Down in the Forest

Через мутную синюю пелену, накрывшую глаза, я с трудом могу разглядеть свой искривлённый ноготь, сломавшийся таким образом, что его середина проломилась под тупым углом и впилась в мясо, пуская по коже дрожащего пальца бурые струйки крови. Чайки испуганно хлопают белыми непорочными крыльями и взлетают, убираясь прочь от моих криков, прямо как все мои ангелы-хранители, которые решили покинуть заблудшую душу - меня, то есть. Я бьюсь спиной о дерево позади меня, порождая лавину из обломков сухой коры. Естественный мусор падает мне за шиворот, на волосы, на окровавленные руки, а я всё кричу, надрывая связки, кричу, кричу и рыдаю. Я буквально падаю в воду, поднимая волну брызг. Солоноватая жидкость заливается мне в рот, и я не знаю, виновата во вкусе морская соль или же моя кровь. Знаю только, что не смогу никуда уплыть, когда на запах пищи приплывёт акула с чёрными бесчувственными глазами и куда менее жуткими острыми зубами. Я не ошибаюсь в своих наблюдениях, глаза хуже. Глаза всегда хуже. Когда я поднимаю тяжёлые веки, я вижу только приближающуюся морду, распахивающую пасть. Конечно, как и всегда, я тут же просыпаюсь. Крыша в моём кривопостроенном шалаше протекает, и дождь заливает мне лицо, противно стекая каплями вдоль носа. Я не сразу понимаю, что держу свой большой палец во рту. Мало того, я до крови прокусил его, и металлический привкус уже успел впитаться в мой язык. Затаив дыхание, я касаюсь языком ногтя. Ровный. В порядке. Я даже не пытаюсь сдержать вздох облегчения. С тех пор, как я оказался на острове, я схожу с ума вижу беспокойные сны. Но всё пройдёт, когда я выберусь отсюда, а я выберусь отсюда, как только найду своего сына. Едва я поднимаюсь, как древесная кора и мелкие муравьи осыпаются с меня, словно я сам сосна. Моя колючая отросшая борода напоминает иголки. Иголки. Я никогда не принимал наркотики, но я чувствую себя наркоманом на игле, когда с наступлением сумерек поджигаю факел, костёр, четыре палки, воткнутые в землю, и борюсь с желанием поджечь лес. Огонь - моя страсть, моя любовь, мой грех и моя святыня. Он единственный защищает меня, согревает меня, любит меня. Я верю, что он не обожжёт своего верного раба, самого преданного слугу, что приносит в жертву языкам пламени найденные денежные купюры, ставшие по ценности равными листьям, которые я уже не тружусь вытаскивать из дыр в моих ботинках, воняющих гнильцой. Этой ночью я случайно падаю лицом в костёр, заснув прямо над огнём. Мой горячий хозяин первым делом жрёт мои глаза и мой язык - то, чем я грешил больше всего. Я плавлюсь от жара. Никаких мыслей. Никаких страхов. Я почти счастлив, что умер. "В аду все пытки вечны", - то ли думаю, то ли говорю я, когда просыпаюсь под открытым небом, лёжа возле погасшего костра. Всё ещё мокрый песок липнет к моей одежде, когда я встаю и подхожу к воде. Моё отражение с отвращением смотрит на меня. Моё лицо не расплавилось. Мои глаза целы. Я искренне жалею об этом, разглядывая себя. Мои волосы стали похожи на войлок, и ни один парикмахер теперь не раздерёт их, пытаясь придать им приемлемый вид. Единственный шанс привести себя в порядок - постричься налысо. Я закрываю руками волосы и пытаюсь представить себя с голой головой, но смотрю только на свои глаза. Тёмные. Страшные. Я отхожу от воды и обещаю себе, что больше никогда не подойду к ней. Повсюду разбросаны теннисные мячики, похожие на опавшие плоды деревьев. Мой сын Тимми любил играть в теннис со мной. Я должен думать только о нём сейчас, но вместо этого я вспоминаю пассажира с распоротым животом, набитым этими красно-жёлтыми шариками. Мне не страшно. Мне интересно, что происходило с этим человеком до смерти. Каково это - видеть, как твои внутренности заменяют маленькими мячиками? Я