Бремя

Блин, и как он это делает, скажите мне на милость? В столовой Штаба не протолкнуться куда надо, не докричаться до кого надо, не выловить кого надо — настоящий муравейник, погрязший в топотне, разговорах и вездесущем стуке плоских алюминиевых ложек о чуть потрескавшиеся днища тарелок. Самый разгар обеденного перерыва, пристанище голода и желания «уплести все поскорее, потому что потом будет некогда» — настоящий хаос, в котором все как-то теряется, смешивается, превращаясь в кашу, точно такую же, какую я вижу на паре чьих-то подносов, промелькнувших перед глазами… Да, все должно теряться в такой бесформенной будничной рутине, и я тем более. Ну, в этом я был уверен. Но одной уверенности тут не хватило — ты уже какую-то там минуту сверлишь, чуть ли не вспарываешь меня вдумчивым взглядом, зачем-то продолжаешь читать каждое из моих односложных движений. Нас разделяет приличное расстояние и оживленный поток разыскивающих свободные места людей в форме, но, кажется, это не мешает тебе концентрироваться на мне, спокойно сидящем в противоположном углу зала. Вот я приподнимаюсь и закидываю ногу на ногу — ты чуть сжимаешь в пальцах вилку с насаженным на нем кусочком говядины, вот я перелистываю газетный разворот — ты слегка напрягаешь веки, но продолжаешь жевать и даже для виду неторопливо осматриваешься, стараясь не вызывать лишних сомнений у обедающего рядом брата. Подозреваешь? Опасаешься? Уже нет. Уже незачем. Ни тебе опасаться меня, ни мне — заставлять тебя опасаться. Все точки над «i» расставлены, все победители и проигравшие давно распределены по ступенькам пьедестала — и потому нам уже нет проку сталкиваться в жестоких схватках в попытке проучить или доказать что-то друг другу. Наигрались, едва страну в щепки не разнесли. Забыли. Разошлись ни врагами, ни товарищами. Тогда почему? Почему вместо того, чтобы оставить все в прошлом и полностью погрузиться в заботы о пережившем смену власти Аместрисе и восстановлении ослабшего тела младшего брата, ты только чаще молчишь, глубже всматриваешься и все усерднее развиваешь в себе умение различить меня в безликой толпе? Тебе заняться нечем, коротышка? Знаешь ведь, что я заколебался возиться с тобой, что я не выжидаю, не собираюсь в один прекрасный день врываться к вам, пуская злобно-мстивые искорки, и требовать реванша за столь позорное падение нашего сгинувшего Отца. Ты знаешь это, потому что и такому дураку как ты несложно догадаться: если бы я хотел, то давно бы это сделал. Но вот уже две недели минуло с Того дня, вы все отсиживаетесь в военном госпитале, да и я не дергаюсь и, мы оба это понимаем, даже не собираюсь. Тогда какого хрена, а? Я уже даже не заморачиваюсь по поводу того, какой это такой загадочной методой ты безошибочно вычисляешь меня, всякий раз перевоплощенного в разных людей, хоть и имеется на примете парочка идей, откуда ты у нас таким фокусом наловчиться успел… Чего ты пялишься? Все еще неуютно в радиусе десятка метров от мсье Зависти? Паранойя замучила? Из-за меня? Что ж, лестно, лестно, благодарю: любят, знаете ли, скорбные головою* к своему неадекватному сообществу новичков приобщать, есть у нас такой пунктик… Впрочем, вряд ли ты ведешь себя так странно из-за меня одного. Точнее, не вряд ли — в меньшей степени из-за меня. В конце концов, за десяток прошедших дней в твоей жизни произошло куда больше изменений, чем за последние лет шесть. Знаю, прозвучит избито, но мне даже завидно из-за этого: я живу слишком долго, чтобы воспринимать перемены так же, как и вы, люди — остро, с воодушевлением и даже с ноткой по-детски горделивой ответственности за будущее, которое вы намерены строить сообща. А я… Я попросту разучился вот так вот вдохновляться, выбиваться из колеи, потому что давно способен разбирать дорогу без четко проложенного пути. Для меня все эти нововведения Груммана и Мустанга не более чем очередной этап цикла, в какой заключено развитие вашего молодого общества. Я привык наблюдать за всеми этими эмоциональными всплесками целой нации и больше их не замечаю, и это штука, увы, вполне предсказуемая, неизбежная и нисколь не шокирующая… Но вот почему ты, самый активный и общительный алхимик всея Аместриса, торчишь в какой-то мысленной отключке, пока вокруг тебя вершится история, — та еще загадка. Ломать голову над ней нужды нет: и так все понятно, да и волнует меня не это. Тревожнее, скорее, за единственное, в чем я (был?) по-настоящему хорош. В перевоплощениях. Со дня основания государства я без особых усилий дурачил ее верхи постоянной сменой образов и заманивал утопичными историями о бессмертии и всеобъемлющем господстве. Стать невидимкой было так легко. Но ты, Эдвард Элрик. Теперь ты всегда меня узнаешь, всегда. Настолько всегда, что раз от раза я все больше отчаиваюсь и порой заранее принимаю то, что ты вычислишь меня, где бы ни были и чем бы ни занимались мы оба. Неважно, как тебе удается, главное — почему удается, почему безошибочно?.. И кем бы я ни представал, каждый раз, когда наши взгляды встречаются, ты, как и впервые, замираешь и будто (да, именно будто: ведь поначалу я поверить не мог!) тотчас угадываешь меня настоящего, спрятавшегося под очередной завесой чужой личности… И каждый, каждый раз ты сам отводишь взгляд и стараешься убраться подальше, будто это я разгадал твою страшную тайну, а не ты каким-то фантастическим образом сорвал с меня лживую маску. Что ж, так оно и было.  