Darkness inside

В зале так темно, что определить его размеры невозможно. Венди представляет, что там, в темноте, пол заканчивается обрывом. А внизу — бездонная пропасть. Венди это нравится. — Ты была послушной девочкой когда-то, — скрипит со своего трона дядюшка. — Я изменилась, — улыбается Венди. Он знает, что это правда. И речь не только о какой-то закалке характера, силе воли и похожей фигне. Она буквально изменилась. — Сколько лет ты провела тут? — словно бы светскую беседу ведёт, интересуется Максвелл. — Понятия не имею, — говорит Венди. — Я отсчитала восемь зим. Но разве тут время течёт не иначе? Она присаживается на застеленный скатертью стол и двигает букет с вазой. Большие руки-тени вылезают из-под полога и тянутся к её ногам. Венди возмущённо шлёпает их по пальцам. Вроде, отстают. Ноги у неё длинные и голые. Что делать — и юбка, и гольфы теперь малы, она ведь выросла. Да и белую блузку еле удалось застегнуть на пару пуговиц. Вид, в общем, неопрятный. Но она и не на приёме побывала, чтобы соответствовать. — Да и ты постарел, дядя, — отмечает она, ставя между своих ног приёмник, который её сюда привёл. Приборчик всё ещё шипит и гудит, намекая, что работа его не окончена. Максвелл морщится. Вид у него и впрямь убогий. Венди догадывается, что щегольской костюм и прямая спина были обманом. Но чего ещё ждать от фокусника? Он горбится, опираясь на подлокотники и трость, словно сил не хватает даже на то, чтобы усидеть. Морщин стало больше, но ни они, ни крупные брови не способны спрятать эти глаза. Насмешливые, злые и полные боли. Венди выключает приёмник, а затем — лёгкой походкой приблизившись к креслу, поднимает и иглу граммофона. Динамичная музыка оглушительно рвётся на тишину. — Спасибо! — слабо произносит Максвелл и продолжает буравить племянницу взглядом. — Ха! А когда я проходила все эти твои испытания, ты, кажется, не был так благодарен и рад. — Я и сейчас не рад. Ты понимаешь, на что подписываешься? — На самом деле, мне всё равно, — серьёзно говорит Венди. — Лишь бы всё это кончилось. Леса, монстры, обморожения, тепловые удары, гиганты, рвущие тебя на клочки и воскрешающие камни. Голодать, выживать, постоянно искать огонь. Не могу больше. — Тебя поглотит тьма. — Она и так меня поглотит. Смотри, она тут всюду! Какое-то время они молчат. Она стоит совсем близко, чтобы видеть, как он жалок. Немощный бог на троне. Ей только совсем вот его не жалко. Можно было бы развернуться и уйти, но ведь это вернёт её не домой, а опять в гонку, где каждый день выигрываешь жизнь. — Как это будет? — спрашивает она. — Не знаю. Ты сама выбираешь, как отнять мою власть. Можешь убить меня. — Ему, кажется, всё равно. Смерть Венди любит и уважает. Она много раз дарила её и даже успела испытать на себе. Смерть не должна быть такой обыденной, думает она. А затем встаёт перед дядей на колени. — Что ты делаешь? — В голосе его беспокойство, когда она задирает подол невзрачной тряпки, что служит ему одеждой. Но сил у него и вправду не хватает, чтобы сопротивляться. Это пока что. — Хочу тебя взбодрить, раз уж я решаю, — говорит Венди и обхватывает пальцами его член, такой же морщинистый, как и всё остальное. — Думаешь, сработает? — скептически хмыкает Максвелл, и член его так же скептичен. У Венди и опыт-то в этом деле… никакой. Ей было лет десять, когда добрый дядя Максвелл решил, что играть с племянницей в «выживи или умри» — лучшее занятие для укрепления семейных уз. Они до этого виделись всего дважды. Но, чёрт побери, у неё позади невозможные восемь лет и зим в мире, где либо кто-то ест тебя, либо ты его, а у него — трон, игры и сумасшествие. Кто знает, сработает ли тут хоть что-нибудь. С этим, похоже, тело Максвелла соглашается. Он вдруг отводит от