explode

      Зажатый меж зубов фильтр предательски хрустит январским льдом — убить тех, кто придумал когда-то капсулы (нужна она лишь в голове, чтобы проснуться); Слава смотрит прямо, по коже стекают сожаления и несбывшиеся мечты.       Чернила на бумаге, побитой кофейными пятнами, выглядят столь эстетично, сколь и противно; Слава работает (долго) и вгрызается в абстракт клыками.       Мирон перед глазами: стоит, но Слава не видит ничего, что ниже шеи. Улыбка сбивает с мыслей (на обочину, туда, где как смоль черный крест стоит, украшенный красными букетами (это важно)), и он, видя ее, прищуривается, скорее, для вида: смотри, как ты ослепляешь, радуйся, гордись, презирай.       А по витрине бегут к земле капли дождя; а Славе кажется, что это его слезы. А Славе кажется, что это его жизнь бежит от него. Бежит в руки Мирону, лежащему на земле и довольно ухмыляющемуся.       Сигарета падает и обжигает кожу; Слава шипит (кричит) и почти падает на серый камень пола, подумывая, что это и есть могила его. Стремится к Мирону, что все еще лежит. Разбивает стекло, бросается на лежащего (едва живого), а пальцы нещадно вдавливают шею в асфальт, обласканный дождем.       А Мирон лишь давит (Славу своим существованием; убивает и калечит) улыбку, которой когда-то словно мир спасли от страшного зла, пугающего все живое.       (Что же ты делаешь, Слава?)       Слава уничтожает свой мир во сне, чтобы проснуться бледным и (смертельно) измученным его личным Богом.       «Мирон…» — шепчет и снова погружается в сон, где все плачет витрина без Мирона за ней.       Пальцы сжимают листы, размазывая чернила по сердцу;

проигрыш.