улыбаюсь, представляя, как мой сын заменяет мои органы на принадлежности для тенниса. Я бьюсь головой о древесный ствол, шепча себе: "Не сходи с ума, не сходи с ума, не сходи с ума..." Обломки коры сыплются мне за шиворот. Этой ночью я перебираюсь на новое место, чтобы люди этого острова не нашли меня. Первым делом я окружаю себя кострами. Недолго думая, я устанавливаю столб, закапывая его в землю и укрепляя конструкцию камнями. Мой сын находит меня и прислоняет спиной к столбу, засовывая в глотку теннисную ракетку. "За то, что не нашёл меня", - шепчет он мне на ухо. Я просыпаюсь на рассвете, стуча зубами от холода. Из моего горла ничего не торчит. Я бьюсь головой о столб, потому что я не должен сходить с ума. Сегодня я вышел на охоту и нашёл след присутствия аборигенов возле моего жилища - голова, нанизанная на копьё. Рассматривая когда-то живое лицо, сейчас попорченное трупной синевой, я думаю: "Это произведение искусства ужасно", и решаю сменить место своего проживания. Но прежде я поджигаю палку с головой и смотрю, как огонь с аппетитом слизывает кожу и волосы с черепа умершего пассажира, переводя их в чёрный пахучий дым. Я пытаюсь убедить себя, что я просто захотел кремировать беднягу, а вовсе не принёс жертву своему новому богу - пламени. Я не бьюсь головой и сжигаю свой столб. Что я буду делать, когда газ в моей зажигалке закончится? Я натыкаюсь на человека в набедренной повязке и с копьём, когда ищу место, где можно было бы спрятаться от жителей этого острова. Я считаю это ироничным. Я улыбаюсь и еле сдерживаю истерический смех, когда мой внезапный гость выгибается, словно кошка, готовясь к атаке. Я ржу во всё горло, как последний псих, когда абориген валится на землю от первого же удара моего самодельного каменного топорика. Ветра нет. Я с лёгкостью поджигаю палку с насаженной головой недавно убитого. Я убеждаю себя, что это кремация, а не жертвоприношение. Этой ночью мой сын с сумасшедшим смехом бьёт меня каменным топором, пока я не просыпаюсь лежащим в позе эмбриона возле кучки углей и не начинаю судорожно обещать себе, что сегодня же отправлюсь на поиски Т... Как звали моего сына? Я дёргаю себя за бороду и вырываю пару чёрных волосков, почти не чувствуя боли онемевшей кожей. Мы с "Т" играем в настольный теннис, и "Т" выигрывает. Я рад за него. Я горд за "Т". Мои мысли заикаются, когда я пытаюсь вспомнить имя своего сына. Т-т-томми, Т-т-тайни, Т-т-тони, Т-т-теннис. "Может, моего сына звали Теннис?" - думаю я и бьюсь головой о дерево, мгновенно наказывая себя за глупость. Из действий, которые можно было бы приравнять к поискам, я совершаю только одно - нахожу вход в какую-то пещеру и располагаюсь возле него. Мне не хватает сил, чтобы поставить костёр, и я чувствую, что предаю самое важное, что у меня есть. С дорожками слёз на грязных щеках я поджигаю свои волосы. Я не сразу понимаю, что в приступе паники бросился башкой в воду, коей была наполнена пещера. Слабой рукой я чиркаю зажигалкой, захлёбываясь слезами и водой. Огонь появляется только с пятой попытки. Слабенькое пламя плохо освещает пещеру, но я вижу своё отражение в воде. Я лысый, если не считать обгоревшие остатки волос. Я ведь так и хотел, верно? Я не могу оторвать взгляд от своих тёмных глаз, открытых так широко, что век не видно. У них нет белков, они совершенно чёрные и стеклянные, как шарики на плюшевой морде игрушечного щенка, только моё лицо не плюшевое - оно блестящее и покрытое мелкими царапинами, оно отвратительное, и я хочу, чтобы оно спало с меня, как некачественная накладная маска. Я задыхаюсь и не могу отвернуться от этой жути, благо, зажигалка гаснет. Я убегаю из пещеры и бегу ещё очень долго, шипя от боли, которую приносит ветер, касаясь моей обожжённой головы. Этой ночью я не сплю, постоянно