***
Пока Гэндзи гуляет с девушкой по городу, водя ее по площади и покупая сладости, я выбрасываю осколки фарфора. Даже убедившись, что зал чист, меня все равно преследует ощущение грязи. Будто то место, где мы с ним целовались, теперь навеки проклято, а следы наших ног черными пятнами выжжены на ковре. Я закрываю глаза и пытаюсь себя успокоить: учитель всегда говорил, что мне свойственны чрезмерные самоистязания. Вот и сейчас, я мысленно возвысил простой показательный поцелуй до целого инцестного греха и корю себя за это. Смешно. Брат наверняка не придал этому настолько же большое значение и уже утопает в грезах по той девчонке. Внутри кольнула зависть, или, может быть, ревность. Мне стоит возобновить отношения с девушками, в одиночестве я начинаю сходить с ума.***
Гэндзи возвращается за полночь, я слышу его шаги в саду. Он запинается и еле волочит ноги в темноте, натыкаясь на заросли кустов. Я подскакиваю, вылетаю из кухни и отгоняю жуткую мысль о том, что он плохо передвигается из-за ранения. — Братец! А вот и ты! А, нет, он просто пьян. Мои переживания мгновенно трансформируются в гнев. — Ты в своем уме? Где ты так надрался? Ты в курсе, который час? — А что, папа искал меня? Ему тяжело выговаривать слова и фокусировать взгляд. Я опускаю его на садовую скамейку, чтобы он не упал и сажусь рядом. — Он еще не вернулся со своей встречи. — А, ну так это же отли-ично! Он жестикулирует слишком резво и, не справившись со своим же телом, покачнувшись, падает головой мне на колени. Этот глупый пируэт невольно вызывает у меня улыбку. — Спокойной ночи, Хандзо! Он крепко обнимает мою ногу, и я не могу больше строить из себя строгого наставника, весь гнев как ветром сдуло. Мой блудный брат вернулся ко мне. Он прикрыл глаза и расплылся в улыбке, размеренно дыша у меня на коленях. Пользуясь случаем, я рассматриваю его ресницы, прикрытые веки, тонкие губы, которых касался не так давно. Внутри что-то замирает и я чувствую, как вновь краснеют щеки и шея. В голову проскальзывает идея о том, что сейчас, пока он спит, мне дозволено чуть больше. Я касаюсь его волос, при свете луны приобретших малахитовый цвет, зарываюсь в них пальцами и откровенно любуюсь им. Сейчас, счастливый и расслабленный, он такой милый. Никогда бы не подумал, что назову Гэндзи милым, даже в своих мыслях. — Она сказала, я слишком неопытный, ты представляешь? Слишком молод для нее! Ну, не внешне, а внутренне, знаешь как это… — Ментально? Он резко поднимается и обвивает мою шею руками. — Угу. Ментально. Кивнув, Гэндзи прижимается головой к моей груди и крепче обхватывает шею. Мое сердце забилось быстрее, будто боясь его прикосновений и я принялся успокаивать неудачливого Ромео. — Я думал, ты уже готов ко всему. А она не сказала, почему так решила? Но мой младший брат, кажется, не слушает меня. Он вжался в меня всем телом и водит горячими пальцами по шее, а носом по щекам. Я чувствую то, чего чувствовать не должен, ни с ним, ни с любым другим мужчиной. От его дыхания меня бросает то в жар, то в холод и я искренне боюсь, что он слышит мое слетевшее с рельс сердце. — Может, это она не заинтересовала меня. Его горячие губы коснулись моих и у меня закружилась голова. На мгновение мне показалось, что мы сейчас свалимся с этой злополучной скамейки и я крепко схватил его за талию. Гэндзи целуется жадно, часто срываясь с ритма и пытаясь получить все и сразу. Первое время я пытаюсь показывать ему, как правильно, но возбуждение полностью глушит нравоучительную черту. Этому милому юноше сейчас нужен не учитель, не брат и не друг. Я поддаюсь его напору