Печальный мадригал

— Эта была та самая любовь? Ты чувствовал, что привязываешься к нему? — для Джамии это было очередной историей, как та, которую маленьким детям рассказывают на ночь. Для меня это было нечто большее. История любви, которую я храню глубоко в моем сердце. — Это было сильнее привязанности, и даже сильнее любви, если это возможно. Он стал моей жизнью, — мы шли по узкой аллее, а сухие осенние листья шуршали под ногами. Это был самый горький октябрь в моей жизни. Сжигающий меня изнутри, убивающий мой разум. — Этот нежный мальчик показал мне, какого это — чувствовать. — Как его звали? — Джерард. Мы встретились в тот день, когда лицо Джерарда уже было бледным и печальным. В глазах читалась усталость, а губы всё реже излучали улыбку. Тогда ещё не было никаких «нас», а был лишь умирающий Джерард и скучающий Фрэнк, который искал удовольствие на дне стакана виски каждый вечер, но всякий раз тщетно. Это самое «мы» появилось намного позже, а сейчас он был для меня лишь незнакомцем, одиноким парнем, которому больше не было к кому обратиться, раз уж ему потребовались мои услуги. Два дня назад у меня на руках умер старик, и я всё еще помню его морщины и опустившиеся уголки губ. Я кормил его, потому что у него не было сил даже поднять руку, а он рассказывал истории своей молодости. Старость — это всегда страшно, но еще страшнее — видеть, как смерть забирает совсем ещё юных, только начавших жить, людей. Таким был и он. Мальчик, которому совсем недавно исполнилось девятнадцать. Я видел у него в глазах желание жить, и до конца был уверен, что он победит свою болезнь. Со временем я научился относиться спокойнее к своей работе, научился не привязываться к людям, отпускать их, когда придет время. Я был уверен, что прощусь с Джерардом так же легко, как и со всеми остальными. — Почему именно он? Ты привязался к тому человеку, который через несколько месяцев должен был… — Джамия замолкла на мгновение, понимая, как тяжело было произносить то, что она имела в виду. — Ты ведь понимал это? — я кивнул, стараясь идти как можно медленнее. Хотелось отодвинуть хотя бы на несколько минут то, что мне предстояло сделать. Всем своим видом этот мальчик словно кричал «любите меня», но вместо этого он лишь произнес «Привет, я Джерард» и протянул свою дрожащую руку. Предложил выпить чай, потому что больше не знал, что добавить. Он был очень стеснительный и закрытый от мира. Вечно в своих мыслях. Но когда я спросил, зачем ему мои услуги, он произнес те слова, которые никогда не исчезнут у меня из памяти: — Мне страшно умирать в одиночестве. В тот вечер я ушел домой поздно. Автобусы уже не ходили, и я решил добираться домой пешком. Я прокручивал те слова, которые Джерард сказал мне. Его история была такая же типичная, как и у всех остальных людей, с которыми я проводил свое рабочее время: он так же боялся смерти и тишины в квартире, которая душила его с каждым часом всё сильнее. Он не удивил меня своим рассказом, и я совру, если скажу, что у меня что-то щелкнуло внутри при нашей первой встрече. Я не верю в любовь с первого взгляда. Голос Джерарда сливался с шумом дождя за окном, и часто он прерывал свой рассказ, а слова сменялись ощущением горечи от выпитых таблеток. Он не включил свет в комнате, когда она погрузилась во тьму. Джерард лежал на кровати, и его голос был едва уловим, потому что он практически засыпал, уткнувшись в подушку. — Называй меня Джи, — были его последние слова перед тем, как я покинул его. Я вернулся домой промокшим и опустошенным. Я вернулся к нему на следующий день со стопкой фильмов и пакетом с продуктами. Джерард практически не выходил из дома, поэтому у него было ничтожно мало продуктов для того, чтобы приготовить что-нибудь вкусное. Пока я готовил завтрак, он сидел на стуле и молчал. Мне понадобились долгие недели, чтобы по-настоящему разговорить этого мальчика. — Зачем тебе эта работа, Фрэнк? — Называй меня Фрэнки, — улыбнувшись, проговорил я и сел рядом с ним, коснувшись его колена своим. — И всё же? — Когда я впервые пришел туда работать, то я думал, что уволюсь на следующий же день. Было тяжело свыкнуться с той мыслью, что ты постоянно находишься в обстановке смерти. Шли месяцы. Я привык. — А когда все эти люди умирали, ты сразу же забывал их? — я отрицательно помотал головой. — Я врал. Я забывал каждого человека, дыхание которого останавливалось, в то время как я сидел перед ним и раскладывал таблетки по цветам. Я бы не выдержал этой