ворочаясь и плача, сжимая в руках погибшую зажигалку. Я хочу её кремировать, пока не вспоминаю, что больше не могу этого сделать. Мне холодно. Мой огненный ангел-хранитель бросил меня, прямо как все мои предыдущие ангелы-хранители. Когда первые солнечные лучи жгут мои уставшие глаза, меня осеняет. "Тимми!" - счастливо улыбаюсь я. "Моего сына зовут Тимми!" У меня нет карандаша, поэтому я царапаю "Тимми" своим длинным серым ногтем на чёрной кожаной обложке личного дневника. "Теперь-то я точно не сойду с ума", - уверенно думаю я, пялясь на важную для себя надпись. Я брожу по лесу, как неприкаянный, пытаясь найти ещё одну пещеру. Желудок скручивает от голода, но я ничего не могу ему дать. Я пробую сырое мясо, но плююсь. Во-первых, оно отвратительно. Во-вторых, я же не псих, чтобы есть сырое мясо. Я случайно натыкаюсь на лагерь живущих здесь дикарей и не спешу уходить, потому что слышу короткие низкие звуки, идущие откуда-то слева. Я следую за звуком и вижу стонущего трясущегося человека, связанного по рукам и ногам у столба, похожего на тот, что я сжёг. И хмурюсь, потому что пленник не похож на аборигена. Он одет в коричневые шорты в клеточку и грязно-серую майку, взмокшую от пота. Я кашляю, привлекая его внимание. Человек поднимает голову, сбрасывая неровно отросшие волосы с глаз, и его затуманненый взгляд беспорядочно мечется, долго не находя меня, чтобы сфокусироваться. - О Господи, - шепчет он, почти срываясь на писк. - Я думал, мне конец, я думал, что мне конец! Я тут же понимаю, что меня раздражает его голос. Он даже противней, чем сырое мясо. - Они психи, приятель, ты бы видел. И ни слова не понимают на английском. Как хорошо, что ты пришёл, ох, слава небесам... Я не помню твоего имени, как тебя называть? - вопросительно произносит мой бывший попутчик, обрывая свою отвратную тираду, в которой он посмел обозвать меня своим приятелем, даже не зная, как меня зовут. Я молча опускаюсь рядом с ним и залезаю рукой в карман его шорт, игнорируя недоумённый взгляд. - Эй? Ты не американец? Ты понимаешь, что я говорю? - он пытается со мной общаться, но я молчу, потому что этот типок не заслуживает моего внимания. Когда я нащупываю в его кармане зажигалку, я радостно улыбаюсь, и он улыбается тоже, не понимая причины. Но когда я быстрым шагом ухожу прочь, забрав своего огненного бога и оставив его, он кричит. Почему, интересно? Чего он от меня хотел? Отойдя от лагеря километров на восемь и поймав трёх кроликов, я раскладываю пять костров. Я счастлив. Какой-то дикарь привязывает меня к дереву и, что самое худшее, забирает мою зажигалку. Он поджигает лес, и высокие языки пламени пожирают моё тело. Я кричу и просыпаюсь, весь липкий и покрытый блестящим вонючим потом, прижимая к себе драгоценную зажигалку. Чтобы доказать ей, как она мне важна, я разжигаю ещё один костёр. У меня нет листьев и денег, чтобы покормить огонь, поэтому я приношу в жертву свой личный дневник. Его бежевые странички сворачиваются в трубочку и темнеют, гипнотизируя меня. Ярко-красные искры пробегают по горящему тоннелю, словно сёрферы, ищущие острых ощущений. Им нужно успеть выбраться на поверхность, пока бумага не обратится в пепел и не станет обычным удобрением для уродливых растений этой земли. Скоро я тоже стану удобрением. Я запоздало осознаю, что на обложке сгоревшего дневника было написано имя моего сына, но ничего страшного, ведь я и так помню его. Моего сына звали Теннис. Я нахожу в лесу вход в пещеру. Она не затоплена водой. Она мне подходит. Я готовлю кролика, чтобы отпраздновать находку, но, подумав, съедаю не сделанного на огне, а обычного - сырого. Я ощущаю сытость пуще обычного, будто бы до этого я питался неправильно, как если бы хищника кормили вялой морковкой, на вкус куда более пресной, чем древесная