и позволяю проникнуть языком в свой рот, полностью ощутив вкус сакэ. Где-то вдалеке пронеслась мысль, что Гэндзи таким хитроумным образом пытается опоить меня. Мы впиваемся друг другу в губы, пока он не останавливается так же внезапно, как и начал. — Ты ведь хочешь этого? Холодный страх пронизывает меня насквозь. Я молча отодвигаюсь и помогаю ему встать со скамейки. У Гэндзи все еще кружится голова, он мягко улыбается, когда я подставляю свое плечо. Мы тихо возвращаемся домой, проскользнув мимо комнат прислуги. Я укладываю его спать, прямо как раньше, только теперь, когда я стягиваю с него одежду, я вижу больше. Я вижу упругий пресс и я вижу, как он подается навстречу моим пальцам. Я вижу как напрягаются мышцы на его ногах, когда я стаскиваю с него штаны. Я вижу, что у него стоит и слышу его пошлый шепот у своего уха: — Останься со мной. Я стараюсь изо всех сил не смотреть на него, но и не быть слишком резким. — Нет, с тебя хватит на сегодня. Он тихо смеется и падает на футон, закрывая руками лицо, а я выхожу из комнаты, чтобы запереться в своей и остаться навеки наедине с похотью, отвращением и ненавистью к себе.***
Много лет назад, когда мы были еще детьми, за свой неугомонный нрав он получил от отца прозвище — “воробей”. Я с ним не был согласен ни тогда, ни сейчас, потому как меньше всего мой брат ассоциировался у меня с мелким вредителем. Конечно, от него всегда было полно хлопот, ну а что еще остается делать такому энергичному мальчишке? Гэндзи был для меня скорее звуком, эффектом, всплеском ветра. Он не подходил ни одной птице и в то же время проживал свои дни, порхая и веселясь. Если бы кто-то спросил меня вчера утром, что я люблю в нем больше всего — я бы ответил: улыбку. Но задайте мне вопрос сегодня и я уже не знаю ответа: возможно теперь — ресницы. Возможно, завтра я влюблюсь в его волосы. Боже, как сильно все может поменяться за один лишь день.***
Размеренная и спокойная жизнь вернулась к нам, но распорядок дня немного изменился. Утром я отгоняю от себя непристойные мысли, днем терплю его молчание и игнорирование, вечером корю себя за то, что не отважился поговорить о той ночи после свидания. Хотя теперь нужно будет уточнить, котором, потому что схема “новая девушка — свидание — пьянка — новая девушка…” повторяется на моих глазах снова и снова. Общайся мы как и раньше, он рассказывал бы мне все, я бы точно знал, как далеко он уже зашел с ними и почему они так быстро сменяются, но мы не разговариваем больше. Вообще. Наши учителя один за другим подметили, что наше отчуждение повлияло на все: стиль боя, выдержку, прогрессивность в науках. Я вижу, как он сознательно изъедает и спаивает себя, но не отваживаюсь что-либо предпринять. — Ты живой? Я вздрогнул, когда Гэндзи нетерпеливо щелкнул пальцами у моего носа. Мы сидим за столом, его тарелка уже полностью пустая, а все, что было в моей — остыло. Я перевел взгляд на его лицо. Он хмурится и искоса смотрит на меня. Впервые за несколько дней я наконец-то любуюсь им вблизи: темные дуги бровей, глаза, полные раздражения и недоумения и длинные, так обожаемые мной ресницы. — Я тебя спрашиваю, ты живой? — Какой глупый вопрос. Еще тупее придумать не мог? Он вскакивает быстрее меня и хватает боккэн. - Сражаться там, где мы едим? Да ты еще глупее, чем я думал. Вот так, бить по больному месту. За предметы, задействующие в основном мыслительную, а не физическую деятельность меня всегда хвалили больше, чем его. Гэндзи делает первый выпад, метя в бок, но я шагаю ему навстречу и зажимаю “лезвие” между ладоней. Он удивленно вскидывает вверх