Только вот легче от этого не становилось никому из нас. Вот ты снова уже было застываешь каменным истуканом, но младший выдергивает тебя из прострации и, кажется, просит подать соль (у того пока и на такие мелочи едва сил хватает, до того тощий). Встряхиваешь головой, беспричинно киваешь и отчего-то краснеешь. Протягиваешь правую, — наконец-то! — живую руку, еле припоминая, как ею правильно пользоваться, подаешь солонку и утыкаешься носом в тарелку, пропуская мимо ушей захватывающий пересказ окружающих вас приятелей-военных об оставленных без внимания событиях Того дня. Интересно, а про меня вспоминали в ваших кругах? Ну, допустим, как я решил повыделываться перед свихнувшемся от жажды мести полковником? Или о том, как мне удалось от него удрать в последний момент, сохранив прежнюю форму? Или о том, как ты ругался с еще тогда слепым Огненным, уговаривая бросить всякую мысль обо мне (прикиньте, оставить меня в покое!) и сосредоточиться на чем-то более важном? Ух… Нет, знаете-ка, хорошо, если вы о моей персоне и словечком больше не обмолвились: слишком уж много самоуважения я растерял в погоне за правом оставаться в живых. А время все шло — энергично так, продуктивно, под стать вам, новым хозяевам собственных судеб. Я, наверное, от скуки продолжал изредка (а может, и не изредка) наводить справки о вашем восстановлении, ваших разъездах (кто бы сомневался, что вы после больницы не продержитесь в родной деревушке и месяца, там ведь все та же больница: пекутся о чужом самочувствии дамочки, по крайне мере, ничуть не меньше), о твоем увольнении из действующих войск и переводе в недавно сформированный, не зависимый от армии научный отдел; продолжал посматривать да проверять, сползла ли с твоей физиономии коверкающая ее гадость, которая явно брала начало из твоего странного душевного состояния. Много раз случалось, что я оказывался с вами, Элриками, в одной кафешке, или библиотеке, или еще где — неважно, только чтобы понаблюдать. Конечно, ты, с виду такой же безразличный, постоянно давал понять, что уже чувствуешь меня, пусть даже я и старался слиться с окружением изо всех сил. И конечно, сколько бы раз мы ни сталкивались, ты никогда не подходил, не здоровался, не спрашивал, не бесился. Ничего. И потому мне оставалось только смотреть. И это, откровенно говоря, за год порядком мне надоело — оттого, что всегда я был обречен видеть одно и то же: ты, тухлый, как неважно что; Альфонс, который своими вполне толковыми разговорами будто мешает тебе тухнуть; потом увлеченные расспросы и скованные ответы, опущенный, мутный взгляд; позже снова ты, уже один, в темноте своего номера, болезненно прижимающийся спиной к холодной стене и чуть ли не дерущий волосы на голове… Тебя самого это не достало, а? Вроде скучаешь, а тот, по кому ты скучаешь, всегдя рядом, покорно следует за тобой… Ты точно идиот. Почему ты такой? Почему взрываешься из-за любой ерунды, а все самое важное так и муруешь внутри с ярым намерением не выдавать своих особых секретов до гробовой доски… Наверное, сегодня это все закончится. Так уж решилось. А я-то думал, что просто нынче отдохну, прикинусь каким-нибудь дедулей с косичкой в густой бороде, устроюсь где-нибудь на дальнем диванчике да примусь мирно подслушивать и подсматривать, как вы, Элрики, собираетесь в холле и рассказываете детям постояльцев до неприличия сильно приукрашенные истории о ваших былых путешествиях; я думал, что, как только ты опять прознаешь о моей умеренной безмолвной близости, так из вредности примешься упоминать и меня в роли какого-нибудь Кощея Бессмертного** или, учитывая мою боевую форму, Змея Горыныча, неважно, главное, чтоб злодея. Но нет, сегодня в мир задушевных сказок ворвалась поистине равнодушная реальность. Меня вмиг наполнила неожиданная серьезность и готовность. Ну, знаете, как это иногда бывает: гуляешь себе и носом в цветочки утыкаешься или сверчков после заката слушаешь, на солнышке греешься или кратеры на луне умиротворенно считаешь, а потом бац — за секунду понимаешь и принимаешь, что страница перелистнулась, мир закончился и на очереди — война. Твоя, личная. Вот и я так, не ожидал же, что именно в этот приятный звездный вечер аукнется тебе от этих постоянных самокопаний, да еще как лихо! Глянь-ка, какой нервный стал, даже не замечаешь, что я в дверях стою, причем в каком виде — в своем! Ну что за дрянь эта ваша ирония! Прячешься от него в людных местах, прячешься, так он в тебя с порога своим немым «о, опять ты» выстреливает, а как из-за двери в открытую высовываешься, так ты у нас оп какой задумчивый сразу! Супер! Ох, право, какой нервный стал, аж не по себе. Ну, ничего, сейчас еще пару минут резвых расхаживаний по пустой комнате — и ты поостынешь, даже не вспомнишь, из-за чего сорвался на нем и почему именно на нем. Да и он не захочет сохранять в памяти, отчего вдруг старший братец озверел и отчего вам обоим вздумалось вдруг разругаться на пустом месте. Младший перевоплощенного меня на крыльце даже едва не сбил с ног: настолько, видать, озлобленный на тебя был — вылетел пулей из гостиницы, по сторонам