слабость

      Клэри не безразлично то, кем является он и то, что он делает для Валентина. Не было безразлично никогда, особенно тогда, когда девушка, видя упрятанную за смелой улыбкой боль, хмурясь и слегка не понимая, хватилась, найдя пропажу брата в виде друга Себастьяна, поклявшегося быть с ней, когда ей будет угодно.       Джонатану совсем не плевать на Клэри, ее ангельский голосок и прелестные, мельтешащие на солнце всполохами оранжевого волосы, бережными локонами покоившимися на плечах. Он смотрит на нее с собачьей преданностью во взгляде, когда к остальным читается неистовая ненависть, впечатавшаяся в серую радужку алыми вкраплениями демонической крови. Клэри видит и кивает, пеняя на дружелюбно-влюбленные (а сейчас и братские) чувства к ней, проявляющиеся при каждом упоминании её имени или виде морковной макушки в залах института заботливым братом, готовым горы свернуть для неё.       Ему не плевать и навряд ли вообще будет.       Моргенштерн плюнула бы на все эти уловки брата, на всю его любовь и весь мир, предложенный ей в его тонких, полупрозрачных ладонях с проглядывающими сосудами, но кровь с цветами, слетающие молниеносными позывами прямо в унитаз — нехороший признак дурноты не только крови, но и самой Клэри. Девушка стирает тыльной стороной ладони лепестки увядших чёрных цветов с желанием прекратить всё это извращение, полоснув клинком по лебединой шеи.       Но она не хочет умирать, а он — не даст.       Себастьян давно породнился с белоснежным другом, ежедневно испуская туда комья золотистых цветов, испачканных в его собственной крови, черничной и испорченной, а после, усаживаясь рядом с ним, сжимает в руках красную резинку для волос в костлявых руках и смотрит с толикой нежности во взгляде и всем его проявлении, свинцом отравлявшей его и так ядовитую кровь, закупоривавшей сосуды золотыми изваяниями, так приятно пахнущие ею.       Он испорчен, он ничтожен, он ничто для нее, когда она для него всё.       Клэри шепчет тонким голоском, почти молится какой-то истертой иконе, запрятанной матерью в углу её комнатушки, истирая колени из-за вечных молитв, пока он, не покидая её разума, говорит, мол, не поможет, то, что разбито — не склеить. Девчонка не верит, выгоняет его из своей головы, кричит, сбивая кулаки о пол, пока он, потерявшийся и одинокий, удивляется своему спокойствию и любви, пробудившейся в его порочном организме в виде золотых цветов, оплетающих его нутро крепкой паутиной, и молится за неё так, как умеет, невпопад и совершенно неправильно. Демонам нельзя молиться, иначе они сразу же сгорят на ангельском костре во мраке их теней. Клэри плачет, а он чувствует все это, корит себя, не верит, что демоны способны хоть на какие-либо чувства.       Не понимает, как ещё не убил себя. Но с его ужасно-прекрасной регенерацией это было бы проблематично, и сейчас это кажется ему великим минусом. Единственное, что он понимает, это то, что Клэри с ним только хуже, она завянет, истлеет, как пионы в магической лавке, превратиться в ничто, потому что он не способен на любовь.       Он не способен ни на что хорошее.       Джонатан оставляет ее, через боль в сердце и в душе, размывает все связи с морковноволосой, бросается в омут небытия и полностью отключается, оставляя девушку одну (и с Джейсом, который все еще ропотно верит, что все чёрные лепестки, оплетённые кровью девушки, — его влияние, влюбленность её в него, самовлюбленный ублюдок, думает Себастьян) и закрывается от мира, посылая отца за зеркалом душ куда подальше, потому что ему абсолютно плевать на порабощение мира, на истребление нижнего мира и на создание ебаной коалиции под предводительством его отца, главного зла в этой вселенной, напыщенного индюка и простого морального урода, придумавшего экспериментировать на своих же детях. Джонатан не любит Валентина за все побои, за все его уроки, за всю жесткость вместо ласки, потому что он копия своего отца, он тот, кто не знает что такое любовь и как это; но ощущает её всем телом, абсолютно не зная, что делать.       Единственный урок, который он усвоил и который пришел к нему с великой болью, — это то, что лучше терпеть боль самому, чем причинять её кому-то.       Он устал, устал от всех убийств, от всего насилия, окружавшего его с детства, от крови, красочным шлейфом следовавшей за ним; его нутро, сущность жаждала новых смертей, больше истерзанных трупов, но он сам не желала этого больше видеть. Он не желал видеть страдания малышки Клэри с посеревшим лицом и подтеками крови вперемешку с лепестками возле уголков губ.       Он перестал её тревожить, оставив все попытки спасти свою грешную душу.       Себастьян, исхудавший от рвотных позывов и нервный от преутомления, уже неделю скитается по одичавшей и ставшей пустой лаже для него самого квартире, превратившейся в клетку для него. Он вглядывается в стеклянную гладь окон, пытаясь разглядеть хоть мельком знакомые силуэты, но все тщетно. Он умрет и похоронит себя в этой квартире сам.       