Ларри чертовски неловко, и он в ужасе — честно, — осознавая себя влюбленным в друга, и, да ладно, что за чушь вообще происходит?
Они знакомы относительно недавно, и Джонсон был горд и счастлив, когда его назвали «другом». В последий раз он так рад был только тогда, когда в прошлом году в дневнике в столбике годовых оценок он находил циферку «пять», — по рисованию. Но, какое кощунство сравнивать друзей и циферки на последней странице дневника («Кому это надо, — бурчит Ларри, скидывая рюкзак с плеча в последний день прошлого учебного года»).
Салли почти что безразличный: к происходящему вокруг, школе, и вообще в целом. Ларри думает, — он думает, думает! — что будет сложно. Но не сложнее, чем зарабатывать оценки «пять» по остальным предметам, помимо рисования.
Он рисует Салли в почти незаполненном новом скетчбуке, засматривается на него искоса, только что сердечки на полях тетрадей не рисует и в социальных сетях не делает репосты слащавых фразочек о любви.
Ларри обещает себе сказать Фишеру все в ближайшие дни, и почти-почти готов ударить, — трусость мешает — когда Салли мрачновато-злой спускается к нему, в подвал, высказывается о школьных хулиганах резко, грубо, и вообще говорит ему все то, чего никогда бы не сказал им.
Ударить, конечно, не Сала, — тех парней. Все-таки лучше себя — за то, что не смог сказать снова; посильнее ударить, хорошо так.
Не то, чтобы Фишеру обидно, когда ребята травят шутки о его «лице-не-лице», не то, чтобы у Салли комплекс, но он говорит «дай мне минуту» и дышит тяжело, нечасто, наверное, очень горячо и жарко, там, под протезом.
Ларри говорит, что ему нечего стесняться: чел, у кого из нас главное приемущество — лицо?
Ответа не получает, но Фишер в следующий день злее обычного, — Чарли называет его странно самовыражающимся подростком, и, нет, Салли не обижается, не в первый же раз, в конце-то концов, — он просто в ярости.
Ларри выдавливает из себя, мол, забей на него. Но кому это хоть раз помогло?
Салли, тем не менее, сухо благодарит, — у Джонсона внутри что-то обрывается и глухо бухается, отдаваясь в ушах.
Ближе к летним каникулам Ларри решает, лучше сейчас, чем никогда, и вообще, даже если Салли не примет, он будет толерантен, — определенно будет.
Джонсон подбирает самые красивые слова из своего лексикона, и его монолог, который, вроде, должен быть признанием, получается неловким чертовски, и через слово произносит «типа», «это самое», «ну», когда перед зеркалом репетирует.
***
-Нх, чел, — Джонсон чешет где-то в затылке и сводит к переносице брови, что-то еще неразборчиво бурча под нос.
Салли оборачивается едва ли заинтересовано — можно ли увидеть что-то лишь в одном глазу (Ларри до сих пор не может различить, какой из них настоящий) в темных отверстиях протеза.
-М?
-В последнее время, я думаю… — Ларри прерывается, начинает снова: — Типа, ты, наверное, нравишься мне. Ну, ты знаешь.
Ларри страшно: у Салли глаз один — живой — смотрит супервыразительно, второй смотрит куда-то в пол, и ни Салли, ни протез не говорят ничего: ну, спасибо.
Ларри выдыхает почти разочарованно, когда:
-…Я думаю, что ты мне тоже. Ну, наверное, — заканчивает фразу Салли, и фразу в голове приходится повторять по несколько раз, и эхом проносится это «наверное».
Ларри бы поблагодарил его за это, но одергивает себя, когда уже почти вылетело дурацкое неловкое «спасибо».
***
Жаркий июль за окнами в деревянных рамах, и Джонсон тянет руки к чужому затылку: да ладно тебе, просто сними его, блин, уже.
И останавливается только когда не получает сопротивления со стороны, — странно донельзя: "донельзя-нельзя", — всплывает в голове.
Салли безразличный, но не настолько. Почти попытка застыдить, неосознанная практически.
Тот руки убирает, говорит куда-то под нос:
-Окей, это было неловко, и-
И добавляет:
-Я должен, наверное, спрашивать?
Ларри, который косячит, не желая косячить; который не со зла творит зло.
-Не ты первый, не ты и последний, — хмыкает Фишер, мотая головой. — Это нормально. Наверное.
Тот кивает, теряется: это нормально, наверное.
На улице первый за месяц дождь, и Ларри чувствует себя виноватым как никогда.