и не думал смотреть, только ауру свою раздраженную по округе пускал, губы кусал да брови в острый угол сводил. Ну и ну, тоже мне, братишки. Еще ж не одну неделю наверняка обходить друг друга за километр будете после такого — это я точно вычислил по одной только скорости, с какой мимо меня пронесся Альфонс тогда и ты прямо сейчас, тревожа своей поспешной ходьбой сухой воздух. В вашем случае даже не нужно быть свидетелем инцидента, чтобы быть в курсе всего: вы же отражения друг друга — хорошо, так обоим, плохо, так тоже обоим, а если одному хорошо, то другому плохо быть не может, значит, если вам обоим дурно, вы обоюдно себя до этого довели, а не кто-то со стороны. Рассорить вас намеренно ведь никакому чужаку не под силу, вот только вы не чужаки друг другу. Ну что, выходит, мрачные времена для тебя наступили, да, мелкий? Ну, тогда я просто обязан внести в это событие свою лепту. Или как лучше сказать? Масла в огонь подмешать? О, да, пожалуй. Мое любимое занятие последние лет семьдесят. В общем, потому я и решил явиться: чую, момент подходящий. Так что готовься. Готовься, готовься сколько влезет — все равно не поможет. Твой номер рассекают перемешанные с тенями косые остроугольные лучи, и в этом свете волосы у тебя кажутся совсем белыми, а кожа — бумажной. Но еще мгновение, и я припоминаю, что дело совсем не в бледности луны. Днями не лучше. Стресс тянет из тебя все соки, и пусть даже ты бы неустанно купался в золоте полуденного солнца, все равно бы чем-то уже сейчас напоминал пожилого… А ведь еще пара лет — и ты начнешь выглядеть старше меня. Что? Странно, я впервые об этом задумываюсь. Задевает? Не знаю. Пока что. Первые разы всегда такие — непонятные… Черт, выглядит так, будто я жалею, что из соображений безопасности не могу кричать направо и налево: я старше всех на этом свете, но способен сохранять молодость; шах и мат, слабаки! А еще будто жалею, что с тобой все наоборот — ты, такой молодой и сильный, должен, просто обязан кричать, испуская душу, но вместо этого насильно запираешь себя в молчании и понемногу обращаешься сухим ворчливым стариком, которого скоро уже скоро перестанет выносит самый близкий, самый дорогой, единственный родной человек… Что ж, уже какой-никакой, а успех: ты меня разглядел. Спустя целых четыре минуты, просто невероятно, молодец. Точнее, нет, не молодец. Нервный депрессивный идиот. Ты отворачиваешься, выдыхаешь, оттопыриваешь назад плечи, строго и резко дергаешь за края своей торчащей навыпуск рубашки, выпрямляя ее, небрежно валишься поперек застеленной постели и закидываешь щиколотку, выглядывающую из-под коротких брюк, на стальное колено, пока твои неспокойные пальцы оперативно ныряют в свободные карманы. Ничего себе, это ты так из нервозной истерички, осознавшей все прелести своей несдержанности, мигом превратился в развязного парнишку, который нисколько не удивлен визитом старого-доброго врага? Что ж, похвально, вышло вполне правдоподобно. Сейчас еще наверняка начнешь заливать что-нибудь пафосное, чтобы совсем песку в глаза пустить, размыть фокус, заостренный на исходе вашей неожиданной ссоры. Ну, давай. Прикрываю за собой дверь, прогуливаюсь до окна, параллельно примечая всю банальность местного интерьера, и усаживаюсь на подоконнике напротив тебя. О, забавно. Моя длинная тень скользит по полу, карабкается по свисающему с кровати покрывалу и ползет по стене, почти полностью покрывая твою фигуру. С виду, наверное, даже жутковато выглядит. А я всегда находил в жутковатом что-нибудь забавное. Впрочем, неважно. Давай, давай. Я жду. Что ты скажешь мне спустя год при личной встрече? Наверняка какую-нибудь чушь. А если не чушь, то что угодно, кроме самой сути, нет, даже так — то «что угодно», которое будет дальше всего от самой сути. Давай. — Тебе, конечно же, интересно, как я это делаю, — приступаешь. «Как ты что, Эдвард? Тупишь?» — Что именно? — Узнаю тебя в толпе, — но не успел я выдать скучающее «не особо», как из тебя полилось — неконтролируемо, бойко. Тогда я только хмыкнул и понял, что это был скорее не вопрос, не предложение, а просто предлог, чтобы начать сваливать на меня долгожданное «что угодно, кроме сути»: — Я долго не мог понять, что еще за «потоки Ки» улавливают ребята из Ксинга и о каких «венах дракона» идет речь, но, стоило немного поломать голову и потратить энное количество времени, и на практике все оказалось не так уж и сложно — гораздо прозрачнее и четче их туманных интуитивных разъяснений. У вас, гомункулов, очень необычные тела, — ничего себе загнул: «у нас»! Как мило с твоей стороны игнорить тот факт, что я остался единственным чистокровным гомункулом, которому удалось уцелеть. Благодаря тебе, кстати… Ай, брось, сейчас не время зацикливаться на чем-то, а то я потеряю нить твоего напрочь не нужного повествования: — Для того, чтобы регулировать взаимодействие живых клеток вашей плоти и энергии камня, состоящей из чужих жизней, они — ваши тела то есть — синтезируют специфические белки, ответственные за формирование и укрепление тесной связи между телом и душами, которые его питают, причем эта связь должна была изначально предполагать за собой нечто работоспособное или, правильнее сказать, жизнеспособное, иначе вы просто не могли бы адаптироваться