кора за моим воротником. Потому я и выкидываю жареного кролика, как брак. Кровь засыхает на волосках моей бороды и осыпается тёмно-коричневой пылью мне на руки, когда я поворачиваюсь. Мне не противно. Я пишу палкой на извечно влажной земле возле пещеры, и почва легко поддаётся, деформируясь по форме надписи. Дети рисуют свою семью на песке, потому что их мысли слишком светлые, чтобы знать что-то кроме папы, мамы и дома, эта зарисовка - их догма. Моя надпись для меня, словно Библия, и я почувствовал себя блаженным, когда признал то, что теперь записано на земле. Это не страшно. Это истина. Я мудр, ведь я больше не отрицаю её. Я спускаюсь в пещеру, вооружившись жарким факелом, освещающим мне путь и защищающим меня, как ангел-хранитель. Пардон - как новый ангел-хранитель. Маленькая бойкая искра падает на землю позади меня, не желая уходить во тьму. Красный огонёк ложится на выведенные обломанным концом палки слова "Я сумасшедший" и гаснет, умирая. Я брожу в пещере уже долго, и меня начинает мучить характерный страх того, что все эти громадные булыжники обвалятся на меня и раздавят моё уродливое тело в не менее уродливую лепёшечку. Хотя я думаю, что больше боюсь не смерти от камней, а самих камней, которые формируют собой замкнутую комнату, маленькую и душную, как гроб. Я до дрожи боюсь, что скалы сдвинутся, но я останусь жить и буду сидеть здесь, обхватив руками острые колени, считая вдохи и выдохи, пытаясь вычислить, сколько воздуха мне ещё остаётся. В какой-то момент факел потухнет, потому что огню, как и мне, нужен кислород для горения, и я останусь в кромешной тьме. Боковым зрением я постоянно ловлю признаки движения, но я не вижу ничего подобного, смотря прямым взглядом. Но пещера заканчивается. Сперва я не понимаю, что свет, который я вижу - солнечный, но через секунд десять я выхожу в лес, только уже в другом месте. Я мало что могу разглядеть после темноты, но наглую пташку с коричневыми пёрышками я вижу прекрасно. Она хлопает маленькими крыльями рядом со мной, и я чисто инстинктивно выставляю руку, подставляя запястье, и без того уже исцарапанное, под когтистые лапки. Птичка смотрит на меня чёрными глазами-бусинками, чувствуя себя, видимо, в полной безопасности рядом со мной. Раньше мне бы это льстило. Теперь это меня выбешивает. Я сжимаю тупую птицу в кулак, и она не успевает улететь прочь. Глупый, глупый воробушек, вычирикивающий неизвестные мне слова. Его голос такой же раздражающий, как голос человека, которого я оставил у столба. Я поджигаю задние перья ставшей ненавистной мне птице и отпускаю её прочь. Она либо сгорит в воздухе, либо будет умнее и кинется в воду. Её шансы пятьдесят на пятьдесят - просто огромные. В месте, где я стою, земля почти просохла - солнце в обилии греет её. Я должен думать, что я наконец-то нашёл не сырое место. Я думаю о том, что ветки здесь будут гореть гораздо лучше. Я не должен сходить с ума. Но я ведь уже сошёл. Я поджигаю лес, начиная с листьев и веток, лежащих снизу - дальше всё происходит само. Пламя гораздо выше меня, я еле могу разглядеть небо. Огонь захлопывает передо мной оранжевые двери к спасению и танцует со мной последний танец, трещит мне последнюю песню, никем не написанную, но одновременно известную всем. Мой горячий бог накрывает меня с головой, и моя борода загорается. Мне больно, но я смеюсь и поднимаю руки выше, когда жаркие волны задевают их и воспламеняют мою одежду. Я пою ту же песню, что и огромный лесной пожар. Я тоже огромный. Я тоже великий. Я счастливый и совсем не сумасшедший. Я просыпаюсь в холодной пещере, и уже потухший факел, похоже, подпалил мою бороду, потому что спёртый воздух воняет палёными волосами. В свете зажигалки не видно ровным счётом ничего. По каменным стенам пляшут тени многоруких и