брови, а я, пользуясь его замешательством, толкаю его к стене и прижимаю своим телом. Наконец-то я смогу насладиться его красотой в полной мере: я вожу пальцами по его щеками и скулам, очерчиваю линии бровей, зарываюсь в волосы и не свожу глаз с приоткрытых губ. Не выдержав давления, мой брат вцепляется мне в руку и целует меня; медленно и осторожно, набирая темп и прикусывая нижнюю губу. Воздух между нами буквально наэлектризован, я чувствую, как дрожат его пальцы, то ли от желания, то ли от страха быть пойманными. Голос, что раньше кричал внутри меня о том, как ужасно и неправильно все это, исходит на истошный вопль. Я кусаю его нижнюю губу и с трудом отстраняюсь, оттолкнувшись от стены. Теперь мне физически сложно смотреть в его сторону. Освободившись, Гэндзи пулей вылетает из столовой, я слышу его шаги на втором этаже и громкий хлопок двери.***
Люблю. Я никогда и никому не говорил этого, по крайней мере не с таким смыслом. Все мы говорим приятные слова нашим близким, зачастую просто из вежливости, но мое теперешнее “люблю своего младшего брата” сильно отличается от того, что было в детстве или пару лет назад. Да даже пару недель назад. Как я мог все испортить так сильно за такой короткий промежуток времени? Гэндзи заперся в своей комнате до самой ночи, игнорируя призывы поужинать. Наш повар недовольно ворчит, что это просто ребячество, оставшееся с детства, пока у меня внутри все сводит от стыда. Зал, сад, а теперь и столовая хранят память о том, какие мы ненормальные, о том, насколько то, к чему мы пришли, противоестественно. Все, что мне остается, это тоже уйти наверх, к себе, в комнату, которая так же проклята, только не нашими действиями, а моими нечестивыми мыслями о нем. — Хандзо? Нет, только не ты, не входи сюда, не заставляй меня ненавидеть себя и этот дом еще больше. — Что? — Можно зайти? — Да, конечно. Я слышу, как он закрыл за собой дверь и подошел к моему футону. Чувствую, как он ложится рядом и шумно выдыхает мне в волосы. Сердце стучит так гулко и отчаянно, что я уверен, положив руку мне на грудь, он почувствует его сквозь ткань. — Хандзо, я не хочу так больше. Это мучительно. Какое подходящее слово для наших отношений. — Согласен, давай попытаемся вернуть все как было. — Давай. Можно я усну здесь? Я не намекаю, просто… раньше мы так спали и… — Да, можно. Я понял его. Страх потопить в грязи и похоти то, что мы выстраивали годами, я узнаю его. Мы оба боимся согрешить и возненавидеть тела друг друга и нас может спасти только беззаветная дружба из далекого детства, то, как мы годами спали рядом, чтобы нам не снились кошмары. Гэндзи обхватывает мою руку и прижимается лбом к плечу. Я так безмерно рад, что он понял, что он со мной даже несмотря на то, что случилось. Мы проваливаемся в сон вместе, в спокойствии, без жарких мыслей и угрызений совести впервые за долгое время.***
— Хочешь этого? Он скользнул рукой под полы моего халата, за кромку штанов и провел кончиками пальцев по головке члена, мокрой от смазки. У меня все потемнело в глазах и в глубине сознания я услышал уже знакомое: “Прекрати! Не надо!”