Обыкновенная история

      Ночь заканчивается случайно. Без предупреждений, записок и долгих прощаний. Всего одно мгновение — и невидимая тонкая грань между временем суток вздрагивает, покрывается трещинами и ломается, разлетаясь на осколки, под звон цепей, влажный металлический стук и тихий шепот на периферии сознания. И Аллену требуется некоторое время, чтобы прийти в себя.       Голубовато-зелёный и теплая киноварь. Застывшие капли воска на темном велюре…       Первый луч солнца золотом отражается в широких черных зрачках, выжигая их до самого основания. На мгновение замирает в небе и гаснет, прежде чем наполнить его цветом, растечься кипящим маслом по бархатной синеве.       Аллен поднимает голову, щурится, облизывает пересохшие губы…       — Почему все… так?       …на глаза падают волосы, в ярких лучах рассветного солнца искрятся и неуловимо отливают медью.       Шероховатость стены царапает гладкую кожу, осыпается известкой и мелким песком. Аллен ведет пальцами по выбеленной поверхности, оглаживая трещины, сколы и неровности. И еще не померзший лимонник, усыпанный изморосью и ягодами.       …на темном велюре. Мягкие и подкрашенные маслом.       На губах Аллена — тихая улыбка, в пальцах — зеленый лист. Аллен разглядывает его с интересом, а потом сжимает в кулаке, и тот мнется моментально, будто ломается с глухим треском и пахнет. Как пахнет! Как воспоминания из детства…       Улыбка исчезает с бледного лица. И рука опускается, рассыпая зеленую крошку.       С той стороны высокого каменного забора ветер доносит далекое — далекое и глухое, слышимое словно через толщу воды, — эхо припозднившихся прохожих, лай собак, шум воды в канале. С этой — в полупрозрачных тенях виляют и теряются узкие садовые дорожки, темнеют холодные провалы окон, и одинокий фонарь скрипит и мерцает. Воздух дышит туманом, остается под языком сыростью, дымными пряностями и запахом хризантем. На дне легких — давно знакомая и уже привычная тяжесть начинающейся простуды.       В детстве Мана рассказывает Аллену сказки. Короткие истории без начала, конца и сюжета. Они представляют собой простые картинки, яркие, но условные зарисовки, расчерченные золотыми жилками и медными вспышками.       Рассказывает часто в период долгих осенних дождей, когда Аллен едва может вздохнуть от болезни, не то чтобы высказать этому «чертовому клоуну» все, что он думает о нём и его пустом трепе.       В Венеции оказывается темная ночь. Густая и масляная, словно нефть. Бархатистая, угольная. Без звезд, без месяца. С низким давящим небом. Невообразимо темным, бездонным, выкрашенным теплой лазурью и ярким ультрамарином.       «Выкрашенным маслом и «сухой» пастелью», — мелькает в сознании.       Мана садится рядом — на кровать или прямо на пол — и не слушает возражений. Аллена это раздражает, выводит из себя, но он лишь хмурится и недовольно сопит, едва отрывая голову от подушки.       Мана мешает краски. Тёплыми руками с сухими узловатыми пальцами. Аллен смотрит непроницаемым взглядом серых глаз и с немым любопытством, застывшим в кончиках усталых губ, которые так и норовят приподняться.       Мёд, глицерин и сахар.       Чужие руки пахнут йодом и лимонной вербеной. Треплют по медным волосам и выводят на белых листах медные узоры. Мана смеётся, рассказывает о далёких городах, людях, которые, наверное, никогда не существовали, и мире, которого, наверное, и нет. Аллену кажется, что нет. А он лишь смотрит в ответ и молчит, накрываясь одеялом возле тёплого бока. Хмурится и задумчиво разглядывает острые осколки чужой памяти на свет. Маленькие осколки больного сознания, выкрашенные яркой медовой краской.       