Он заслуживает это все.       Звонок в дверь раздается шумом боинга, нисходящего на землю. Себастьян настораживается такому вечернему визиту и, вытирая остатки цветов со рта, лениво двигается к двери. Оставив все предосторожности, он нагло распахивает дверь, придерживая другую руку на запрятанном в ремне столовом ноже, и сразу шарахается, отступая на шаг назад, пораженный такому нежданному гостю. Девушка напротив кажется отражением всего его; посиревшие губы складываются в мягкую грустную ухмылку, золотые глаза девушки мечутся по истертому лицу парня, а руки, исхудавшие как и он сам, приветливо машут ему.       Вот она, Клэри, девушка-доброта, с извечно сияющими глазами, в которые он влюбился тогда, когда только увидел их, мнётся около его двери с застывшим страхом в дружелюбных глазах, будто испуганная птица. Сделай он неправильных шаг — упорхнёт далеко и навсегда. — Чего тебе, — чеканит он, удерживая свою грубость, чтобы она не сменилась на милый, исхлестанный любовной нежностью голос, — Клэри.       На имени его голос ломается, тянется и трещит по швам, но Клэри, кажется, даже не замечает этого, лишь уставшее, нахмуренное лицо брата печёт её сейчас, выжигая клеймо погрязшей в любовной грязи девушки на предплечье в виде самой сильной и вто же время противной руны, после которой железные сёстры даже взглянуть на неё побоятся. — Себастьян, — она не знает как его называть, она совсем не знает его, но тянущее чувство внизу живота движет ей как куклой с заколоченными руками к его, холодным и почти неживым. — Джонатан, я…я не знаю, что делать, я не уверена, что я могу просить тебя о…       Джонатан понимает сразу же, без слов, лишь по движению бледных губ, потрескавшихся, но все таких же родных и любимых. Избавить от бесконечной рвоты может лишь отчуждение и поцелуй. Он наклоняется к ней так, что между их лицами остается максимум сантиметров пять, смотрит в глаза, пока Клэри неуверенно приоткрывает губы, включая зеленый свет и жмурится, вздрагивая от его горячего, обжигающего дыхания. Ему становится противно: от себя, от ситуации, от Клэри, беспрепятственно предлагающей ему контроль над собой. Себастьян усмехается и возвращается в свою прежнюю позу, не давая сестре того, что могло отравить его еще больше.       Потому что это — неправильно, а он не хочет тянуть сестру на дно за собой. Он глубоко повяз в трясине, чтобы подавать каких-то надежд на своё светлое будущее.       Она распахивает глаза и удивленно моргает, глотая как можно больше воздуха. — Значит ты… только я ощущаю это, да? — она, понимая ситуацию и ее нелепость, кладет руку на грудь, где бьется сердце, и слезно произносит это, пока Джонатан может поклясться, что слышит этот трепет. — Я не понимаю, почему только я…я ведь слышала тебя…в голове, твой голос, чувствовала всего тебя, твои эмоции, чувства, отвращение, я не могу одна, понимаешь? Не могу…       По щеке скатывается одинокая слеза, пока ее хозяйка в отчаянности сжимает руки на своих плечах, хлипко вздрагивая от сквозняка старого дома, и просит брата признаться в грехе, в таком, в каком она призналась ему, придя в полном бессилии к нему, единственному решению её проблем. Себастьяну жаль её, жаль, как никогда, но надежда — то, чего лучше не давать, если ты знаешь, что ты главный источник боли.       И он не даст. — Убирайся, Клэри, — шипит он, показывая всем своим видом отвращение к её слезам, её всхлипам, её тонкой влюбленности к брату, переходящей все границы признанной человечеством любви. — Уходи.       Она не верит, сжимает губы, трясется, смаргивая слезы с длинных ресниц. Ей больно, ведь она знала… думала, что он испытывает то же, что и она, сильное и беспрерывное чувство, которое не забыть никогда, сердечный трепет и эти цветы… Тогда получается, что всё, что она слышала лишь галлюцинации её больного, отравленного ангельской кровью воображения, ответ её организма на извержения чёрных лепестков из её организма (будь они прокляты), ужасный план, который превратился в руины её собственного горя, ношу, которую ей придется нести годами. Ведь она знает, что это не просто так, это признак её родственной души, признак того, что она обрела того единственного, хоть и в брате, но обрела. Того, кого не потерять просто так.       Но, видимо, ей показалось, как кажется обычно. Видимо, она чудесным образом утеряла ту родственную душу, цветущую в ней чёрными ядовитыми цветами, не дающими спать ей по ночам.       Девушка, на прощанье горделиво задрав голову, уходит, не бросив прощального взгляда на брата, цепляясь за стены, уходит спесиво, с болью на сердце и в душе, не подозревая, что за её спиной впервые за весь век плачет демон, тихо, сжимая губы и нервно сглатывая. Плачет, боясь своих слез, своей мальчишечьей хлипкости, бегло стирая следы слабости рукавом свитера и облачая себя, слабого и ранимого ребенка, который вырос слишком быстро и не познал так много.