. — Нет, не хочу. Он улыбается, его влажные от моей слюны губы блестят при лунном свете и я смутно осознаю, как глупо сейчас выгляжу. Он скользит рукой по моему твердому члену, а я в этот момент пытаюсь убедить его, что вовсе не хочу этого. — Хандзо, ты врешь. Внутри все дрожит. Я больше вообще не слышу протестующего голоса и подаюсь вперед, прижимаясь к нему бедрами. Он победно усмехается и впивается в меня губами, активно мастурбируя. Гэндзи энергичный и любопытный и если я хочу доставить ему удовольствие, мне нужно быть с ним на одной волне. Я придвигаюсь ближе и, приспустив его штаны и белье, касаюсь его. Мы оба чувствуем что-то абсолютно новое: по-нашим телам будто бегут разряды тока. Он тихо стонет мне в рот и трется всем телом; кажется, жар между нами смог бы выжечь комнату, дверь, стены, обнажив перед прислугой то, чем мы с таким удовольствием сейчас занимаемся. Страх быть замеченными приумножает мое желание и я, воспользовавшись секундным замешательтством брата, обхватываю ладонью нас обоих, моя горячая кожа наконец-то касается его. Гэндзи тихо охает, разрывая поцелуй, и хватает меня за запястье: не для того чтобы остановить, а чтобы тоже быть частью этого. Он смотрит мне прямо в глаза и тяжело дышит. Я не могу оторваться от его темно-зеленых глаз, проваливаюсь в его расширенные похотью зрачки и с наслаждением теряю контроль над своими действиями и словами: — Ты такой милый. Гэндзи улыбается и, наклонив голову, искоса смотрит на меня: — Настолько, что ты бы меня трахнул? Каждое слово он произносит с придыханием и мне кружит голову от того, что это из-за меня, из-за моей руки ему сейчас так сложно говорить. — Да. Он закусывает губу и обхватывает своей рукой мою, заставляя сжать наши члены крепче. Внутри все гудит, дышать становится невыносимо тяжело и мы оба кончаем мне в ладонь.***
Вчера он сказал, что наши отношения мучительны. Что же, теперь я перевожу их в разряд безумных. Потому что нужно полностью потерять остатки разума, чтобы вытворять такое. После казалось бы примирения и понимания мы вновь все испортили, и я даже не знаю, кто все это начал. Я попросту не помню, как мы начали целоваться вчера, но теперь очевидны два факта: спать со мной он больше не будет и моя комната полноправно переходит в список проклятых мест. Хотя, мне уже наплевать, весь дом пропитан нашими жаркими поцелуями и сдавленными стонами, в которых нет больше места братской любви, а есть лишь любовь плотская. Или, возможно, просто человеческая, мне сложно судить от того, что ни с кем разделить свои мысли по этому поводу я не могу. Говоря об одиночестве, он старается наладить личную жизнь с одной из последних девушек. Я вижу их в городе и, что хуже, в нашем саду, и внутри меня разгорается лютая ревность, гасить которую я стараюсь, переписываясь со своим новым знакомым. Но получается, честно говоря, из рук вон плохо. Я люблю его, только его, всем своим сердцем.***
Со временем мы отдалились настолько максимально, насколько могли. По вечерам я все еще вспоминаю ночь, проведенную на моем футоне и его жаркую руку на моей, но ничего, кроме как ублажать себя, мне не остается. Гэндзи же стремительно достиг дна с постоянными попойками и вождением девушек. Отец не раз пытался вразумить его и, уже отчаявшись, попросил меня поговорить с ним. Это всегда так бесило: его одержимость заботой о младшем брате. Поднимаясь по ступеням, я гадаю, какое у отца было бы лицо, если бы не он, а я топил себя в алкоголе и разврате? Было бы это отвращение или беспокойство? Был бы он в панике от того, что спокойный и надежный старший сын съехал с катушек? Я останавливаюсь у двери Гэндзи. Раз отец приказал что-то сделать, это нужно сделать безоговорочно и как можно скорее. Внутри груди нарастает страх, мне нужно немедленно, сейчас же начать разговор. Я тихо стучу в его дверь. — Гэндзи? Тишина. Дом погружен в сон, слышны только сверчки с улицы. Я мысленно молюсь, чтобы он тоже крепко спал. — Что тебе нужно? Я замираю. Мы не разговаривали так долго, что даже не верится, что он мне отвечает. — Впусти. Через несколько