О ленте в волосах и чёрством финике

      «Вечером у красного дуба».       Хоук не моргая смотрит на мятый белесый клочок пергамента, целый век изучает три слова, в шестнадцатый раз проверяет их на наличие неуместного подтекста. С первого дня их знакомства Хоук разговаривал с Андерсом на языке неуместного подтекста и тайно питал уверенность в том, что во многом очаровал его именно этим. Изабела же считает, что первым делом Андерс «клюнул на упругие ягодицы и мощные бёдра», поскольку в самый первый раз Хоук вошёл к тому в лечебницу спиной вперёд: перед этим он основательно затарился в «Товарах Ферелдена» совершенно ненужным ему барахлом, которое собирался с наценкой перепродать на материалы правильным людям; в итоге, на первую встречу с Андерсом он явился с двумя парами протоптанных сапог, тремя кривыми кинжалами и ящиком сомнительных зелий в руках, и поскольку Изабела, его сердечная подруга и неизменная спутница, умела находить долю отдушины в его страданиях, толкать дверь клиники ему пришлось задницей.       Однажды за кружкой эля Варрик говорит Хоуку о том, что «Блондинчик, я тебе так скажу, из тех, кто питает слабость к ухаживаниям, а когда ты, Хоук, пытаешься за кем-то ухаживать, весь Киркволл отводит взгляд — смотреть больно, — так что тут я, пожалуй, соглашусь с Ривейняшкой»; Хоук смеётся, ему совсем не хочется с этим спорить, но Авелин смотрит на него с толикой сочувствия в охмелевшем взгляде, ласково гладит по волосам и допивает третью кружку эля.       Мерриль не делится своей версией и просто желает им обоим счастья.       Карвер не делится своей версией и просто желает им обоим провалиться сквозь землю.       Фенрис молчит, потому что мнения других Хоук не спрашивал, начнём с этого, и Фенрис единственный об этом помнит.       Откуда бы у привязанности Андерса ноги ни росли, свои собственные чувства Хоук может объяснить как по писаному: его влечение начинается c изгиба бледной шеи, что напоминает ему запятые из сборников орлейской поэзии, которые любила читать Бетани; крепчает вместе с ветром, когда тот путает мягкие, пшеничные волосы, и это несправедливо, думает Хоук, что Андерс собирает их в растянутую резинку, когда в мире есть столько красивых шёлковых лент; и, наконец, кульминирует в пределах его голоса, что будоражит жизни других, оставляет в них непоправимый мятежный след. Мятеж для Андерса как парфюм, которым он пользуется открыто и в избытке, всегда и везде оставляет за собой характерный шлейф. «Мне нельзя привлекать к себе внимание» говорит он Хоуку, когда тот пытается вытащить его в город на шествие в честь Дня всех усопших. Хоук закатывает глаза и смеётся несдержанно — ничего не может с собой поделать, и когда Андерс смотрит на него в недоумении, он привлекает его к себе и ласково целует в макушку.       Хоук перечитывает записку в семнадцатый раз, пробует разгладить неопрятные складки пергамента и, когда ему это не удаётся, устало проводит ладонью по лицу и тянется за новой страницей.       —       Андерс встречает Хоука не у красного дуба, поскольку под его кроной уже успела расположиться другая пара: он разливает сок в деревянные кружки, она кутает плечи в вязаную накидку; ветки дуба тормошит хлёсткий ветер, и Хоук неосознанно приобнимает Андерса за плечи. Андерс замирает и мягко сторонится: «не здесь». Хоук отнимает руку, неловко чешет бороду и ловит на себе озадаченный взгляд девушки. Они с Андерсом стоят в паре метров от дуба. Кроме них и другой пары, вокруг никого. Девушка, приоткрыв рот в немом вопросе, переводит взгляд на своего кавалера, тот красноречиво откашливается, и Андерс исподволь цепляет указательный палец Хоука своим:       — Пойдём поищем другое место, — вполголоса говорит он, и Хоуку едва удаётся расслышать его слова за шумом ветра. — Погода разыгралась.       