Под осторожными шагами скрипит иней, шелестят гнилые листья. На периферии сознания мелькают тени, слышится мерный звук часов.       Голубовато-зеленый и теплая киноварь…       Вокруг — маленький дворик самого обычного дома. Рамы из темного мореного дерева давно никто не открывал, поэтому они скрипят, осыпаются расслоившейся краской. В их стыках блестят капельки смолы, едва прозрачные и душно пахнущие летом, которое уже ушло. От этого запаха у Аллена кружится голова, ломит виски.       …и теплая киноварь.       — Когда все стало… таким?       Отвыкшие от разговоров за долгое время губы плохо слушаются. Едва складываются в улыбку, которая почему-то подрагивает из-за сведенных скул. Аллен пробует снова, но в конце концов качает головой и хмурится. Перекатывается на носках, смахивает с лица пряди волос, оставляя острый запах железа и цитрусовых…       За темным провалом окна — обычная картина: минимум мебели, камин, набор фарфоровых чашек и детские рисунки на стенах. А с этой лимонник. Тяжелые алые грозди, тонкие веточки лоз и маленькие листочки, подернутые льдом.       …смотрит недоуменно и чуть рассеянно.       У детских воспоминаний оказывается очень кислый вкус. Пряный, горьковато-жгучий и сладкий, словно липовый мед. И перекатывая языком маленькую «бусину» лимонника, который мечтал попробовать очень давно и никак не находил для этого подходящей возможности, Аллен улыбается, думая лишь о том, что хочет спать, и о том, что все же ненавидит море.       — Ночь, улица, фонарь, аптека…* — проводит пальцем по губам, стирая алую кислую каплю. Тихо смеется, только глаза остаются холодными, как иней, отражающими свет солнца, которое не греет.       — Нет, не аптека…       Лимонник горчит под языком. Красные ягоды вяжут рот солью, смешиваясь с привкусом пота и песка, и остаются едким осадком. Перекатываются в тонких пальцах, словно рубины. Аллен не смотрит, Аллен смыкает ресницы и чувствует странную пустоту и сердце, бьющееся быстро-быстро, словно готовое выпрыгнуть из груди.       — Они ведь тут продают цветы, а не лекарства, — едва заметная усмешка. — И фонарь почти не светит…       Тонкая корочка льда на стылых лужах натягивается под тяжелыми фирменными ботинками и трескается. Опавшие листья на дорожках вдруг взметаются вверх, обнажая под собой мелкую стеклянную крошку. Фонарь мерцает уже непрерывно. И в наступившей тишине чья-то неуклюжая поступь звучит слишком резко для слуха.       Слишком громко, слишком открыто, слишком…       Аллен вновь распахивает глаза.       — Рядом, — тихий выдох.       Аллен не верит в сказки. С тех пор, как попал на другую сторону циркового волшебства. С тех пор, как заметил в золотых глазах цвета корицы темные искры безумия.       Он не верит в сказки, пахнущие жженным сахаром и терпким вином на медунице. Сказки, пахнущие шиповником и яблоками. Красными и зелёными. Голден Делишес и Роял Ред.       — Аллен!..       Красные ягоды лимонника рассыпаются по земле с глухим стуком. И фонарь гаснет. Пахнет озоном, серой и медью. Металл разрывается со скрипом и скрежетом. Аллен успевает увернуться прежде, чем мир неожиданно резко меняет свою точку зрения. И движение оказывается столь привычным, что не вызывает внутри ничего.       Подогнуть ноги, прежде чем по ним придётся удар, метнуться в сторону и успеть в последний миг сгруппироваться. Левая рука меняет форму легко, правая гасит удар. Колено упирается в землю — земля холодная, но мягкая. Меч врезается в металлический бок машины со скрипом и скрежетом. Горячая кровь брызжет на лицо. Перед глазами огоньками — красные листья. Аллен заглядывает прямо в чёрные и безумные глаза Акума, а потом лезвие вытягивается, и недавно тёплое и живое, а теперь холодное и равнодушное «тело» падает на землю.       