напряженных секунд замок щелкает и дверь открывается. Я смотрю в усталые впалые зеленые глаза, взъерошенные волосы, искусанные и потрескавшиеся губы и с трудом узнаю его. Это я с ним сделал? Это я довел его до такого вида? Внутри все ломается и мне откровенно, впервые за долгое время, хочется плакать. Обнять его худую талию, упасть лицом в острую ключицу и просто плакать. — Ну, заходи. Его комната сильно изменилась с тех пор, как я заходил сюда: окно плотно зашторено, на столе горы кружек, а за ним, у стены впечатляющая конструкция из бутылок. Меня приятно удивляет то, как аккуратно он построил эту неустойчивую башенку, но буквально в следующий момент меня будто бьют под дых: он травил себя их содержимым. Не в силах выдавить из себя что-либо, я лишь мнусь у двери, пока он сбрасывает горы одеял и одежды с софы. — Так… Он сидит будто по чьей-то указке: выпрямив спину, ровно держа шею, руки лежат параллельно на коленях, он смотрит абсолютно прямо, мимо меня. Столько усилий тебе теперь требуется, чтобы просто быть со мной наедине. — Отец волнуется за тебя. — Знаю. Он поймет, что у меня все под контролем. — Это… охренеть как далеко от контроля. Он поднимает свои печальные глаза и безучастно смотрит мне в лицо. Я чувствую, что у меня подкашиваются колени и трачу последние силы на то, чтобы сделать два шага, упасть перед ним и обнять. Гэндзи не сопротивляется, напротив, он наклоняется ко мне и шепчет: — Я скучаю по тебе, брат. Еще какое-то время мы проводим так: я сижу на полу перед ним, вжимаясь лицом в пояс его халата, а он, склонившись, нежно гладит меня по волосам. — Можешь остаться здесь сегодня? — Да, могу. Я прекрасно осознаю, что нам нельзя оставаться вместе, я помню, во что это вылилось в прошлый раз, но мне так не хочется выпускать его из своих объятий. Гэндзи берет меня под локти и помогает встать с пола. Осторожно потянув меня за руки, он присаживается на свой футон. Все вокруг замерло; за окном стихли сверчки, я не слышу никого из обитателей дома, только лунный свет, резонируя, пробивается сквозь шторы и тонкой полоской падает на его шею. Я подаюсь вперед, к нему и покрываю его поцелуями, пытаясь поймать лучик, отражающийся от его кожи. Гэндзи откидывает голову и белое свечение переходит ниже, на его ключицы. Я опускаюсь за ним и слышу его тихий вздох, означающий, что я могу продолжать свою охоту. На мгновение мне приходит идея о том, чтобы оставить пару засосов на бледной коже, но она быстро испаряется, когда я расплетаю пояс его халата. Я просто не имею права оставлять свои метки на этом нежном теле с дурманящим пряным запахом. Он полностью ложится на подушки и, сплетая свои тонкие пальцы с моими, тянет меня обратно вверх, к своим искусанным, болезненным губам. Я провожу языком по ранкам, жалея, что одним только моим желанием их нельзя залечить, как вдруг он углубляет поцелуй, делая его пошлым и грубым. Мои касания все это время дразнили его, и я, стремясь загладить свою вину, покорно подстраиваюсь под его ритм. Мой брат целуется жадно, нетерпеливо скользит руками у меня под одеждой, пока наконец резко не стаскивает с меня халат, а затем и штаны. — Ты всегда такой милый, когда хочешь кого-нибудь? Он произносит это, широко улыбаясь. Этот хитрый мальчишка теперь просто манипулирует мной, оглаживая бедра и игриво прикусывая губы. Откуда в тебе столько кокетства? — Я хочу только тебя, больше всего на свете… Он победно усмехается и разводит ноги, позволяя мне тереться о его пах своим. Боже, Гэндзи, ты бы видел, какой у меня похотливый, развратный младший брат. Не слыша больше