к изменчивым окружающим условиям. Так вот, ни для кого не секрет, что из-за уникальных особенностей отдельного организма — а точнее, наличия тех или иных мутаций в геноме — некоторые люди вполне способны с помощью одного или нескольких, но чаще все-таки одного из органов чувств распознавать определенные вещества, различными способами попадающие во внешнюю среду. Мы отталкивались от гипотезы, гласящей, что синтезируемые вашими телами белки частично выделяются и оказываются в среде наподобие феромонов или что-то в этом роде, потому что метаболизма как такового у вас не наблюдается, но кое-какие продукты реакций между философским камнем и, пусть даже искусственным, телом все же есть, то есть непременно должны быть. Понятное дело, одной гипотезы было мало, ее надо было доказать или опровергнуть, все как положено. Помнишь, мы месяцев девять назад снова двинулись на север, как только Ал полностью восстановился? — «Помню». Бесполезно отвечать вслух, ты так тараторишь, что любое мое слово просто стукнется об этот беспрерывный мысленной поток, как горошина об стенку. — Это потому, что у ребят в Бриггсе на уровне разработок превосходная лаборатория с кучей первоклассного оборудования. Но все равно потом пришлось немало попотеть и недешево вложиться, чтобы за каких-то полгода усовершенствовать все прототипы микроскопов, которые у них там были. Туда мы, как ты мог видеть, транспортировали несколько десятков разновидностей растений, которые без задней мысли, чисто по своей прихоти привезла из Ксинга лейтенант Росс, из-за которой, кстати, меня эта идея и посетила (она, к нашей удаче, оказалась любительницей цветов и одно время довольно много про них говорила); еще до этого у нее же мы навели справки, употребляется ли какое-нибудь из них местным населением в пищу, и если да, то насколько часто. Выяснилось, что такие экземпляры в ее коллекции имеются и что парочку она сама пробовала, — и тут, подумать только, ты принялся перечислять какие-то дрянные ботанические наименования на дрянном, одном из наиболее древних диалектов Ксинга. Уши мои в тот момент изрядно так подвяли, но ты, кажется, не стыдишься своего жуткого произношения, и продолжаешь, как ни в чем не бывало, пока я мысленно пою прощальную серенаду своим окончательно увядшим ушам: — В экспериментах мы использовали медицинские показания, полученные от Лан Фан, Мэй Чан и еще дюжины представителей ее клана, и на выходе получили утверждение, что долгосрочное употребление вареных корней растения… — господи! Снова это название повторяешь, да как коверкаешь, еретик! Кулаки и язык чешутся заткнуть и поправить, вдолбить в твою белобрысую головенку, что половина звуков вообще не так читается, но, если я возьмусь за это, то непременно попадусь на крючок, и ты тогда точно уведешь меня от «сути»… Так, все, слушаю: — …действительно сказывается не только на принципе построения некоторых аминокислот, но и на нуклеотидах, с помощью которых они создаются, представляешь? Действие рано или поздно отражается на определенном участке ДНК, отвечающем за синтез необходимых ферментов для переваривания волокон этих корней, — ты, конечно, имел в виду, что из-за характера действия нуклеотидов изменяются и аминокислоты, а не наоборот, да? Ну что за неуч, языком хоть грамотно научись крутить… Ладно, я слушаю! — Природа при всем постоянстве, отточенности и закономерности протекающих в ней реакций все равно такова, что не имеет четких граней; это значит, что она живет по принципу домино: все влияет на все, единичные реакции превращаются в цепные, и тогда становится очевидно, что метаморфозы в одной точке необратимо влекут за собой метаморфозы в окружении этой точки. И именно поэтому так вышло, что другой ген, ближний к этому участку хромосомной цепи, как раз и отвечает за распознание того самого белка, о котором я говорил в начале. Этот принцип, можно логически догадаться, обуславливает и мировую цикличность — круговорот энергии и вещества в природе, схожие ступени развития по мере становления цивилизованного общества… Хотя ладно, это уже о другом, — хм, хоть мысль тебя и далеко уводит, но ты все еще умеешь возвращаться к тому, с чего начал. Уже неплохо. — В общем, иностранцы чувствовали вас, гомункулов, только потому, что большая часть населения Ксинга — вегетарианцы и готовы употреблять в пищу не только плоды. Это нечто вроде побочного эффекта, в буквальном смысле пустившего корни в историю некоторых кланов, которые в последствии стали самыми влиятельными в стране. Забавно, правда? — вряд ли тебя самого это хоть чуточку смешит. — Но это мы только поначалу считали, что для развития подобной способности у ребенка не одно поколение в его семье должно усердно питаться частями этого растения. Но Ал выдвинул обратное предположение. Я поначалу усомнился, поэтому решил провести эксперимент на себе самом… Тогда я и вправду ошибся. На самом деле даже у человека, у которого этих «национальных мутаций» нет, может при регулярном употреблении корней все-таки развиться чувствительность — способность улавливать этот «гомункульный» запах. Правда, у меня это выходит не так быстро и точно, как у Линга и остальных — для этого гомункул должен находиться не более чем в десяти метрах от меня, — да и сам