***
Мы молчали. Водитель изредка кашлял, и это было тем маленьким фрагментом, который позволял мне не лишаться ощущения реальности. Саске сидел напротив, опустив голову и сцепив руки. Пальцы его были белыми и длинными, как идеальная удавка. Изредка раздавался стук. Первой не выдержала я: зажала уши и стиснула зубы. — Не надо, — разобрала я по губам слова Учиха, но руки не убрала. Нас разделяло небольшое расстояние, которое ни он, ни я не стали бы сокращать. В машине пахло угнетающей тишиной и освежителем для салонов. Глаза Саске смотрели на меня, но не видели: темные, лишенные осмысленности. Я прекрасно знала, что мои глаза сейчас ничем не отличаются. Мы оба в одной и той же ловушке. — Долго еще? — прикрикнул Саске водителю, пытаясь нас обоих вытащить из вязкого молчания. — Почти приехали! — еле расслышала я, все еще закрывающая уши. Взгляд быстро коснулся лица бывшего мужа и застыл на нем. Раздался очередной стук. Машину качнуло, меня и Саске тряхнуло, и немые рыдания вырвались из меня как из продырявленной трубы, которую наспех замотали до этого загаженной тряпкой. — Не надо, — беспокойно повторил Учиха еще громче, но я не могла остановиться, а он не мог успокоить меня, пока машину потряхивало и пока тук-тук-тук дырявил мои мысли. Расстояние между нами — всего лишь глупые сантиметры, в которых смысла сейчас было больше, чем в наших жалких жизнях. — Ты обещал, — прорычала я нервно, отнимая от ушей руки и сжимая их в кулаки. Заболели запястья. Дрожа от злобы, я упрямо повторила еще громче: — Ты обещал! Саске молчал, но смотрел на меня. Он осознавал, что ему нечего мне сказать, потому что в любое его слово я вцеплюсь зубами подобно разъяренной псине. Глаза его блестели, но слез не было. — Ну давай, — чувствуя, как кипит во мне гнев, выдохнула я, — зарыдай! Но Учиха не проронил ни слезы. Отвернулся, пока во мне клокотала ярость, выдирающая мой здравый рассудок огромными кусками. Хотелось подорваться с места и вцепиться в это бледное лицо, вцепиться и знать, какую же чудовищную боль переживает его обладатель... — Приехали, — сообщил водитель, и стук в последний раз ударил по мыслям. Все произошло быстро. Поворот в сторону выхода из машины. Оставшиеся силы и отчаянный удар по лицу. На щеке Саске расцветают несколько красных полос. Он не смотрит на меня. Я смотрю на него. — Не надо, — вновь произнес Саске и вышел. А я осталась наедине с закрытым гробом, в котором лежало тело моего сына, что ударялось о крепкие стенки при каждом неудачном повороте машины.***
Время неуловимо. Оно хлестало меня по телу, оставляло кровавые ссадины и было незримо. Мне некому давать сдачи. Я убеждаю себя, что могу все забыть. Стереть что-то на время из головы и пожить спокойно, но все, что я на самом деле могу: слушать других людей и вечерами напиваться в сопли. Все, что не убивает, делает нас сильнее, но это откровенный пафосный пиздеж. Все то, что не убивает, причиняет боль. Боль ломает, ставит на колени и хохочет над тобой. Ползая у нее под носом, выглядишь еще более жалко, чем если бы выносил все пытки. Все, что я на самом деле могу: слушать и напиваться. Квартира пахнет безнадегой. Пропущенные звонки, забитая почта, отклоненные приглашения в приват-чаты. По телевизору показывают помехи и большую трещину, оставленную полупустой бутылкой из-под ликера. Все, что я на самом деле делаю, я не могу сделать. Мы с Саске похожи от и до, но мы абсолютно разные люди, пережившие трагедию по-разному. На похоронах он уверенно обнимал меня за плечи, а я тряслась от слез и опрокинула вазу с цветами. Он не видел того, что я видела я. Его не пугают обычные вещи. Он выстоял, а я продолжаю видеть бред. Зеркала меня пугают. По ночам я боюсь заходить в ванную, потому что однажды я увидела там силуэт, внимательно смотрящий мне прямо в лицо. Тот взгляд обжигал смертоносным холодом, сдавливал горло и делал любое мое усилие бессмысленным. В слезах я тогда выбежала из квартиры прямо в ночной рубашке, пока меня не поймал кто-то из соседей и насильно не приволок домой, говоря, что своими криками я разбудила весь дом. Но я не помнила, чтобы кричала тогда. Я мало что помню. Время неуловимо. Щекочет острыми когтями шею, пока не дернешься и не поранишься. А порой так и хочется напороться на такую идиотскую смерть. Однажды я стояла на свалке и наблюдала за тем, как горит громадная куча мусора. Но мне сообщили очень культурно, что я пыталась сжечь себя заживо, забегая в огонь и отталкивая от себя испугавшегося за меня бродягу. Я не помню. Саске живет дальше. Сакура живет дальше. Какая разница, если