оно хмуро глядит в ответ, грязной тряпкой свисая с небосклона. Ему так нравится небо, что он готов подарить ему все свое сердце, целиком и полностью, только лишь небу, никому и ничему больше. Потому что оно безудержно прекрасное, как его страна, но не требует и не ждёт ничего, оно, небо, всегда ровное, всегда здесь, небо никогда не запутается в безумной войне, а если и прошивают его стежки пулеметных трасс, так это временно. Огромное небо, одно на двоих. Как в песне, которую Эрих не знает и не узнает, поётся. Но ему не хочется делить небо ни с кем, даже с хваленым ассом Покрышкиным, этим сталинским орлом, его коробит, когда в эфир летит и пищит тревожное, полу мифическое "Покрышкин в небе", потому что не может его быть в небе. Он в воздухе, да, но небо принадлежит только Хартманну. Так он думает, шатаясь по своим небесным перепутьям, вечно светлый маленький ангел. Если, конечно, ангелам дозволено убивать. Он никого не ненавидит, он врагов своих не то что прощает, он даже не помнит их по именам. Да и зачем ему помнить. Он маленький идол, божок своей загнивающей страны, которая теперь уж бьется в конвульсиях, пока он и другие рыцари доигрывают партию в эту дерьмовую, никому не приносящую победу, игру. Он так устал, безумно устал, потому что его родное небо ни как не сравнится со здешним, серыми грязными обмотками набросанным на крылья самолета. И когда Германия падает, раздробляя себе кости, он, Эрих Хартманн, остаётся стоять, потому что вместе с наградам и победами в него вогнали стальной штырь, не дающий гнуться, который не даст сломаться позже, в советских лагерях. И вот тут и приходится ему оставить небо, оставить, но не предать, потому что он же рыцарь, так? А потом он однажды, запутавшись в том, для кого он делает все это, когда по его несгибаемой чести начинают идти трещины, он встречается глазами с небесным чудом. И окончательно теряет небо, которое готов теперь подарить навсегда и бесповоротно. Потому что Александр Покрышкин (Эрих слышит это русское обращение "Саша" и пробует его на язык, оно такое колючее, как сибирский снег со льдом в лицо) достоин самого лучшего, самого бескрайнего неба, он достоин того, чтобы ему подарить все что у тебя сейчас есть, потому что если Хартманна бы спросили, зачем он пытается бороться, он бы ответил, что это его честь не дает сдаться, но подумал бы о самых невероятных глазах в его жизни. Он не знает, что делает здесь, в его персональном маленьком аду, Саша, но Эрих уверен, не будь его, он забыл бы, какое по цвету небо. Хартманн думает, что он влюблен, но так же понимает, что это невозможно, невозможно так заблудиться в человеке, в его глазах, с первого взгляда. А потом сам спорит с собой, уверяя себя, что всегда любил этого русского пилота и всегда будет любить. А потом они никогда-никогда не встретятся, и только огромное небо будет одно на двоих, потому что Эриху хочется делить его с кем-нибудь.