тяжести, если бы впускал каждого в свое сердце, понимаешь? — Джамия понимающе кивнула, опустив взгляд на землю. Но мой обман вселил в этого мальчика надежду на то, что он хоть кем-то не будет забыт. Он старался запечатлеть каждое свое мгновение на фотоаппарат, а затем прикреплял готовые снимки скотчем на стену. На одном из таких снимков появился и я. В наш второй совместный вечер Джерард уже не засыпал один в своей кровати, а сидел рядом со мной на мягком ковре и смотрел очередную комедию. Наш смех звучал куда лучше, чем разговоры о смерти. Мы больше не возвращались к этой теме, лишь однажды, когда на календаре было конец лета, а баночек с таблетками на столике стало в разы больше, Джерард спросил: — Интересно, а умирать — это больно? Я отрицательно помотал головой. Конечно же, я вновь обманывал его, а Джерард хватался за мои слова, как за спасательный круг. — Спасибо тебе, — произнес Джерард, стоя у порога, и ждал, пока я завяжу свои кеды. Его лицо озарила улыбка, всё еще натянутая и грустная, но всё же улыбка. Я уходил со смешенными чувствами: опустошенностью и радостью, задумчивостью и надеждами на будущее. Свои выходные я вновь провел с Джерардом, а на его слова: «Ты ведь не обязан сегодня», лишь отмахнулся. Тогда я еще не знал, почему я приходил к нему снова и снова. В наше первое совместное воскресенье мы почти не разговаривали. Тишину изредка прерывал кашель Джерарда и звук высыпающихся таблеток. В этот вечер мы оба отказались от слов, ведь понимали, что слова иногда бывают лишними. Слова были похожи на маленькие кометы, которые рисовали за нашими спинами господство грусти и сомнений. Мы не могли позволить себе слова. Никакой грусти, комет или колебаний. Лишь тепло соприкасающихся плеч и мимолетные взгляды. Мы не засыпали до глубокой ночи. Сидели на маленьком балкончике и смотрели на звезды, жалея, что в городе их сияние не такое яркое. Я по привычке достал из кармана пачку сигарет, но вдруг Джерард перехватил моё запястье, сказав: — Мне нельзя вдыхать сигаретный дым, — и тут же отпустил меня, вновь облокотившись о стену. — Твои легкие… Да, прости, я забыл, — невнятно пробормотал я, пряча пачку обратно. Джерард натянуто улыбнулся и посмотрел мне прямо в глаза, словно просил прощение за то, что болен. — А вино тебе можно? — Не знаю, — Джерард настороженно пожал плечами. — Что ты хочешь этим сказать? — Просто хочу угостить тебя вином. — У меня его нет, и ночью тебе никто его не продаст. — Значит, поехали ко мне, — я простодушно улыбнулся, замечая, как удивленно смотрит на меня Джерард. — Ты с ума сошел, — наконец, Джерард громко засмеялся, проведя рукой по своим волосам. А когда я через минуту набрал номер такси и назвал свой адрес, он добавил: — Ты серьезно? — Джи, — кажется, я впервые назвал его так, — какой смысл постоянно сидеть дома? Как ты будешь фотографировать мир, если целый день находишься в заточении? — Меня всё устраивает, — смущенно ответил парень, продолжая сидеть в старом кресле. Весенний ночной ветер обдувал нам лицо, и временами Джерард прикрывал глаза, наслаждаясь прохладой. — Будь честен с собой. И позволь мне помочь тебе. Уже через полчаса мы поднимались на лифте на девятый этаж. Моя квартира чем-то напоминала квартиру Джерарда: в ней не хватало тепла, света и свежего воздуха. Единственное различие было лишь в пожелтевших от времени обоях в моей спальне. Несмотря на это Джерард сказал: «Уютная квартира», когда, пройдясь по комнатам, зашел в небольшую кухню. Он увидел меня, сидевшим на большом подоконнике, держа в руках открытую бутылку вина. Забравшись с ногами на подоконник, он взял протянутую мою бутылку и, сделав глоток, облизнул губы. — Вкусно, — только и сказал он. Я улыбнулся и сделал два больших глотка. Джерард достал маленький фотоаппарат из кармана толстовки и, пока я смотрел в пол и думал о чем-то, сфотографировал меня. — Я уже и не вспомню, о чем я думал в ту минуту. Наверное, о том, как паршиво вот так просто существовать и не надеяться на что-то большее. Но это было то самое первое фото, сделанное им, — я остановился и, открыв свой рюкзак, достал оттуда несколько снимков, протягивая Джамие. — Он красивый, — заключила она, разглядывая один из них, на котором я с Джерардом сидим на берегу озера. — Он идеальный. С каждой неделей Джерард выглядел всё болезненнее: тяжелые круги под глазами и впалые щеки, сгорбленная спина и прерывистое дыхание. Его опухшие глаза напоминали аккумуляторную кислоту, которую не смыть