кто-то из нас чувствует себя давно мертвым и неправильным? Терять что-то очень дорогое всегда неприятно. В разы хуже, если дорогим был человек, а не бездушная вещь. Мама говорила мне, выбрасывая в мусорку грязные иглы: «Не забывай». Я не знаю, про что мне нужно было помнить, но я уже третью неделю чувствую ее ледяные сухие руки на своих плечах каждый раз, когда подхожу к зеркалу. Время неуловимо. И время добивает тебя ногами, когда ты лежишь в луже собственной крови и умоляешь о пощаде. Время не любит слабаков и истребляет их, как заразу. Саске не отвечает на мои звонки. А я не подхожу к зеркалам. — Привет, — говорю я в трубку. — Как дела? Продолжительные гудки лучше, чем звон в ушах. Мои клиенты говорят, что не могут оправиться от пережитой катастрофы, а я говорю им, что обязательно помогу. Всегда только в такие моменты у меня застревает вопрос поперек горла: «А вы мне поможете?» — Помнишь, когда мы были маленькими, — покачивая ногой, обращаюсь к невидимому собеседнику по ту сторону связи, — мы ездили с родителями на море, которое ты назвал ужасно холодным и противным? Ты пытался в него забежать, но все не мог набраться храбрости... А когда я сделала это первой, то развернулась и протянула тебе руку. И ты взял ее. Потом сказал, что она очень теплая. Я плохо сплю и вижу сны, которые реальны. Я не могу сформировать мысль вслух и судорожно записываю ее в тетрадь. Иногда я пытаюсь говорить в диктофон, но мне очень быстро это наскучило. Саске не отвечает на мои звонки, но я стараюсь рассказывать ему обо всем. А потом он сменил номер. — Привет, — говорю я в пустоту, осторожно записывая предложение в тетрадь. — Я сегодня порезалась. Как? Да осколком. Взяла и разбила это блядское зеркало, которое вечно мне мешало. — Переворачиваюсь на другой бок, кладу тетрадь на подушку и вздыхаю. — Как ты? Прикладываю к губам ледяное горлышко бутылки и делаю жадный глоток абсолютной горечи. Я целое море, которое мы в детстве видели с Саске. Холодное, без горизонта и зараженное штормами. Алкоголь стирает те границы, которые я ставлю ради сохранения рассудка. Я не забываю, но я и не запоминаю тех вещей, которые причиняют мне боль. Они не делают меня сильнее. Время пытается бить меня, но я закрываюсь руками и стискиваю зубы с невозможной силой. — Привет, — говорю я сквозь слезы и смех, наступая на опрокинутые рамки с помятыми фотографиями. — Я вижу их... Мама всегда говорила мне: «Не забывай». Глядя в ее глаза, блеклые и умирающие, я слушала. Губы ее были сухими и целовали меня в плечо. Тонкая рука касалась моих длинных волос, перебирала их с наслаждением. Я не знала, о чем она просит меня помнить. Но я не забывала ее и те костлявые пальцы с выкрашенными в ярко-зеленый лак ногтями, которые поддевали глаза моих игрушек и выдирали их. Я помнила маму. Я не забываю ее. В открытое окно дует осенний ветер, поднимая с пола разбросанные газеты с новостными колонками. «Не забывай» — это на самом деле про все на свете. Нельзя забывать, что ты делаешь и кто ты такой. Нельзя забывать, для кого ты что-то делаешь и кто для тебя близкий. Нельзя забывать самого себя. Но время жестоко. Пока оно хлестало меня по спине, плечам и лицу, я глотала крики и пыталась помнить. «Не забывай» — это не мудрое изречение. Просто моя мать была шлюхой-алкоголичкой и не могла вспомнить постоянно, где хранит очередную заначку, чтобы спустить ее на любимую себя. Она просила меня запоминать и показывала всегда пальцем на тумбочку в самом конце комнаты, за которой была маленькая коробка. Я вру. И это просто вырванный из контекста кусок несвязного бреда, который несла моя мама. Но мне хотелось верить во что-то доброе и высокое, и постепенно родительская фраза обросла в моем наивном сознании смыслом. Я поверила, что меня чему-то научили в детстве, кроме как выискивать по пьяному зову запрятанные купюры. Вот только я оступилась, и теперь все тетради исписаны какими-то мыслями, которые я хотела сделать умными. — Ладно, — говорю я в трубку, втиснувшись в место между диваном и стеной. Согнутые ноги коленями касаются моего дрожащего подбородка. — Они снова пришли... Время убивает слабаков. И если я повторяю это из раза в раз, значит, я все еще жива. Но сегодня мои глаза почему-то перестали видеть и я споткнулась о собственные брошенные на пол джинсы и ударилась головой о стол. Но я не помню, что было дальше. — Привет, — тихо произношу в трубку. — Мне порой кажется, что я начинаю забывать важные вещи. Продолжительные гудки лучше, чем звон в ушах. Даже если я написала в блокноте, что жена Саске повесилась.