Аллен смотрит перед собой мгновение, чувствуя странную пустоту и сожаление. В голове пусто. От резкого движения небо перед глазами немного расплывается, кружится и тает. Слепит так, что режет глаза. Солнце тяжёлым шаром в небе разжигает костёр, разбивает утренний полумрак с лёгкостью и холодным равнодушием.       Кленовые листья рассекают воздух. Аллен смотрит прямо, чуть щурится, разглядывая клубящийся между пальцами туман. Он утекает, как песок.       — Рядом, — повторяет он.       И мир словно снова нарисован мелом. Под ногами озеро и руины мертвого города, а над поверхностью полупрозрачные ветки царапают веки изнутри, и над головой скалится луна. Неожиданно хочется рассмеяться. Громко, сильно. А потом заплакать и уснуть. И думает о том, что все происходящее слишком напоминает сон. Долгий и затянувшийся, мутный и вязкий. Из тех, что приходят в воспаленное сознание в ранний час рассвета после долгой ночи, полной мнимых переживаний и терзаний бессонного разума.       — Мояши?       Но нет, движение тяжёлых склеенных ресниц, и реальность возвращается, возвращаются краски и звуки. Между чёрным и белым вновь становится слишком много серого, и Аллен прикрывает больные глаза.       Рука опадает.       — Мояш.? Какого черта?! Совсем рехнулся уже?       Канда оказывается рядом. Вонзает меч в мёрзлую землю и тяжело приваливается на него. Аллен только едва заметно улыбается в ответ на резкий тон. Подтягивается и смещает нагрузку, упираясь в землю коленом. Бедро отзывается глухой болью, и он шипит сквозь зубы.       — Возможно? — земля под пальцами сминается, словно глина. Мягкая и податливая. Зелёно-голубая, льдистая. Руки немного дрожат. Правая исполосована царапинами, костяшки сбиты в кровь от падения. Неудачного падения, словно он ребёнок, а не опытный экзорцист.       «Какой позор», — невесело усмехается.       Канда кривится, словно проглотил лимон, хрипло дышит и потирает плечо…       — Пустоголовый идиот… Жить надоело?!       Аллен подтягивает ноги к груди, медленно выпрямляется и встает. Слизывает с костяшек кровь.       — И это тоже? — широкая улыбка.       — Тч, — почти без агрессии, и синие глаза устало прикрываются. Чужая грудь тяжело вздымается, словно Канда никак не может восстановить дыхание. — Болван! Хотел бы я знать, о чем ты думаешь…       …улыбка сползает с лица Аллена.       — Если бы я сам знал, — выдыхает он, отрясая руки. Смахивает с лица пряди волос, оглядывает себя коротко, кривясь невольно. Еще совсем мальчишеская фигурка, он ведь так и не вырос за эти годы. Форма потрепана, холодит горячую кожу. На тонкой цепочке у сердца — крест-роза, по подолу плаща — золотой узор.       Туман уходит в порт. К маленьким деревянным лодочкам, запаху масла и красок. Тяжелыми шагами по мощенной мостовой. Оставляя влажные следы на шершавых стенах домов и цепочку едва видимых следов на слое пыли.       — Если бы можно было точно сказать, о чем думает другой человек! — продолжает Аллен, словно не было никакой паузы. — Очень много людей смогли бы умереть счастливыми, — он качается с пятки на носок, раскидывает руки, — или наоборот несчастными.       Он никак не может оторвать взгляд от сада вокруг. Тот дышит тишиной и осенней прохладой. И прекрасен так, как бывают прекрасны все сады, которые обустроены счастливыми людьми. Семьями. Именно в такой они с Кандой находят приют во время этой миссии. Сейчас окна почти везде зашторены, а из приоткрытой задней двери на землю падает только тонкая полоска света. В этот ранний час почти невидимая. Пахнет хлебом и горячим рагу с мясом. И яблоками. Зелёными или красными.       «Нас пригласили на ужин».       Аллен опускает руки. Отворачивается. Смотрит на восток, кусая губы. Ноги после долгой ночи почти немеют уже, ему бы сейчас прилечь и сменить бинты. Аллен смотрит, как светает. На душе становится только темнее.       — Пожалуйста, Канда, скажи мне… почему все так?       Аллен отворачивается, запрокидывает голову. Просто дышит прохладой. В Венеции поздняя осень. На самом пороге зима. Еще днем они с Кандой сходят с поезда и попадают под дождь. Аллен смеется, удерживая над головой плащ, и бежит к домику молодой пары вниз под дороге от вокзала, помогая им укрыть корзины с цветами, пока те не промокли. Им предлагают остаться столько, сколько нужно. Хозяйка дома приносит жаренный картофель с мясом и кружку горячего сладкого чая. И Аллен успевает согреться и даже немного вздремнуть, прежде чем гремит первый взрыв.       Аллен обхватывает себя руками, хмурится. Пальцы плохо слушаются, почему-то дрожат, но послушно вплетаются в волосы, тянут и сжимают.       — Опять. Снова… Разве мы не должны быть светом? Тогда почему?       Канда вздрагивает и поднимает голову. За те несколько часов, что перепали в поезде и потом в доме, он едва ли успел выспаться. Они не были в Ордене несколько месяцев, мотаясь по заданиям из города в город.       — О чём ты, Мояши? — хмурится. Худой силуэт в длинном генеральском плаще в лучах поднимающегося солнца кажется невероятно тонким и прозрачным. У Аллена нечитаемое выражение лица. И само лицо ужасающе лишено возраста.       Аллен смотрит некоторое время, потом моргает, его губы подрагивают в странном подобии улыбки.       — Обо всём.       И сердце Канды странно сжимается в опасении.       — О войне, о жертвах, — Аллен опускает руки, отходит, скрипя палой листвой под ногами. Склоняет голову, сам себе кивает и наклонившись, стаскивает обувь. — Зачем вся эта война? Разве нельзя избежать жертв?       В лучах предрассветного солнца усыпанные мраморной крошкой и стеклом дорожки кажутся почти прозрачными. Утро наступает быстро. Выжигает ночные краски едким растворителем, и вот уже тени под ногами расходятся, словно мутная вода, разбегаются и тают, попадая под лучи. Земля холодная, а кожа вдруг невероятно горячая. Ледяная корочка луж, недавно рассыпавшаяся мелким крошевом, плавится под осторожными шагами.       Канда даже не поворачивает головы в его сторону…       — Это невозможно.       — Невозможно? — удивлённо склоняет голову. Спутанные и грязные волосы скрывают выражение глаз. — Почему?       …Канда рассеяно скользит пальцами по плечу, чтобы тут же отдернуть, хмуро рассматривая алый отблеск на них. Смотрит, словно раздумывая, потом качает головой и берётся за пуговицы плаща.       — На войне всегда приходится жертвовать, ты сам знаешь, — непреклонно отзывается он. Пальцы соскальзывают, тяжёлая ткань забивает нос пылью, а солнце словно окрашивает чужие руки в черно-алый цвет.       Аллен уже далеко, но ему хочется чихнуть.       Посреди аккуратно подстриженных кустов, дорожек, выложенных мелкой белой крошкой, высоких кипарисов и жёлтых от времени и солнца лип стоит статуя. Белая фигура, воздевшая руки к небу. Светловолосая и удивительно тёплая, словно живая.       «Словно ангел», — мелькает в сознании. Пальцы проходятся по гладкому камню, оставляя красные следы и Аллен спешно отдёргивает ладонь, чувствуя вину и сожаление. Растирает пальцы, мешая пыль и кровь.       — Жертвовать? Действительно…       Сердце бьётся гулко и ровно.       — Будто мы мало жертвуем… — и раздражённо подается вперед, ударяя по белому холодному камню. Глухо и абсолютно жалко.       Солнце Венеции оказывается прекрасным.       Таким ярким и очень-очень тёплым. Оно поднимается вспышкой. Мгновенно смывает черноту ночи, разгоняет тени. Оно смещает луну и лишь маленькие точки далёких и холодных звёзд сияют в его свету.       «Господь — Пастырь мой…**»       Звёзд. Да, теперь он видит их.              «…я ни в чем не буду нуждаться».       Величественное, прекрасное. Яркая, мгновенная вспышка, которая слепит глаза. Аллен прижимается к статуе спиной. Боком от мечника, прикрывает глаза. И только теперь замечает, что и его собственная кожа покрыта инеем.       — Знаешь, о чём я думаю?       «Он покоит меня на злачных пажитях и водит меня к водам тихим».       — О том, что, если бы Мана сейчас был «жив», он бы хотел быть здесь.       — Мояши… — выдыхает Канда, но не становится услышан.       — Заткнись.       «Подкрепляет душу мою, направляет меня на стези правды ради имени Своего».       Канда удивлённо расширяет глаза. Тяжёлая ткань только что снятого плаща выскальзывает из рук.       Аллен прижимается спиной, запускает руку в волосы и тянет.       — В детстве он часто рассказывал мне сказки об этом месте. О величественном городе на воде, сводах капелл и танцах. Песнях, масках и мутных глубоких каналах. Он любил этот город, и я всегда мечтал побывать здесь. Глупо, не правда ли? — тянет и поворачивается к замершему мечнику. Щеки раскраснелись, дыхание сбито. Где-то на задворках сознания мелькает мысль, что этот душевный порыв ему ещё дорого обойдётся, но сердце мало интересует материальное.       — Глупо, не правда ли? — повторяет он. — Когда ты можешь умереть в любой миг, когда каждый миг может стать последним для кого-то, — он отворачивается, машет рукой, смахивая с лица волосы. Тающий лёд стекает по щекам водой, маленькими тёплыми струйками, Аллен зажмуривает глаза. — Думать о чём-то подобном, сродни лицемерию… или сумасшествию.       …и резко распахивает вновь.       «Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной».       Вспышка. И ещё одна. Маленькие белые крупинки падают перед самыми глазами. Садятся на землю, листья и тяжёлые форменные ботинки. Аллен моргает, смотрит с недоумением и некоторым исследовательским интересом.       «Снег?»       Белые крупинки. Маленькие снежные пчёлы. Падают с неба, похожего на затянутое ледяной коркой темное озеро. Глубокое и бездонное.       — И они не могут прекратить умирать… — он вытягивает руки. Ловит белый пух. — Иногда мне кажется, что всё это сон. Тебе бы хотелось проснуться?       Склоняет голову к плечу смотрит внимательно и откровенно в синие непроницаемые глаза. Канда стоит прямо, в пальцах застыла чёрная лента.       — Мы разрушители, а не спасатели. Я говорил, — без эмоций.       Аллен моргает растерянно. Словно маленький ребёнок, заблудившийся в темноте. Глядит на руки, подносит к губам, лаская языком порезы.       — Но мы же Апостолы. Свет. Мы должны спасать…       Кровь оказывается сладкой и гнилой. До самого основания. А глаза Канды становятся холоднее, а потом он расплывается в усмешке. Обматывает лентой плечо и тянет зубами.       — А стоит ли?.. — выдыхает он.       Всё проносится вспышкой, секунда, Аллен едва успевает обернуться, а холодные пальцы уже смыкаются на горле. В глазах Канды горит ярость. В глазах Аллена светится непонимание, он сипло выдыхает вскидывая руки, но чужие пальцы уже скользят вниз. Касаются у челюсти, проводят по тонким острым ключицам и коротко сжимаются на воротнике плаща, притягивая за грудки.       — Стоит ли спасать этот мир? — повторяет он. Глаза смотрят темно и прямо. Пробирая до костей.       — Почему ты не спросишь этого? Стоит ли он пролитых слёз и боли? Усилий? Стоят ли этого все те люди, которых ты спас, — холодная усмешка. — Ты так любишь его? Этот мир? Тот, от которого прячешь свою силу…       Аллен дёргается, испуганно распахивает глаза, но Канда оказывается быстрее. Сильные пальцы впиваются в его левое запястье. И дёргают вверх. На уровень глаз.       — Носишь перчатки и скрываешься под капюшоном. Словно не имеешь права, словно не человек. Стыдишься своего дара. Взгляни на неё, — ладонь скользит выше, обхватывает пальцы Аллена. Тёмно-бардовые, почти чёрные. Покрытые грубой жесткой кожей, с крестом Чистой силы и испачканные кровью. — Та рука, которой ты спасаешь им жизни. Мир отказался когда-то от неё.       Аллен вздрагивает.       — И от тебя. Твои родители, где они? Почему они оставили тебя?       — Мана… — тяжёлый выдох.       — Который оказался Графом и братом 14-го. Право, какое совпадение? — жёсткая усмешка. — Ты любишь его, любишь, я знаю, — прикрывает глаза, смягчаясь. Кончики пальцев расслабляются, поглаживают почти нежно. — Но любит ли он?..       Эти странно грустные и одновременно ожесточенные интонации звоном отдаваясь в ушах. Аллен смотрит с ужасом. Его сердце бешено колотится в груди. И глаза режет до боли.       — Не надо, — сдавленно.       — А Орден? — усмешка. — Твой «дом», который откажется от тебя, стоит тебе сделать шаг в сторону. Который и не вспомнит о том, сколько много ты для них сделал, — его голос, было смягчившийся, вновь повышается. — И ты хочешь сражаться ради него?       Дыхание его срывается, Канда хрипло кашляет и сгибается, будто речь забирает у него последние силы. И Аллен неожиданно опускает руки. Опускает голову.       — Если это сделало меня таким, какой я есть сейчас… — медленно. Очень медленно. Слова режут горло битым стеклом.       Аллен запинается, Канда не поднимает головы. Тяжело вздыхает, собираясь с силами, а потом выдыхает, и воздух расходится морозным облачком. Открывает глаза и улыбается.       — То, я благодарен этому миру.       Канда не смеётся.       — Лжец!       И разжимает пальцы, выпуская чужую ладонь.       …лезвие проходит в миллиметрах от щеки. Обжигает смертельным холодом горящую кожу. Серые глаза, расширившись, встречаются с другими, синими и равнодушными.       Тяжёлая металлическая конструкция уже мертвого Акума, которого Аллен даже не услышал, тяжело падает под ноги, а Аллен просто стоит и смотрит в эти синие глаза. Столь же темные волосы распущены, и есть в этом образе что-то завораживающее, даже если в них больше серого и острый запах железа. Аллен впервые разглядывает лицо Канды вблизи. Темные ресницы, черты лица, испачканные сажей и грязью…       За последние несколько месяцев долгих совместных миссий они через многое прошли, но никогда ещё не были столь близки. И Аллен ещё не знает, чем станет этот шаг.       …на бледной коже уже почти ни следа от недавней битвы. Только тонкий порез на ключице и вспухшие вены вокруг глаз. Татуировка чернильным пятном расползается на светлой коже. Чёрным уродливым пятном. Она словно прорастает в тело Канды. Маленькими веточками, росточками. По предплечью и ключицам. По рукам.       «С последней битвы она стала намного ярче», — мелькает в сознании, когда ноги неожиданно подкашиваются. Ушибленное бедро отзывается вспышкой боли, с земли поднимается пыль.       Но Аллен не обращает внимания. Канда ловит его взгляд и презрительно хмыкакет.       — Жалеешь? И меня тоже?       Аллен отводит взгляд на мгновение, щурится, отмахиваясь от упавшей на глаза пряди волос, а потом вновь поворачивается обратно.       — Нет. Мне просто интересно… Это удобно?       Руки проходятся по мерзлой земле, ломают травинку. По пальцам стекают прозрачные капельки воды.       — Я имею ввиду, удобно ли ходить в одном плаще? — поясняет Аллен, склоняет голову и на глаза снова падают бесцветные пряди. — Всегда было интересно: ты не носишь что-либо еще под формой экзорциста. Почему? Это делает тебя уязвимее, знаешь?       В этот раз Канда отводит взгляд, но Аллен видит, как его плечи на секунду напрягаются.       — Тч. Идиот.       Аллен усмехается незлобно, но с некоторой долей победы.       — Когда речь идёт о долях секунд… — продолжает хриплый голос.       — …промедление может стоить жизни, — заканчивает Аллен сам и кивает. Откидывается назад, подтягивая одну из ног ближе. Накручивает прядь седых волос на палец. За последний месяц они сильно отросли. — Но одежда как щит, ты ставишь себя под удар.       — Это не имеет значение, — кривая усмешка. — Всегда приходится выбирать: сражаться, чтобы выжить, или сражаться, чтобы победить. Это слишком разные понятия, и что бы кто ни говорил, они не пересекаются. От варианта, когда оружие направлено тебе в лоб, ничего не спасет, а остальное не имеет значения.       Канда методично рвёт свой плащ на полосы резкими и грубыми движениями. А на его руках чернеют и дымятся маленькие вмятины проклятых звёзд, и Аллен смотрит почти заворожено.       Запрокидывает голову вверх, вновь крутит прядь. В предрассветных лучах та кажется серой и безжизненной. Пыльной настолько, что кажется уже ничто не сможет вернуть ей прежней белизны. И в этой белизне кажется совсем неважным её истинный цвет. Седой… или может это старая медь?       И только усилие воли останавливает его от того, чтобы задрать порванные рукава собственного плаща и проверить уже свои руки. Аллен знает, что они чисты.       — Это самоубийство, — губы едва шевелятся.       Взгляд скользит по чёрным меткам, Аллен дергается и думает о том, что погода всё же причудлива. Вчера шёл дождь, а сегодня всё затянул инеем, и Аллен уже замерз.       — Мы все смертны, Мояши. Мы уйдём, точно так же, как уходят другие. И если повезёт, то на наше место придет кто-то еще. Но не у всех есть проклятый глаз, — Канда усмехается, и Аллен не может остановить улыбки в ответ…       — Если бы от него ещё был толк.       …только глаза остаются холодными, как этот самый иней. И рука невольно тянется к жгущему месту на правой щеке. Маленькой пятиконечной метке.       Канда его уже не слушает. Он отворачивается и уходит. И Аллен смотрит ему вслед через поле, заваленное ещё дымящимся металлом и недавно живыми телами.       «Нас просто пригласили на ужин».       Тишина давит тисками, скребётся изнутри, заглушая эхо благодарности спасенных душ, которое уже давно не приносит покоя.       Голос Канды — как приговор:       — Ты строишь из себя героя. Тч, самоубийственный идиот. Если другие придут, то их путь будет выложен твоими руками. Только вот кровь у тебя такая же красная.       Утро наступает неотвратимо: за белой стеной сада с улицы раздаются первые голоса, мимо проезжает экипаж, а потом еще один, разносчик газет занимает свое место у овощной лавки напротив, выкрикивает свежие новости.       «Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной: Твой жезл и Твой посох — они успокаивают меня».       