кружкой молока и которая не исчезнет так просто. Я всё чаще стал произносить: «Всё будет хорошо», а Джерард всё реже соглашался. Это было больно, хотя и не должно. Даже не так. Мне стало вдруг больно в один момент, когда я понял, что всё-таки впустил кого-то в свое сердце. В то время мы ещё не понимали, что нуждаемся друг в друге. Мои каждодневные посещения больного мальчика я списывал на то, что это моя работа. Это длилось до тех пор, пока в последние дни апреля он не прошептал: — Поцелуй меня. Я хотел смеяться от абсурдности ситуации, но почему-то придвинулся к его кровати, не отрывая взгляда от его лица. Его потрескавшиеся губы жадно целовали мои, словно это было единственной возможностью выжить. В ту минуту не было никаких: «Я люблю тебя», а были лишь невинные поцелуи, которые я дарил этому мальчику. — Ты поцеловал его из жалости? — этим вопросом Джамия застала меня врасплох. Я лишь пожал плечами. Я не мог сказать, когда появились «мы», но я не жалел, что тогда подарил Джерарду этот поцелуй. Его смущенное лицо вызывало улыбку, но я не смеялся над ним, нет. Я радовался тому, что почувствовал к другому человеку симпатию. Но совершенно забыл, что Джерард умирает. В середине мая, когда поцелуи стали для нас привычными, мы вновь находились на балконе Джерарда, облокотившись на перила. Я наклонился через металл, разглядывая тени, растянувшиеся на траве, скрестив руки на груди и изредка поглядывая на Джерарда. Вдруг он спросил: — Ты будешь со мной до конца? — Что? — мой вопрос был некой защитой. Я не хотел отвечать Джерарду. Я боялся. — Ты будешь держать меня за руку, как всех остальных? — Ты не просто «как остальные», — только и ответил я, а Джи грустно улыбнулся. В тот момент я мог думать лишь о том, как он удивительно хрупок, удивительно красив. — В один прекрасный день я исчезну. Память обо мне останется лишь на фотографиях, и мир уже не будет помнить меня. Я тяжело дышал и сглатывал душащий ком в горле. Я хотел, чтобы он замолчал и не говорил таких ранящих слов. — Пожалуйста, Джи… пожалуйста… — бессвязно шептал я ему в губы, притянув к себе ближе. Я и сам не знал, что мне хотелось в тот момент: убежать далеко и надолго или поцеловать его. Я выбрал последнее. В последние дни мая я стал курить еще чаще, чем до этого, но всегда подальше от Джерарда, потому что его чертов фиброз легких не позволял причинять ему куда еще больший вред. Я с каждым днем всё больше влюблялся, а Джерард — умирал. Медленно. По частичкам. Я отказывался от другой работы и был постоянно с ним. Мы ночевали в моей квартире, редко оставаясь у него. — Моя квартира навевает на меня грусть, — так он это объяснял. Мне было, в общем-то, всё равно, где находиться, лишь бы рядом. Первые дни июня принесли с собой нежные объятия и жаркие поцелуи. Невинные касания рук к тонкому запястью, и более страстные — к низу живота. В такие моменты Джерард был абсолютно другой — живой и настоящий, прижимающийся к моему телу и шепчущий «быстрее» и «еще». В такие моменты он забывал, что умирает и не давал повода вспоминать мне об этом. Между нами кроме любви было нечто кроме. Возможно, немного утешения и потребности, надежды и веры. И, может, это было всё, чем мы являлись на самом деле. В первые дни июля Джерард считал количество оставшихся таблеток в оранжевой пластмассовой баночке, а я наблюдал за тем, как низко летали птицы над озером. Джерарду было в разы сложнее выходить на улицу, но каждый раз он был по истине счастлив сидеть на берегу, зарывая свои пальцы в песок. Я разорвал все старые связи, перестал травить свой организм алкоголем и сигаретами, и лишь через некоторое время осознал, что Джерард, сам того не понимая, сделал меня лучше, а я… Сделал ли я для него хоть что-нибудь? Я не был уверен, что был нужен. Каждый раз просто своим присутствием рядом напоминал Джи, что он болен. И пусть я давно перешел из статуса сиделки в статус любимого, вычеркнуть того факта, что расставанье неизбежно, было невозможно. — Что случилось, если бы я сказал, что люблю тебя? — погружая ноги в теплую воду, спросил Джерард. Я несколько секунд молчал, не зная, что ответить. Я всегда бежал от любви, а теперь тянусь к ней сам, словно цветок к солнцу. — Я бы сказал, что это прекрасно. — А если бы я спросил, любишь ли ты меня? — Джи старался выглядеть расслабленным, будто эти слова ничего не значат для него, будто он выше всего этого. Но его голос подрагивал, когда он произносил эти слова. В этот раз я молчал куда