эффект недолговременный, но все же этого мне хватало, чтобы раз от раза «чуять» тебя. Вот так. Ты и сегодня не подумаешь или просто не решишься спросить, с чего бы вдруг мне столько раз оказываться в этих «не более чем десяти метрах», да? Естественно. Куда уж тебе размышлять и беспокоиться о столь простых вещах, когда есть еще столько всего непостижимо мудреного. Боже, как же ты любишь выставлять себя умным мальчиком. Просто браво. Еще и говоришь с полной уверенностью, что я ничего из этого не знаю. Будто мне не пришлось лет тридцать прожить по ту сторону пустыни, пока я собирал информацию об одной из наших ценных жертв, уже бывших — о вашем блестящем папаше, который тогда еще даже не был вашим папашей и не планировал им становиться. Вот в те годы-то со скуки я много чего выяснять стал. И язык, в отличие от некоторых, усвоил! Эти узкоглазые только из-за моего вынужденного визита и поняли тогда, что могут не только трон делить, но и человека от не человека отличать, а потом трезвонить повсюду, мол, пахну я не так, словить меня надо! Ужас, никогда туда больше не вернусь. Посовестились бы такое пороть первому встречному гомункулу, а ведь со стороны сначала посмотришь и подумаешь: какой вежливый народ! Ладно, черт с ними, с узкоглазыми. Мда, Эдвард, любишь же ты хвостом помахать, пусть и рожа у тебя кислее лимона. А все-таки даже отсюда вижу, что самодовольство тебя стороной не обходит, что ты вон подбородок чуть вскинул и глаза прикрыл, мол, какой я молодец, тайну вселенскую раскрыл. Да еще и перцу подсыпает тот факт, что ты год назад настаивал на моем освобождении только за тем, чтобы однажды «он (я, то бишь) помог бы нам в экспериментах (стал подопытным кроликом, то бишь)». Я тогда отказался наотрез, а ты, засранец, оказывается, все равно воспользовался моим любопытством и все это время проверял на мне достоверность своих гипотез. Даже без разрешения. Вот индюк. Ты бы позавидовал, узнав, что мне известно из того, о чем ты раньше не ведал, не ведаешь и, вполне возможно, никогда не будешь ведать… Вот только это далеко от сути и, к тому же, все сплошные отговорки для отвода глаз. Ты мог различить меня до того, как приступил к исследованиям. И если я упомяну об этом, будет видный такой прокол с твоей стороны, и тебе нечего будет ответить, а все гладенькие научные фразочки разом обесцветятся… Ведь в первое время ты полагался на одну только интуицию, а для такого человека, как ты, это больно смутная материя, достойно объяснить ее вряд ли можно в нынешние дни. А сам ты ни за что не признаешь, что умел находить меня подсознательно. Ладно, замну это. Не сейчас, не суть. Не стану давить еще сильнее. То есть нет, я стану давить, но не туда, куда ожидаешь, коротышка. — Что же ты все не признаешься? — бью сразу в лоб, без подготовки, без прологов и излишнего молчания. Вздрагиваешь, вскидываешь опущенную на грудь голову. Ты удивлен, хоть и держал главной целью поразить меня. Наверняка был уверен, что я зависну минимум на полчаса. Но прости уж, нам обоим известно, зачем я здесь, поэтому глазами хлопать попусту не намерен. Что ж, ты наверняка ожидал чего-то подобного от меня, но все же оказался не готов к моему нисколько не впечатленному виду. Конечно, откуда тебе быть готовым к тому, что твою оборону обскочат так же легко, как лань обскакивает повалившийся на землю ствол. Ты не был готов — и за это я не могу винить тебя. Ты ведь так мало обо мне знаешь. Даже не предполагаешь, что в свое время я тоже путешествовал, учился, искал различия, анализировал, запоминал — короче, был довольно-таки любознательным парнем… Пока не подсел на разжигания кровопролитных войн, ха-ха… Но подозреваю, мне и тут не свезло, так что придется снова становиться просто любознательным. Большая часть мирных договоров уже подписана, и новых войн твои приятели из верховного командования теперь ни за что не допустят, не так ли? Сползаю с подоконника и плюхаюсь рядом с тобой на подушки, рассматривая пейзаж за окном. Луна зарылась в облаках и свое гнетущее присутствие выдавала оставленным на сизом пухе молочно-белом пятном, и пятно это было точь-в-точь уцелевший клочок хорошего пергамента, измазанного со всех краев жирной тушью. — Ты же неспроста стараешься меня узнать, кем бы я ни прикинулся, и неспроста столько ждешь. Понимаешь: я знаю все, что когда-то не успел скрыть ты. И тебе не по себе от того, что есть я, который знает и кто делает выводы, смотря на тебя; и еще не секрет, что это далеко не хвалебные выводы. На это тебя хватило… И после всего ты так и продолжаешь скатываться черт знает куда, а я все понять не могу, почему и по сей день держишь все в себе? Почему себя в угол загоняешь? Почему ты все не признаешься… Ему? Ты хоть и не шевелишься, но все еще пытаешься прийти в себя, это выдает твое дыхание. Хах, ты и вправду был совсем не готов, что я сразу приступлю к делу. Люди, вы все никак не можете это усвоить: моя жизнь длинна, и предисловие к ней давно написано, а значит, я не собираюсь аккуратно подбирать слова и тем более и с ненужной деликатностью ждать, пока ты подведешь наш разговор к нужной теме. К тому, ради чего ты все это время звал меня. Или как же? Просто не хочешь торопиться, потому что помнишь и все еще не выносишь моих