многоногих существ, но я знаю, что мне кажется. У меня галлюцинации от недостатка кислорода в мозгу. Я почти вижу кожистую лапищу, похожую на слепленную из грязи страдающим тремором психом руку, когда кидаюсь к очередной тени, но всё пропадает. Или я больше не могу разглядеть. Я слышу хлюпанье и писк из-под ног и, когда опускаю глаза, вижу одноногих безглазых детей. Отвращение. Страх. Мне хочется излиться желудочным соком прямо на этих ужасных существ. Я бегу прочь, оскальзываясь на камнях. Почему я вспоминаю, как наблюдал за появлением на свет моего сына? Я буквально впечатываюсь всей передней частью тела в железную дверь, внезапно оказавшуюся посреди пещеры. В родильном отделении все двери были тяжёлыми, и я отбил руки, откидывая их от себя на бегу. Кто-то смеялся и говорил, что не так выглядят счастливые отцы. "Но ведь не так выглядят нормальные дети", - думал я тогда. Теперь я не понимаю этого. Я не помню За дверью находится алый коридор, девственно чистый и сверкающий после грязной пещеры. Красный - один из оттенков пламени. Я попал в логово к своему хозяину. Я улыбаюсь. Мне хотелось окрасить все белые коридоры с больным зеленоватым оттенком в яркий огненный. Огненно-кровавый. В конце красного коридора одиноко стоит баночка с краской. "Так это я всё покрасил?" - думаю я. Там ещё осталось немного алой жидкости, и я выливаю всё на себя, поднимая над собой жестяное ведёрко. Я чувствую себя окрещённым в собственную веру, что признаёт безграничную силу огня. Краска стекает по моей лысой голове. Мне не противно. Я сумасшедший. Я поднимаюсь по лестнице. Я плохо слышу собственные шаги, похоже, краска залилась мне в уши, но так даже приятнее. Я покрою красным все свои чувства. Я выливаю на себе ещё две банки с краской, которые нахожу позже. Если бы я мог, я бы пустил алый себе по венам... Постойте, он же уже там! Как предусмотрительно. Мы с моим сыном играем в теннис. Корт покрыт плотным слоем красного лака. Коридор завален человеческими телами, вывернутыми в неестественных позах. Лица искажены страданием, а главное - все, как один, выглядят точь-в-точь, как тот парень, которого я оставил умирать. Теперь я понимаю, что я убил его. Я попаду в ад и вечно буду жариться на чёртовом огне, на своём боге. Мой бог есть мой дьявол. Я не вижу разницы, потому что я псих. Следующий коридор полон одноногих безглазых детей. Мне плохо. Мне кажется, что я потерял сына гораздо раньше полёта на этот остров. Эти мутанты, огрызки, непонятные куски мяса пищат и прыгают на меня, как блохи на мохнатого пса. Я разбираю среди их вскриков слово "Папочка". Меня уносит в страну, если не Морфея, то Аида точно. Я просыпаюсь в горящем лесу. Огонь окружает меня со всех сторон, но я вижу спасение через его стены - берег моря (или океана - я не могу вспомнить). Я пытаюсь переступить через горячий столп, но загораются мои штаны, моя кожа, мои глаза - загорается всё. Я открываю рот, чтобы закричать, но огонь проникает в моё нутро и выжигает мои внутренние органы. Я просыпаюсь в тёмной комнате, и передо мной на койке лежит спящий мальчик со следами крови на висках. - Т... - мои попытки заговорить обрываются на одной букве. Бесполезно, я полностью разучился. Огонь не выжег мой язык, но забрал мои способности к речи. Я узнаю в спящем пареньке своего сына, и тёплые ощущения, приходящие раньше только рядом с костром, накрывают меня с головой. Рядом нет ничего, что могло бы убить меня, а значит, я не сплю, значит, я нашёл своего сына, имя которого, вероятно, Теннис, но это совершенно неважно, ведь помимо имени у него есть множество других черт. Я помню, как он хмурится, когда мяч вылетает за пределы игрового стола, как азартно облизывает губы и краснеет, обещая, что сейчас обыграет меня. Его голос не раздражает, но