Неистовая

      – Апельсин, мсье?       Девочка протягивает массивный плод и Франциск, уже порядком вымотанный знакомым, но каждый раз таким непривычным климатом, с благодарностью принимает цитрус. Прямо пальцами вспарывает кожу, впивается зубами в сочную сладкую мякоть. Прикрывая глаза от восторга, невнятно мычит.       Девочка улыбается.       Ароматный сок капает под ноги, а по запястью скользит холодное и гибкое. Узкая головка, ониксовые глаза, колкий удар над суставом... Бонфуа с воплем отшвыривает плод, отпрыгивая в сторону и в панике тряся кистью.       Девочка хохочет и убегает в проулок между домами.       Франциск прижимает ладонь к суматошно заходящемуся сердцу. «Спокойно. От одного укуса ты не умрёшь, даже если это гадюка. Даже если это Её гадюка», – уговаривает сам себя. Потом поднимает запястье к глазам, рассматривает внимательно.       Там, где ударила змея, кожа немного покраснела, но других тревожных признаков не наблюдалось.       Может быть, это вообще наваждение.       Вместо приветствия, так сказать.       Что ж, белых здесь до сих пор не особо любили. Собственно, а за что? За километры сахарного тростника и свист бичей, за каторгу на тысячах туазах кофе и хлопка?       Франциск морщится – некоторые вещи действительно не имеют срока давности, о чём Она напоминает ему каждый раз, стоило лишь ступить на эту землю, неважно, надолго или как сейчас – транзитом между двумя неудобными рейсами.       Ещё неважней то, что когда-то они делили одну постель. Сперва он властно укладывал её туда на хозяйских правах, потом, спустя годы и годы, она сама вдруг возникала из зыбких теней муслина, защищающего ложе от насекомых, восхитительно-нагая и неистовая, и любила так, что он умирал и снова рождался. И нисколько не смущалась от того, что, быть может, лишь час назад вырезала его детей, избавляя свой будущий флаг от «рабского цвета».       Неистовая.       Непонятная.       Возможно, что сумасшедшая.       Иначе как объяснить, что до сих пор, как бы, возможно, не хотела покоя, но политические страсти всё ещё не улеглись, а любые реформы неизменно начинались с террора?       Жизнь местами далеко за чертой бедности, грязь и катастрофическое состояние собственной экологии...       Был ли он виноват?       Франциску хотелось бы думать, что нет.       Сумасшедшая!       Тем не менее...       Гремучая смесь любви и ярости, жизни и смерти. Что-то невероятное, без чего невозможно представить эти места, чего должно и нужно если не касаться, чувствуя себя где-то рядом с Богом, так хоть созерцать.       Но самым досадным было, что каждый раз, вспоминая очередную встречу, он никак не мог воссоздать её верный портрет.       Было у него это личное маленькое хобби – все персонификации, с которыми мсье Бонфуа доводилось пересекаться по мере своей долгой бурной жизни, находили отображение на тщательно загрунтованном холсте и в нужной палитре. Некоторые – не по разу. Артур Кёркленд, например, в зависимости от сложившейся ситуации, время от времени имел привычку обзаводиться роскошными ослиными ушами. Уши Франциск вырисовал с тем же тщанием, с каким до того воссоздавал знакомые «милые черты». Потом уши соскабливались, портрет смывался, холст грунтовался заново и – так по кругу.       Написал он многих, но вот Она... Она не давалась.       Не потому, что был пьян или околдован, или чересчур торопился. Просто Она, как и полагается истинной ведьме, каждый раз могла явиться в ином облике – молодая страстная креолка, мускулистый чернокожий парень, уродливая старая карга, высушенная временем, но до сих пор жёсткая и прямая, как палка...       Теперь вот – девочка.       Восхитительно юная, свежая и...       Хотя, чёрт знает! На самом деле свежести этой могло быть лет сорок, а под хлопковой юбкой – столько же человеческого опыта.       Этакая невероятная особенность местных – они долго оставались молодыми, пока в одночасье вдруг не старели, дурнея и покрываясь глубокими морщинами.       Посасывая запястье, Франциск направился в тот же проулок. Облизал бледную, едва тронутую загаром кожу ещё раз и убедился, что краснота сошла.       Возможно, действительно наваждение. Змей здесь не так много и, в отличие от ярких блокбастеров кёрклендовского младшенького, настоящие колдуны, не за малую мзду обзаведясь привезёнными ядовитыми помощниками, трепетно их берегут – расточительно и непрактично подвергать ценный подручный экземпляр опасности, если как в кино натравливать их на белых искателей приключений или им же незатейливо засовывать в желудки.       Узкая улочка петляет, петляет и, наконец, приводит его куда-то совсем на окраину – прямо к шуму барабанов, повисшему в стремительно темнеющем вечернем воздухе плотной звуковой пеленой, слитой с хором близких джунглей и одиноким человеческим причитанием, то усиливающимся, то спадающим до жалобных всхлипов.       Аккомпанируя этому не то пению, не то плачу, темнокожие музыканты бьют поочерёдно пальцами и запястьями в остовы, обтянутые козьими кожами. Их стук не главенствует – лишь поддерживает высокий женский голос, казалось, совершенно не нуждающийся в паузах для дыхания – столь непрерывен речитатив.       И под это невозможное звучание плясало множество людей. Плясало в каком-то диком самозабвении почти в непристойных позах. Экстатично, до белков, закатаны глаза, лица и тела блестят от пота, босые ноги взбивают сухую пыльную землю быстрее и быстрее, быстрее и быстрее...       Ритм нарастает. Маленький барабанчик звучит более часто, большой – держит медленный гипнотический темп. Танцоры колыхаются, как водоросли, изламываются, кажется, под невозможными углами, раскачиваются, подпрыгивают, кто-то принимается разрывать на себе одежду...       Удивительно, но в этом нет ничего эротичного – лишь неясная, гнетущая угроза, которую Франциск ощущает сильнее, когда среди танцующих вдруг поднимается высокая, в птичьих перьях, фигура с ликом, намертво спрятанным отвратительной деревянной маской. Скрытые странной накидкой (а это именно накидка) руки протягиваются в его сторону, змеятся пластично и гибко, словно колышатся по воде. И подчиняясь их непрерывному движению, Бонфуа делает шаг вперёд. Потом ещё один. Ещё и ещё...       Пока с сильным толчком в грудь, которым его сбивают с ног прямо в дорожную пыль, не приходит в себя, поражённо глядя на нависшую девичью фигурку, упёршую руки в бока и красноречиво сдвинувшую брови.       – Дико сумасшедший ты всё-таки, – качает головой. – Глупый, глупый не-человек! Я прикладываюсь к твоему кресту, но помню и поклоняюсь богам моих отцов, а тебя они не благословляют.       Ведёт его долго какими-то дворами и околотками, пока не выводит на относительно светлую и людную улицу, раскрытой ладонью стукает по груди:       – Возвращайся в тот дом, где должен ночь провести, а утром убирайся, наконец. Сегодня я добрая.       Да, пожалуй, так он и сделает.       Доберётся до отеля, а утром отправиться сразу в аэропорт, чтобы дождаться своего рейса там, ни на что больше не отвлекаясь и ничем не околдовываясь.       В самолёте он опять не может вспомнить, как точно выглядела девочка.       Вечно юная.       Вечно старая.       Заносчивая и сумасшедшая.       Непонятная и таинственная.       Неистовая.