Аллен жмурится, зажимая уши руками. Прикрывает больные глаза и сворачивается, словно желая исчезнуть…       Ноги болят нещадно, сердце готово остановиться, а солнце неумолимо встаёт, обнажая истину.       — Мояши?       Тишина.       — Аллен!       …Аллен поднимает голову.       «Ты приготовил предо мною трапезу в виду врагов моих; умастил елеем голову мою; чаша моя преисполнена».       — Ты идёшь?       Венеция оказалась прекрасна, как Мана и описывал. Величественна. С белеющими стенами старинных замков и тёмными водами каналов, которые расчерчивали город, словно вены, которые алели, словно кровь. От солнца. От обилия ярких цветов. От крови.       — Красные? — смотрит на руки. — Действительно…       Опускает глаза. Маленькая девочка лежит на земле и смотрит в небо. Тихо и спокойно. Чистые голубые глаза распахнуты и застыли, словно стекло. На синем льне — красные пятна, кукла зажата в тонких хрупких руках.       Аллен тянется и закрывает ей глаза.       «Так, благость и милость [Твоя] да сопровождают меня во все дни жизни моей, и я пребуду в доме Господнем многие дни».       — Красные, — соглашается он. — Какая досада…       «Аминь».       И поднимается.       В голове странно пусто и светло. Уже сегодня все газеты будут писать о трагической гибели маленькой семьи, которая владела цветочной лавкой недалеко от вокзала. Будут перебирать подробности, обмениваться услышанным и с беспокойством проверять свои окна и двери. В итоге забыв и имена, и с чего всё началось.       Но Аллена уже не будет здесь. И его это мало волнует. Ему хочется выпить горячего чая и заснуть, даже если голову до самого утра не оставит бессонница.       Канда ждёт его у калитки перед домом. Заворачивает меч в ткань, натягивает плащ, даже не пытаясь придать ему приличный вид.       Аллен усмехается.       Он выдыхает, отрясая руки. Маленький сад за столь же маленьким, покрытым белой краской и мезонином домом, дышит прохладой и утренней свежестью. Окна зашторены, едва подсвечиваются, а из приоткрытой задней двери на землю падает только тонкая полоска света. В этот ранний час почти невидимая. Пахнет хлебом и жареным рагу с мясом. Еще медью, железом и машинным маслом. И яблоками.       «Зелёными и красными, — думает Аллен. — Голден Делишес и Роял Ред», — наконец, узнает он.       В голове Аллена-который-уже-не-ребенок память-которая-не-его. Не может быть его. Потому что он никогда не был раньше в Венеции, никогда не ходил по этим узким улочкам и никогда не пил кофе со сливками, соленой карамелью и сахарной пудрой в кофейне на площади Сан Марко.       Он никогда не видел Ману, танцующим гальярду на нагретых от солнца плитах под аккомпанемент уличных музыкантов.       Он никогда сам не рассказывал «истории», хотя вот так по утрам, находясь где-то между сном и реальностью, может «вспомнить» все их оттенки.       Истории о безликих тенях на горизонте и далеких огоньках в лесу. Заселенные болотными фонариками и кривыми отражениями в окнах. Истории, пахнущие шиповником и лимонной вербеной. Алыми ягодами «пяти вкусов». Светлым вином из одуванчиков и настойкой медуницы. Английским чаем с молоком и яблоками. Да, теми самыми.       Город просыпается, ещё не зная, что сулит ему этот день.       На мгновение представшая глазам картина оглушает. Аллен замирает, сжимая холодное железо калитки и просто смотрит. Каналы сияют в утреннем свете. Небо теряет глубину и насыщенность, светлеет, окончательно затягиваясь льдом. И отражается в его серых глазах точно так же, как в глазах тех, кто еще спит под ним. И тех, кто уже не проснется. Снова. В который раз.       Аллен захлопывает калитку и догоняет Канду, оставляя за спиной… многое.       И яркое солнце Венеции.