издевательств? Резонно. Было бы резонно год назад. Но неужели ты хоть частичкой сознания до сих пор осмеливаешься не поверить, что мне это больше не нужно? Как ты мог думать, что я не пойму и не отзовусь подобающим образом рано или поздно? Разве я не заслужил твое негласное доверие тем, что не попытался из обиды тебя прикончить? Неужели ты думал, что я не замечу практически сразу после дня Затмения этой судьбоносной перемены в тебе? В тот миг, как только понял, что можешь зрительно вылавливать меня среди всех остальных, ты возмутился моему присутствию, тут же нахмурился и прыснул что-то нелестное хоть и про себя, но точно в мой адрес; потом ты старался игнорировать меня, как только убедился в моей безобидности. В том же духе и продолжалось бы — до момента, пока ты и вовсе не забыл бы о моем существовании… если бы не уверил себя однажды, что я могу быть тебе полезным не только в алхимических экспериментах… И тогда ты стал смотреть иначе. Постепенно все дольше заострял на мне внимание, пока не разучился вовремя отлипать от меня, все чаще путаясь в словах при обеденных дискуссиях с младшим, диспутах со старшими коллегами или простых будничных беседах в Штабе. Уже тогда, на второй неделе, тебе удалось установить со мной своеобразную, но крепкую связь, уже тогда ты был полон сомнительной уверенности. А я все не подбирался близко: поначалу не воспринимал серьезно, но потом понимал, насколько ненужные чувства сильно тебя затягивают, и просто молчаливо надеялся, что все у тебя пройдет само по себе. Ты тоже надеялся, но не переставал звать. И, быть может, оно и правильно было: тот, кто не давал тебе покоя, оказался вполне достоин не то что уважения, не то что преданности, не то что поддержки, но и самой настоящей любви, которая тебя одолела и которой ты ужаснулся, точно как волк испугался огня, но потом привык к нему и понял, что огонь этот греет. Конечно, ты вряд ли перенес бы все это в одиночку, и поэтому тебе нужен был кто-то, и не просто кто-то, а тот, что сможет понять и не отвергнуть. Или хотя бы тот, кому все равно. Этим кем-то оказался я. Ты всегда считал меня ненормальным, и поэтому, когда неожиданно очнулся и обнаружил себя погрязшим в сумасшествии, именно во мне поспешил отыскать соратника. Нехило же ты испугался, если и правда решился на подобное — немо и терпеливо, встреча за встречей, одним лишь слабеньким сигнальным огоньком во взгляде призывать меня, просить помощи у гомункула, с которым раньше бился, к которому не питал ничего, кроме отвращения, у гомункула, который неизвестно почему так и продолжал наблюдать за твоей жизнью из тени, принимая твое безмолвное согласие на это наблюдение, у гомункула… у которого было не меньше секретов, чем у тебя. Но ты по-прежнему не понимаешь самого главного. Ты считаешь, что с тобой что-то не так, хочешь избавиться от этого помутнения и уверяешь, что я сумею помочь тебе в этом. Но ты не понимаешь, что безумец не поможет тебе скрыться или избавиться от безумия. Все, что мне под силу, — это научить тебя мирно уживаться с ним… Научить тому, как просто принять себя, ничего и никого не страшась. И, несомненно, это пойдет тебе на пользу куда больше, чем какое-то сомнительное «спасение», эдакое самозабвенное отдаление от себя самого. Да и мне уже порядком надоело наблюдать за тем, как ты бежишь от собственных чувств. Нет, не так — мне уже невыносимо наблюдать. — Не могу, — наконец-то тебе удается разлепить губы. С виду они такие сухие. — Он не примет. — Откуда тебе знать? — А тебе? — Мне — ниоткуда и неоткуда. Именно поэтому я бы сказал. — Зачем?.. — Чтобы знать. Разве не к этому тебе всегда должно стремиться, алхимик? Думаешь, само пройдет, как болячка какая-нибудь? А с чего бы должно пройти, скажи-ка мне? Он ведь брат твой, и любой дурак посмотрит на вас и скажет: «слишком привязаны, слишком много пережили, слишком много мыслей, разделенных на двоих, — вряд ли разъедутся». И видно ведь, что он тебя ценит, что благодарен и сам — не уйдет. И каково? Так и будешь все оставшиеся годы зубки перед ним скалить, мол, мы родные братики и горой друг за друга стоять будем? И сколько тогда ждать придется, прежде чем ты окончательно загнешься от своего трусливого лицемерия? А, скажи-ка мне? Знаю я, что ты боишься. Быть испуганным, быть непонятым, быть отвергнутым… Я знаю это. Я понимаю. Понимаю, — заставляю заглянуть в глаза, пытаюсь надавить на тебя, но не поддаешься. Ну, конечно. Я ведь не самое страшное в твоей жизни. — Вот только ты, упрямец, следишь вроде и за мной, а на деле уперся глазами в себя, в свою боязнь и боль, а если вдруг и доведется в мир заглянуть, так ты почти сразу нос воротишь, словно братец у тебя придуманный, а не настоящий. Вот только это не так, мелочь. Он здесь, в реальности, почти всегда — рядом с тобой, а тебе все духу не хватает хоть раз к нему обернуться, хоть раз-то глянуть, как он на тебя смотрит. Да он же голову все ломает, что за хандра тебя жует, и все понять не может. А это ведь он, он причина! И это, по-твоему, уважение — такое скрывать? Да это пик обратного! А может, ты его тогда и не любишь вовсе, если смеешь так не уважать? А если не любишь, то чего тогда терзаешься так, как влюбленные терзаются? Чего ты морщишься? Шучу, думаешь? Не-е-ет, другое