он всё равно много молчит, потому что он, как и я, не чувствует в беседах необходимости. Он чудесный мальчик, и я им горжусь, но почему же он не просыпается? Я осторожно трясу его за руку, но она безвольно повисает в моей ладони. Кровь на его висках - ведь его собственная кровь, не правда ли? Из моего горла вылетает звук, больше похожий на предсмертный хрип чайки, но меня это не заботит. Я трясу своего сына более активно, и его голова мотается из стороны в сторону, будто он не согласен с чем-то. - Роснс... - я пытался сказать "Проснись". Не вышло. Лицо моего сына спокойно, почти блаженно. На молодой белой коже ни единой морщинки. Он похож на ангела. Я наконец-то называю ангелом не огонь, а своего сына - я не схожу с ума. Говорят, чтобы стать ангелом, нужно либо не родиться, либо умереть. Мой сын - ангел. Я не знаю, что из двух он сделал, но он ангел, который разучился дышать так же, как я - говорить. Я прислоняюсь губами к его холодному лбу и даю волю горячим солёным слезам. Я горюю о том, что я не спас своего ангела, что я оставил одного человека, который теперь, скорее всего, мёртв, что я смеялся, когда убил дикаря, что я поджёг перья какого-то птенчика. Я грешник. Грешники заслуживают смерти. Я поджигаю одежду моего мёртвого спящего сына. Теперь это точно кремация. Сзади меня аппарат, похожий на смесь космической капсулы, предназначенной для ввода в анабиоз, и "Нюрнбергской Девы", пришедшей из Святой Инквизиции и изобилующей шипами. На нём следы крови моего сына, вне всяких сомнений. Я смотрю на то, как полыхает Теннис (а его точно так зовут?), и залезаю в аппарат, закрывая за собой крышку. Шипы вонзаются мне в мозг, и я больше ни о чём не думаю. - В этот раз очень печальный конец, - расстроенно причмокивает губами молодой парень, сидящий на табурете напротив меня и очень похожий на того, которого я убил. Я прихожу в себя на кровати, одетый в рубашку с низкими полами и длинными рукавами, которые не завязаны и позволяют моим рукам свободно лежать на коленях. Вокруг меня серая комната, покрытая мягкой тканью. Окон нет. Красного цвета тоже. Мне не нравится. Я хмурюсь. - Вы всегда хмуритесь, когда оказываетесь здесь, сэр, - замечает мой сосед по комнате. Я пытаюсь что-то ответить, но выходит только длительное мычание. Парень понимающе кивает и мягко улыбается, протягивая мне карандаш и блокнот, вывернутый наизнанку. Мои ногти подстрижены под самое мясо. Я смотрю только на них, но сидящий рядом человек против моего безмолвия и нетерпеливо постукивает ногой. - Напишите то, что вы думаете в данный момент, - подсказывает он. Я медленно и криво черкаю: "Я не понимаю, что происходит". Переточенный карандаш постоянно ломает кончик, оставляя от него только серые крошки, мажущие бумагу. Я вопросительно смотрю на своего собеседника, если так можно назвать того, кто говорит только монологами и слушает в ответ только молчание. Я пытаюсь представить, каким он видит меня - немым растрёпанным психом с чёрными глазами, постоянно кусающим губы, но только явно не от волнения, а от голода, судя по тому, как язык жадно слизывает выступившие на разорванной коже мелкие капельки крови. Боится ли он меня? Осуждает ли он меня? Понимает ли он, что является лишь моей больной галлюцинацией? - Вы находитесь в психиатрической клинике с тех пор, как сожгли свой дом. Вы сами во всём признались. У вас диагностирована пиромания в тяжёлой форме - вы просто одержимы огнём. Я пишу: "Я не сжигал свой дом". Я мгновенно меняю написанное на "Я сжигал свой дом?" Я подношу левую руку к лицу и нюхаю пальцы. Зелёные глаза сидящего напротив меня человека напряжённо следят за мной, но меняют объект наблюдения, когда я пишу снова. "Мои руки не пахнут бензином". - Потому что вы сожгли свой дом очень давно. Вы здесь два