протестующего голоса в своей голове, я стягиваю оставшуюся одежду и, как и в прошлый раз, обхватываю оба наших члена рукой. Он тихо стонет подо мной и впивается тонкими пальцами в спину. Неимоверно жарко, душно и донельзя органично. Будто все, чего мы пытались избегать раньше, теперь есть единственное верное. Я не позволяю себе ускориться, искренне наслаждаясь тем, как он, тяжело дыша, вцепляется мне в руку и закусывает и без того израненную нижнюю губу. — Хандзо, пожалуйста... — Что? — Сделай это уже. Я не успеваю осознать услышанное, как он вдруг подается бедрами вверх и с тихим стоном трется задом о мой влажный от нашего предсемени член. У меня все плывет перед глазами, я собираю последнюю волю, чтобы найти смазку и хотя бы немного подготовить его к предстоящему. — Будет больно. Он обхватывает мою шею руками и прижимается лицом к груди. — Просто не переставай меня целовать, хорошо? — Хорошо. Он звучит испуганно и я поспешно накрываю его губы своими, одновременно делая первый толчок. Гэндзи тихо всхлипывает и дрожа, вцепляется мне в плечи. Он пытается погасить боль в наших поцелуях, активно скользя своим языком по моему. Второй толчок бьет уже по моему разуму: я задыхаюсь от наслаждения его жарким и тугим телом и на секунду разрываю поцелуй, чтобы вобрать в легкие хоть немного воздуха. Каждое мое движение эхом отдается по нашим телам вплоть до самого мозга, мы пытаемся привыкнуть к ощущениям, пока наконец по-новому не открываем друг друга. В какой-то момент я просто слышу по его дыханию, как ему хорошо. Я немного отстраняюсь от его губ и всматриваюсь в его красивое лицо в темноте. Гэндзи почти срывается на стоны, но пытается глушить их, переводя в тяжелые вздохи. От звуков производимых им и того, как развратно и откровенно он выглядит, я с радостью, с искренним наслаждением полностью теряю голову вплоть до нашего совместного оргазма. В ночной тишине мы вновь переплетаем пальцы, лежа на съехавших подушках на полу. Из-за окна вновь доносится стрекот сверчков, но я прислушиваюсь к его равномерному дыханию. Мы лежим лицом к лицу и пытаемся рассмотреть друг друга в темноте, пребывая в эйфории и в полной панике одновременно. Гэндзи нежно касается моей щеки губами, а я, в ответ, целую уголок его глаза, стараясь навсегда запомнить каждую его ресницу.***
Его металлические пальцы касаются моих седых висков, и я чувствую, как он нежно проводит ими выше и зарывается в волосы. — Ты не знаешь, где можно купить лучший в мире шоколад? — В Швейцарии. — А еще лучше? — Не знаю. Он прижимается носом к моему уху. — А сам не хочешь узнать, где купить лучший в мире виски? — Ой, да иди ты! Мой любимый брат заливается смехом, как и двадцадь лет назад. Но теперь есть существенное отличие — его голосовые связки полностью кибернетические и смех стал ломаным и механическим. Мне все еще больно от того, во что я его превратил (“не во что, а в кого”— поправляет меня он), но пока он рядом я верю, что со временем мы все восстановим. Я ловлю его руку, которая уже успела расплести мне волосы и губами касаюсь линий соединения металлических пластин на фалангах. Повернув голову, я рассматриваю его новое лицо вблизи. Щеки и скулы покрыты шрамами, нижняя челюсть полностью искусственная. Но зеленые глаза и длинные ресницы все еще его. — Ты красивый. — О, да, у меня отличный косметолог! Он вскидывает вверх руки и долго и неподражаемо смеется. Если бы кто-то спросил меня двадцать лет назад, что я любил в нем больше всего — я бы ответил: ресницы. Спросите меня сегодня, и я точно отвечу — смех. Возможно завтра я влюблюсь в его пальцы.