думаешь. Я прав — вот что думаешь… Но и что с того! Вот упрямцы! — один не спрашивает, все на себя полагается, а другой не говорит, все выжидает: вдруг повезет, разлюбить получится! Ха! Да ты себя со стороны хоть видел, Элрик? Не врубился еще, что ли, что ни черта тебе не везет по жизни, так что думаешь, на этот раз повыжидаешь, погрызешь локотки — и все уладится? Даже не мечтай, в жизни так не работает. И ты это знаешь. Так чего ждешь? Добить себя хочешь совсем? Так ведь и сляжешь от нервов или еще какой фигни — он же потом сам захворает, не меньше твоего переволнуется, а от этого и тебе хуже придется втройне; этого ты хочешь? Идиот мелкий. Чего медлишь-то, скажешь ты мне наконец или нет? Хоть бы раз на него глянул, сам давно в толк бы взял, что ему и в голову не придет тебе неприятно сделать, какую бы чушь ты ни вякнул, даже если эта чушь — чистая правда… Да что там, даже если полюса местами поменяются и он всем сердцем возжелает тебе как-то навредить, так все равно не сможет, не осмелится, не посмеет — слишком уж ценит и слишком уж благодарен… — Вот именно, — вымученно шепелявишь ты. — Я скажу, а он, как всегда, думать начнет, взвешивать. И не боюсь я, что отвергнет, не это самое страшное. Куда хуже, если примет. Подумает, взвесит, доброту с любовью перепутает — и примет, — поднимаешь на меня убитый взгляд. — Я ведь ему всю жизнь сломаю. А он даже не поймет, что она у него сломалась. Как раз потому, что я ему из-за собственной глупости был вынужден всю свою жизнь посвятить, что я из-за этой же глупости своей жизни без него и знать не хочу и не умею больше. А он, дурак, голову поломает, себя поломает и вздумает вдруг мне «отплатить», ответит и подумает же, что это его желание. А это на деле его наивность и мой эгоизм — настоящее бремя, ни больше ни меньше… Не хочу я судьбу ему рушить, когда он только-только жить по-настоящему начал. Не хочу, чтобы он повзрослел потом, осознал все: меня, себя — все, и… И пожалел. Не хочу его жалости, не хочу его разочарования, не хочу его отвращения, не хочу его злости… А всего остального — хочу. Хочу — и не получу. Но и что с того? Боишься, загибаться буду? Буду. И что? В первый раз, что ли? Боишься, он со мной ко дну пойдет? Нет, он уже не ребенок на самом деле и уже не настолько ко мне привязан, чтобы так цепляться и со мной в этой дряни серой тонуть. Нет, не такой он, быстро оправится, как только уйдет с головой в свою жизнь, и так же быстро забудет. А от меня что потом останется?.. А это неважно. Меня это мало волнует. — Ты себя всегда меньше всего волнуешь, — фыркаю. — Это и заставляет других волноваться о тебе больше, чем о себе. Потому что ты безрассуден. — Пусть так. Они понапрасну беспокоятся. Только мне и страдать от своего безрассудства. — Не бывает такого, чтобы страдание одного не коснулось страданием другого, Эдвард. Не бывает так. — Почем тебе знать? — Потому что я — Зависть, я — гомункул, и я страдаю, — задумываешься. Выкраиваешь мне лишнюю минуту, которое я могу потратить на любование. — Что… Отче… Нет, не так, — обращаешься ко мне лицом. — Из-за кого? Я только покачал головой и почувствовал, как все во мне тяжелеет. Наверное, я случайно улыбнулся, скорее всего — снисходительно, судя по твоему недовольному выражению. — Все-таки вот оно в чем дело, значит. Ты не только его не уважаешь, ты еще и себя… ненавидишь, — вздрагиваешь, а я каким-то чудом замечаю это. — И уперся ведь, уверенный, что корить себя — оправданно. А если я скажу, что тебе все равно придется признаться, что слово мое окончательное и выхода у тебя нет? — Я не послушаю. — Почему? — А с чего бы? — голос у тебя такой, будто ты готов защищаться, биться. — Что меня заставит? — А то… что я лишу тебя его, если не скажешь, — только вот я не люблю драки. — …В каком смысле? — В прямом, — в самом страшном для тебя смысле. — Что? — Что слышал. — Повтори. — Убью его! — Не посмеешь! — Еще как посмею. — Не позволю. — Не волнует. — За что?! — Злит. — Что? — То, что шанс свой упускаешь вот так, просто, ничего не боясь. А шансы — это жизнь. Ненавижу, когда жизнь дана, а жить ее не хотят. Бесят такие люди, у них вечно хочется отнять что-нибудь! Так я заберу этот шанс, раз он тебе не нужен. — Значит, получается, — знаю, что умеешь за мыслью следить, что вот-вот догадаешься. — Убьешь тем самым и меня… В точку, мелкий. Ты не знаешь жизни без брата, и из-за этого шарахаешься его, как дикий. Значит, ты не готов решиться, не готов к будущему — к своему будущему. Не хочешь жить ради себя, мучая других, — тогда сдохни. — А тебя это, кажется, «мало волнует». — Чтоб тебя, Энви… Ты соби… То есть, теоретически ты собираешься лишить жизни одного человека, чтобы научить ей другого? Ты что, сов… — Жизнь за жизнь, помнишь? Тут ничего не изменилось и не изменится, Эд. И я тоже не изменюсь. — «Уж больно стар для этого». Молчишь. Ухмыляюсь. А что мне еще остается? — Я просто мастер не оставлять выбора, не так ли? — Ты просто псих. — Ну, пожалуй. Иногда это называют безумием. — Что — это? — снова качаю головой: «забудь». — Так что, скажешь?.. Или позволишь ему умереть, чтобы избавиться от чувств? — Избавившись от человека, не избавишься от чувств. — Неплохо. Еще что-то смыслишь. — Сомневался? — А кто бы не