Хоук пробует переплести их пальцы, но рука Андерса тотчас же выскальзывает из его несмелой хватки. Андерс поправляет волосы, которые, думает Хоук, и так хорошо лежат.       — Ну что ж, нас только что лишили последнего безопасного пристанища. Либо мы идём ко мне и пьём чай с плюшками вместе с мамой и Карвером, либо останавливаемся в «Висельнике» и проводим наш вечер на двоих в компании Варрика с Изабелой, либо отправляемся к тебе в лечебницу… а что с лечебницей-то не так?       — Мартин просил меня насушить ему корня смерти для ядов на продажу, и пахнет там сейчас неважно. Я подумал, это не самый плохой способ получить лишний золотой для твоей экспедиции, — и когда лицо Хоука озаряет улыбка, Андерс поспешно добавляет: — Хотя всё ещё решительно не одобряю эту затею.       Он вздыхает, хмурится задумчиво, и Хоук чувствует непреодолимое желание разгладить поцелуем складку меж его бровей, но вместо этого смотрит в серое небо, спотыкается о выбоину на дороге три шага спустя и, размахивая руками, пытается удержать равновесие. Ладонь Андерса ложится ему на спину:       — Осторожней, любовь моя.       Пара слов ласкает сердце не хуже прикосновения, и это, говорит он себе, стоит многого.       —       Хоук уверяет Андерса, что запах корня смерти его нисколько не смущает, подкрепляет свои слова историей о том, как однажды провёл ночь в коровнике, после чего его обоняние основательно закалилось.       — Дело не только в дурном запахе, Хоук: от его избытка можно начать бредить, и я отказываюсь понимать, чем вечер хоть и наедине, но в бреду лучше двойного свидания с Варриком и Изабелой.       Хоук не сдаётся и на ходу выдумывает историю о том, как в детстве они с Карвером жевали чудодейственные листики эмбриума, после чего у него появилась устойчивость к побочным действиям большинства трав. Андерс ему, конечно же, не верит — он добродушно улыбается и качает головой.       —       В ночь с лета на осень Хоук чувствует совершенное счастье. Это счастье имеет форму невнятных галлюцинаций, обильного потовыделения и улыбки, от которой болит лицо. Хоук вытирает ладони о штаны, неотрывно наблюдает за тем, как Андерс за неимением бокалов наполняет вином флаконы из-под лириумных зелий и протягивает один ему. Хоук опустошает флакон одним лихорадочным глотком.       — Жарко тут у тебя, — он чувствует, будто заново учится говорить, и когда Андерс наконец берёт его руку в свою, поглаживает правую ладонь, Хоук не боится податься вперёд, прижимается губами к его лбу и замирает. Время стягивается в одну точку за считанные доли секунды и влечёт за собой что-то физическое, неудержимое.       — Я бы открыл дверь, чтоб просквозило, но тогда мне придётся провести остаток вечера, избавляя от сыпи первого попавшегося полуночника.       Хоук издаёт согласное «гм-м», пытается налить во флакон ещё вина, но то льётся мимо, ему на колени, и Хоук пьёт прямо из горла. Андерс откидывает голову и звучно смеётся, едва ли не падает с койки на пол. Хоук поспешно обнимает его свободной рукой и притягивает к себе поближе, всматривается в его лицо: у Андерса раскраснелись щёки, блестит вино на губах, волосы растрепались — из него получилась бы красивая песня. Такая глупость, но Хоук не может об этом молчать:       — Из тебя получилась бы красивая песня, — говорит он Андерсу, и Андерс смеётся; Хоук готов бесконечно подбрасывать полена в обволакивающее тепло его смеха.       — Только при условии, что петь меня будет не Рыцарь-командор.       Спустя бутылку вина и восемь попыток завязать осмысленную беседу они оба сидят в одних штанах, и Хоук вытирает рот — липкий от вина — об Андерсово обнажённое плечо, мимолётом оставляет на нём бессмысленный поцелуй. Лечебница пышет жаром последней летней ночи; в раскалённом воздухе, будто в масле, плавают две мухи.       — Как тебе Матильда? — спрашивает Андерс — пьяно, с задором, — и когда ответ Хоука помещается в пределы огорошенного взгляда, суёт ему под нос пустую бутылку вина. — Надо было сперва вас познакомить, да?       Хоук берёт бутылку в руку и без всякой на то причины прижимается к слезающей этикетке губами:       — Простите, миледи, мою бестактность, — он вытягивает руку с бутылкой перед собой, а другой многозначительно шмякает себя по груди, где предположительно находится его сердце. — С дамами я по обыкновению обходителен.       — И сколько дам пали жертвой твоей обходительности? — шутливо спрашивает Андерс, и в ответ Хоук зачем-то клянётся ему в вечной любви.       — Я ради тебя горы сверну! Такие богатства тебе предложу!       И когда Андерс — сладко пьяный и насмеявшийся — валится на бок, Хоук вспрыгивает на ноги, вслепую пытается нащупать парусину своей наплечной сумки, достаёт из неё сморщенный финик и показывает его Андерсу. Андерс приподнимается на красивых, узких локтях, берёт финик в руку и подносит его поближе к лицу, пробует понюхать.       — Сомнительное богатство, Хоук, — но во взгляде его Хоук читает «это лучший финик в моей жизни». — Однажды я отплачу тебе чем-то столь же… углеводным.       Андерс откладывает финик в сторону, на край койки, откуда он спустя минуту упадёт на пол и забудется, как вскоре забудутся последние воспоминания о летнем зное. Ладонь Хоука опускается Андерсу на затылок, привлекает его к себе, и новый день для Хоука впервые за долгое время начинается не с беспокойства и тоски.       А с любви.       —       — Что у тебя на уме, любовь моя? — Андерс кладёт ладонь ему на щёку, ласково гладит большим пальцем бороду, и Хоук крепче прижимает его к себе; всё вокруг твердит «ты больше не одинок», и Хоук не сдерживается, осмеливается на дерзкую мысль — «и не будешь».       — Изабела думает, что ты запал на мой зад.       — Законом не запрещено.       — Да я и не жалуюсь.       — У тебя на лице большими чёрными буквами написано «уныние».       — Это мы с тобой так набрались? — Хоук принимается усердно оттирать с лица несуществующую надпись. — Нет, правда. Я, может, сгораю от любопытства. Представь на минуту, что ниже пояса у меня ничего нет. Почему ты всё ещё здесь?       Андерс смотрит на него недоумённо и будто бы до последнего не понимает, что это совершенно серьёзный вопрос, а затем с досадой вздыхает и тянется за чем-то рукой. Он поднимает с пола финик и показывает его Хоуку.       — Что этот старый грязный финик делал у тебя в сумке?       Хоук берёт финик в руки и пытается рассмотреть в нём ответ.       — Я его украл. В тот день, когда мы бежали из Лоттеринга. Напротив нашего дома была фруктовая лавка, и Карвер сказал, что у меня кишка тонка, а я назвал его шляпой. А потом украл финик. Через полчаса на деревню напали порождения тьмы. Сам не знаю, зачем его храню. Думаешь, стоит выбросить? И ты всё ещё не ответил на мой вопрос, не увиливай.       Он сжимает финик в кулаке, и Андерс накрывает его руку своей.       — Не смей. Этот финик мне кое-что напоминает.       И когда Хоук поднимает бровь, Андерс берёт его руку, разжимает кулак — финик беззвучно падает на койку между ними — и опускает ладонь себе на грудь — туда, где находится…