дольше. Я не понимал, почему так сложно ответить честно на этот вопрос. Мы оба были смущены и растерянны. — Я бы подошел к тебе ближе, — наконец, ответил я, поднимаясь с горячего песка. — Бережно обнял, — мои руки притянули его за талию, — а затем ответил, что люблю тебя так, как не любил никого на свете. Это было правдой. Наверное, я больше никогда никого и не полюблю, считая, что это будет неким предательством по отношению к нему. В тот день лицо Джерарда было счастливее, чем обычно. Он улыбался и целовал меня, хватаясь за каждую минуту, что мы были вместе. Это был самый счастливый июль, который запомнился звездными ночами без сна, нежными касаниями и поздними завтраками. Август был куда беспощаднее, а внезапно наступившая депрессия Джерарда окончательно разбила его. Он редко выходил на улицу, всё чаще находился в постели, отказываясь верить в наше светлое будущее. Я не переставал держать его за руку и покидал только для того, чтобы купить новые таблетки и выкурить сигарету. Всё медленно возвращалось к тому, с чего мы начали. — Тебе нужно в больницу, — уверял я его, а он лишь грустно качал головой, натягивая одеяло до подбородка. — Мне нужны твои поцелуи, — и я делал всё, чтобы ему стало лучше, но этого не случалось. Мои поцелуи, конечно же, не исцелили его, и мне всё сложнее становилось с каждым днем смотреть на его увядающее лицо. Он умирал на моих руках, но сейчас мне было куда сложнее просто смотреть на это. Я готов был умереть вместе с ним, если бы точно знал, что это поможет нам. Но я не мог смотреть на то, как он умирает. Именно поэтому в последний день августа я сидел как всегда возле его постели, думая о том, что с нами будет дальше. Думал о том, сколько еще недель осталось этому мальчику, что с надеждой смотрит на меня. Я вдруг встал, подошел к нему, пока он еще не заснул, и поцеловал. Долго смотрел на него, стараясь запомнить этот момент. — Что такое, Фрэнки? — спросил он у меня, и от этого прозвища у меня на глазах появились слезы. — Мне нужно ненадолго уйти, хорошо? — он недоверчиво кивнул. — Возвращайся быстрее, — и тут же закрыл глаза, погрузившись в тяжелый сон. — Но я не вернулся. Просто не смог. Я не мог видеть, как он умирает, — я на мгновение остановил рассказ, не в силах вымолвить больше ни слова. Потребовалось несколько минут, чтобы собраться и продолжить. — В тот вечер я вернулся к себе в пустую квартиру, собрал нужные вещи, запихав их в один небольшой рюкзак, и уехал в другой город. Я знал, что Джерард бы искал меня, приходил ко мне домой, на работу, звонил бы мне. Потому я просто исчез. Так было легче для нас обоих, и, даже если ты и будешь осуждать меня сейчас, я практически не жалею, что поступил так. Я не представляю, как было тяжело Джерарду проживать эти недели без меня, но я знаю, что его квартира опустела через три недели. Я приехал обратно в Нью-Джерси спустя месяц и сразу же пошел к нему в квартиру, звонил и стучал в дверь, но мне никто не открыл. Тогда я достал из кармана ключи от его квартиры и зашел. Меня встретила лишь пустота комнат. Всё оставалось, как и всегда, всё на своих местах, словно бы Джерард вышел и скоро вернется. Но он не возвращался. Мне казалось в тот момент, что тех месяцев, что я провел с ним, вовсе и не существовало. Словно это был сон, а теперь пришла пора возвращаться в реальность. И теперь я не знаю, как жить дальше. Теперь я не живу. Просто существую. В тот момент, когда я замолчал, мы подошли к небольшой могилке, и Джамия убрала опавшие листья с надгробия. — Это здесь, — тихо сказала она, и я увидел выгравированное имя на серой плите того, кто останется в моих мыслях навсегда. Я упал на колени и шептал то, что Джамия не могла бы разобрать. Это были слова любви и мольбы простить меня. Я понимал, что слишком поздно раскаиваться. — Спасибо, что согласилась прийти со мной сюда. Один бы я не смог. — Всё будет хорошо, Фрэнк, — обнимая меня, прошептала она. Точно так же когда-то я шептал эти слова Джерарду. Но это работает совершенно не так. Слова не помогают. Через несколько минут мы шагали обратно по аллее, но уже в тишине. Расставшись, я вернулся в свою квартиру и, не включая свет, упал на кровать. На следующий день я проснулся с красными от слез глазами и в полной тишине, которая разрывала изнутри. Больше не нужно было спешить в знакомую квартиру, признаваться в любви и держать Джерарда за руку. Всё в итоге заканчивается. Но для меня всё закончилось потерей моей первой и последней любви.