Венди пристальный взгляд, руки его уже не впиваются из последних сил в опоры, член твердеет, и Венди обхватывает его губами и языком. Ласкать какой-то предмет во рту непривычно. Тут ведь только рвёшь, жуёшь, кусаешь. И она вспоминает леденцы, которые изредка доставались ей в детстве. Только вот от этого никто не начинал дышать глубже, откидываясь на спинку кресла, не запускал ей в волосы блуждающие в поисках чего-то пальцы, не стонал, словно ему хотелось большего. Венди это нравится — его преображение от её действий. С каждой минутой он меньше походит на умирающего старика и больше — на высокомерного злодея, встретившего её в этом мире. Не то чтобы она симпатизировала злодеям, но его прикосновения, по крайней мере, приятнее прикосновений дряхлого деда. Она только начинает ловить ритм, на который его тело отвечает с особой благодарностью, как он останавливает её. Венди хочет что-то возразить, но Максвелл с неожиданной силой подхватывает её, и уже она оказывается на троне, а он — у её ног. — Это ведь будет твоё место, правда? — объясняет он и задирает её юбку. Трусики соскальзывают с тонких ножек меньше, чем за секунду, и Венди чувствует щекотку между ног. Она даже смеётся поначалу, пока ощущения не меняются. Пока она не начинает чувствовать желание. Кончик умелого языка рождает на её плоти уколы удовольствия, и оно растекается по телу, заставляя хотеть ещё и ещё. Но она этого не получает, Максвелл стаскивает её с кресла, укладывает на полу, зарывается руками и лицом в пушистые светлые волосы. — Я никогда этого не делала, — говорит она очевидное. — Ты же понимаешь? — Конечно, — отвечает он, и его руки скользят ниже: по лицу, шее, сжимают грудь, обхватывают талию, шире раздвигают ноги. — Будет больно. Но и так долго, что ты успеешь об этой боли забыть. И это на самом деле длится целую вечность. Максвелл совсем не щадит её девственное тело, он резок и груб. Но Венди другого и не ждёт. Она просто ловит ритмом движений пульсацию боли, фиксируется на ней, погружается в неё, смешивает с другими ощущениями. Маленькая смерть, думает Венди. Венди, которая любит смерть. Только эта длится днями, месяцами, годами. Вечность, как добрый дядя и обещал. Между ног влажно. Сначала от крови и слюны, затем от того, что боль уходит и возвращается удовольствие. Тоже ритмичное и пульсирующее, оно рождает в своих колебаниях напряжение и не успокаивается ни на секунду. Венди кажется, что всё её естество состоит из проводников, по которому ток перебегает от неё к Максвеллу и обратно, растёт, копится, но никак не прорывается долгожданными искрами. — Тьма наполнит тебя, — судорожно выдыхает сквозь зубы Максвелл. — Ты готова, Венди? Ответить она не успевает. Он прикусывает её кожу за ухом вместе с её именем, и напряжение наконец прорывается в ней. Он стонет, страстно и неистово вначале, но вскоре с болью и — наконец — с усталостью. А она впитывает удовольствие, растущее с каждым толчком их тел навстречу друг другу, и что-то холодное, острое, приходящее ему на смену. Этот холод расползается по её телу, конечностям, забирается в голову, и Венди не может ему сопротивляться. Оно злит и раздражает, оно заставляет презирать и мечтать о страданиях: своих, чужих — любых. Оно наполняет её целиком, а Максвелл рядом делает последние тяжёлые вздохи. И вот — он и не дышит больше. Венди поднимается на ноги под звуки заигравшей на граммофоне пластинки. Пол перед ней разверзается, демонстрируя ожидаемую темноту, и эта темнота забирает себе тело бывшего хозяина. Венди проводит рукой по внутренней стороне бедра, размазывает по пальцам густой мрак и ужас и присаживается на трон. Рука инстинктивно тянется к лицу, проверить, не появились ли уже морщины. Интересно, сколько она просидит тут?