с половиной года, сэр. Вы чувствуете время? Вы вспоминаете хоть один из наших сеансов? Я моргаю. Глаза неприятно щиплет, и невидимый песок перекатывается под веками. - Я приму это за "нет", - немного расстроенно вздыхает мой психотерапевт и устало потирает глаза указательными пальцами. - Уже где-то тридцать месяцев мы с вами пытаемся излечить эту амнезию, но вы по-прежнему даже не можете запомнить, кто я. Я отрицательно мотаю головой и пишу: "Вы погибший от моих рук турист." "Мертвец" удивлённо приподнимает брови и нервозно берёт своё правое запястье в левую ладонь. Подушечки его пальцев стёрты - возможно, в нерабочее время он играет на гитаре или на чём-то подобном. Мне хочется спросить его об этом, но он перебивает мои мысли. - Скажите, вы думаете, что сейчас спите? "Сплю ли я?" - думал я каждый раз, когда вновь умирал на этом острове, в этом проклятом лесу. Врач что-то говорит, но я не слушаю. Я лишь смотрю, как открывается его рот, как шевелится язык, похожий на живое создание. Мой сын погиб. Я записываю это. Неожиданно мой лечащий врач-зомби настораживается и выпрямляет спину, будто бы я сказал что-то из ряда вон выходящее. - Когда? "Сегодня". Всё его возбуждение мигом проходит. - Ваш сын погиб много лет назад. Это даже сыном назвать было сложно - у вашей жены случился выкидыш, понимаете? Неужели вы по-прежнему не можете вспомнить? Мне становится тяжелей дышать. "Я играл с Теннисом в теннис". Мозгоправ заламывает себе руки и отчаянно смотрит на меня. Похоже, я высосал из него жизнь этим утверждением, но я не понимаю, почему. - Ваш сын остался лишь эмбрионом, вы не дали ему имени, вы не могли играть с ним в теннис. Я непонимающе вслушиваюсь в эти слова. "Спросите у моей жены, она была на всех наших играх". - Ваша жена сгорела в пожаре, который вы устроили, сэр, - с фальшивым сочувствием произносит доктор. Он повторял эти слова много-много раз, так что теперь в них нет прежнего смысла. "Не может этого быть", - пишу я и тут же зачёркиваю, когда понимаю, что может. "Я убил своего ангела". Психотерапевт смотрит мне в глаза. Мне стыдно перед ним, ведь я не могу дать ему то, что он просит. Я его пациент уже тридцать месяцев, но результат нулевой и таковым останется. Мой врач вытягивает губы в улыбочку, думая, что это меня поддержит. - Ладно... Может, сработает сейчас, - говорит и прокашливается, с мычанием понижая голос на полтона. - Позвольте спокойствию накрыть вас своей тёплой волной... Расслабьте свои конечности... Закройте глаза... Возвращайтесь в лес... Постарайтесь вспомнить... По обитым тканью стенам комнаты пробегает огонь. Всё мгновенно воспламеняется, в том числе и моя голова. Одну секунду я помню всё, что было до этого момента, каждый сеанс, каждое мгновение, но это проходит, и я, не успев ничего рассказать, проваливаюсь в беспамятство. Я просыпаюсь в летящем самолёте, и мои пальцы до побелевших костяшек сжимают подлокотники. Мой сын Тимми взволнованно трётся щекой о моё плечо. - Папа, а вдруг самолёт упадёт? - по-детски наивно спрашивает он. Я мягко улыбаюсь. - Всё будет в порядке. Через полчаса самолёт падает вниз. В лес. В ад. В огромном пожаре сгорает всё, что я когда-либо любил. Пламя взмывается до небес, но самое страшное - это мои руки пахнут бензином. Я принёс в жертву свою жизнь, но я так не планировал, я так не планировал..! Горящая ветка падает мне на руку. Ноготь большого пальца прогибается, впиваясь в мясо. Где-то я уже это видел, но я не помню, где. Я не помню своё имя. Я не помню своё прошлое, свою семью. Я помню только лес, постоянно то загорающийся, то потухающий, то убивающий меня, то воскрешающий. Я помню лес и хочу его забыть, а потому снова и снова шагаю в пламя. Я вновь открываю глаза. Чайки, летающие над моей головой, похожи на ангелов.