усомнился на моем месте? Ты промолчал. Мы оба знали ответ на этот вопрос. Именно из-за него и было ясно, почему тебя так тянет к Альфонсу. — Подумать только… Я столько ждал, только чтобы услышать это? Банальное «встань и иди, иначе я кого-нибудь убью»? — Хочешь небось вякнуть, мол, из меня дурной советчик. Но что тебе еще надо, скажи мне на милость? Простые вещи во всем просты, оттого и забываются они тоже проще всего. Да и разве, когда дитятю учат ходить, ему подробно объясняют, зачем ему надобно ходить, а не, допустим, ползать? Хватит уже молоть глупости. — Ты говоришь, что это глупости, но сам все-таки пришел… Почему? — осторожно спрашиваешь после краткой паузы. — В смысле? — Ответил на мой зов. Почему? Зачем тебе это? И не вздумай врать, что от скуки или чтобы посмотреть, как «жалкие людишки убиваются друг из-за друга». Это все вз… — Не говори так, будто знаешь меня. — Я не знаю тебя. Совсем. Но это будет ложь, часть образа, который ты разрушил, как только сюда вошел. Раз призываешь к честности, сам будь откровенен. Хотя бы сейчас. Настырный пацан, однако ж. Ты слегка воодушевился, и мне становится труднее чувствовать под собой опору. Ладно, я скажу. Совсем немного. — Я… хочу обозначить рамки. — Ты? — усмехаешься, не веря. — Ты-то, гомункул без тормозов, — и рамки? Чудно… — Вот именно, — не сдерживаюсь, напрягаюсь, приподнимаюсь и протягиваю ладонь, проходясь ею по теплой щеке. — Именно для этого мне и нужны рамки… Ведь если я начну наступление, то уже не остановлюсь. Мы долго смотрели друг другу в глаза: ты начинал понимать, я начинал сходить с ума, бросая все силы на то, чтобы не сделать ничего лишнего. — Спасайся, Эдвард Элрик, — с едкой усмешкой выдавливаю напоследок, отнимая руку, и быстро возвращаюсь к окну. «Не позволяй мне надеяться на то, что у меня есть шанс». — Твои молчание и бездействие — вот настоящее бремя. Я не хочу видеть, как тот, кому чужие столько раз пророчили могилу, теперь роет ее сам для себя. Не хочу, — мельком вижу свои слегка дрожащие пальцы, что странно серебрятся в ярком, необычайно ярком белом свете. Ощущение, будто я умираю. Такое знакомое. Я много раз его испытывал. Но сегодня — особенно, сегодня — невыносимо. Все из-за твоего безрассудства… — Ты алхимик. Ты мог реструктурировать материю и воссоздавать ее по новой, мог прочувствовать всю суть вещества, едва прикоснувшись к нему, ты мог это, да… Но вместе с тем ты не просто алхимик, а всего лишь алхимик, оттого будущее читать еще не научился и не научишься, можешь поверить мне на слово. Ни ты, ни я, ни кто-либо когда-либо. Люди, гомункулы — все одинаково заперты в тех временных рамках, которые отведены им с самого начала. Поэтому, чтобы не гадать попусту, нам ничего не остается, кроме как обращать будущее настоящим — только так мы и можем его постигать. Чтобы знать. Чтобы потом не жалеть. Чтобы жить. Так что, пожалуйста, — оборачиваюсь в последний раз. — Не кори себя, не жалей его и не зли меня. Возвращайся к жизни, Стальной алхимик. У тебя, по сравнению со мной, ее осталось не так уж и много. Распахиваю тяжелые стеклянные створы и осматриваю ровный горизонт от края до края. Все же… Нельзя делать так, как ты делаешь. Мы слишком свободны, чтобы загонять себя в рамки. Слишком. — Ты знаешь, где его искать, — бросаю в пустоту, еле напрягая связки, и обращаюсь первой пришедшей на ум птицей, позволяя теплому живому воздуху задавать направление полета. Я слишком много и многому сопротивлялся, чтобы хоть иногда позволять себе предаваться чужой воле, на этот раз — воле ветра. Да, я могу себе это позволить. Но ты — нет. Ты обязан быть сильным, быть тем, из-за кого я с каждым годом все острее чувствую в себе непримиримую зависть, не позволяющую мне забыться и распустить себя окончательно. Я хочу, чтобы ты держал меня, гомункула, в рамках того, что вы, люди, зовете человечным. Зачем? Это единственный способ испытывать к вам что-то, кроме отвращения. Потому что во мне нет ни капли желания испытывать его к тем, кто однажды и навсегда меня победил. Только так мне по силам замечать в вас силу с той же простотой, с какой ты замечаешь меня в гуще толпы. Только так я могу быть уверен, что все еще существую. Сделаю все, чтобы прервать эту тишину — твою, внутреннюю, которая тебя убивает куда быстрее и мучительнее, чем когда-то убивал я. Сделаю все, чтобы ты пережил ад снова, если это единственный способ заставить тебя больше ничего не бояться и ни перед чем не отступать. Сделаю все, чтобы не посметь тебе разочаровываться в себе и разочаровывать других. Чтобы ты однажды окреп и сумел сдержать рамки, которые я сам же обозначил и сам же однажды захочу стереть. Знаю, что не протяну без тебя долго, знаю, что в следующий раз мне не хватит одного-единственного прикосновения. Да, в следующий раз захочу всего тебя, потому что я, знаешь ли, очень любознательный парень. Поэтому будь готов. Люби и будь с тем, с кем уже по-настоящему хочешь быть, и не позволь никому по-воровски украсть тебя однажды. Иначе единственным, кому придется жалеть до самого последнего дня, — это будешь ты сам. Тебе необходимо научиться этому, как никому другому в этом мире. Потому что невозможно не влюбиться в того, кто способен любить так, как любишь ты, Эдвард Элрик.