Odi et amo

В Форте даже с приходом сумерек не наступает тишина: шуршит песок под ногами часовых, обходящих лагерь, вокруг уютно потрескивающих костров болтают собравшиеся на ужин рекруты, ветер приносит с другого берега Колорадо тоскливый вой койотов, а с другого конца лагеря - стоны наказанных рабов. Двое распяты - за подстрекательство; трое закованы в колодки, подставляя небу исхлестанные в мясо спины - за недоносительство. Воистину Цезарь милостив: у них еще есть шанс искупить свою вину верной службой; легат Ланий собственноручно казнил бы провинившихся рабов на месте. На псарне шумно: у старой суки, любимицы Антония, течка, и кобели беспокоятся. Они ярятся, рычат, кидаются; брамины в загонах испуганно ревут, и Вульпес слышит крик ветерана Кастора: он велит рабам заткнуть скотину. Ночь оглашает тонкий женский крик, который тут же стихает; сумерки шепчут фрументарию голосами рабов. Они поют на языке, который он давно забыл и не желает вспоминать. Странно, что Кастор не сулит им оторвать языки. Инкульта вздыхает глубоко, полной грудью. Воздух пахнет пылью, дымом, жареным мясом и целебным порошком: по дороге из Ниптона легионеры набрели на гнездо касадоров. Свирепые, что собаки Антония, они, шипя и стрекоча не хуже ночных охотников, кинулись защищать кладку. Отряд потерял почти всех псов, один из рекрутов умер, ужаленный; его лицо и шея раздулись, посинев, он задохнулся прежде, чем ему успели пустить кровь, чтобы выгнать яд. Вульпеса касадор укусил в руку; маленький, не больше полугодовалого щенка, с бледными крыльями, но с острым жалом, черным и блестящим от яда. Он успел ужалить за секунду до того, как фрументарий насадил его на мачете; Вульпес даже не почувствовал боли. Он понял, что что-то не так, когда руку начало подергивать, и ей стало тесно в перчатке. Узкий порез, который смуглая лекарка прижгла каленым железом, печет под повязкой - желтой из-за целебного отвара. У фрументария немного кружится голова; потрескивание углей и исходящее от жаровни тепло убаюкивают, но крысиная возня рабыни, убирающей его доспехи, напротив, мешает и раздражает, словно соринка в глазу. Ей едва ли больше двенадцати; девочку зовут Пиа, она худая и высокая для своих лет, с остро выступающими ключицами и жесткими пегими волосами, убранными под платок; она водружает броню фрументария на стойку. Она покорна Легиону; вместо тяжелого взрывающегося ошейника на ее шее сидит более легкий: тонкий железный обруч, украшенный грубым геометрическим узором. Девочка не принадлежит лично Вульпесу - она собственность Легиона; фрументарий может позволить себе выбрать любого раба, взять себе любую женщину, но ему вполне хватает одной Пиа. Она ухаживает за его вещами, готовит ему еду, таскает воду, если господин пожелает смыть с себя дух пустоши, обрабатывает раны и заваривает ему целебный порошок. Большего Инкульте пока не требуется. Но он помнит, что место Пиа должна была занять другая. - Господин будет ужинать? - у рабыни резкий щелкающий акцент; жизнь в Легионе так и не смогла его вытравить. Вульпес не голоден; в носу до сих пор сидит запах гари и паленого мяса, но все же решает поесть немного. Утром он может понадобиться Цезарю, и времени на завтрак не будет. - Принеси лепешек и мяса. И теплой воды, - фрументарий провожает взглядом ссутулившуюся Пиа, семенящую к выходу из палатки. Мужчина знает, что она принесет больше, чем господин просит - рабыня должна служить хорошо и заботиться о господине, если она не хочет, чтобы ее высекли и признали трофеем, на которых Антоний нередко тренирует своих собак. Раб должен доказать свою полезность, чтобы заслужить жизнь, однако некоторые предпочитают смерть труду на благо Легиона. Умирают ради мнимой свободы; глупцы. Вульпес видел эту их волю: разврат, алкоголь и наркотики, рейдерские налеты и грабежи, взяточничество. Разве это стоит того, чтобы умирать? Рука начинает пульсировать и гореть под повязкой, когда он стискивает пальцы в кулак. Фрументарий слышит торопливые шаркающие шаги Пиа, возвращающейся в палатку; неожиданная злость обжигает сильнее кипятка. Но злится Вульпес не на Пиа - покорную маленькую рабыню; она знает свое место, знает, что служить куда почетнее, чем побираться по Мохаве, продавая себя за крышки, чтобы потом потратить их на выпивку или химию. Инкульта знает, что такая судьба уготована большинству женщин на Пустоши; он помнит тех девиц из Ниптона: опустившиеся, грязные сосуды разврата, трусливые и продажные. Шлюхи - одним словом. Неужели это лучше, чем принадлежать ему? - Господин, я принесла вам сушеную тыкву и мясо болотника, - весело говорит Пиа, но осекается и умолкает при виде застывшего лица Вульпеса. Девочка пугливо пятится, и фрументарий заставляет себя улыбнуться. Это дитя ни в чем не виновата; той, память о ком до сих пор жжет, словно горящая головня, нет в живых. - У господина плохое настроение? - робко спрашивает рабыня, выставляя тарелки на стол. - Я думала, господин будет доволен, ведь он вернулся с победой. Или его беспокоит рана? Мне позвать Сири? - Не стоит, - укус касадора тревожит его куда меньше старых воспоминаний, которые не должны волновать его. Это было давно; тогда еще правой рукой Цезаря был Легат из Мальпаиса, а не Зверь Востока. Вульпес был юн, а она - моложе его на три года, но уже достигшая зрелости. Ее и ее мать привели из Денвера; отец или умер при штурме города, или его не было вовсе. Она была мила, но среди добычи были женщины и красивее, однако взгляд фрументария отчего-то зацепился именно за нее. За рыжие волосы и зеленые глаза; совсем как у ведьмы из довоенной книги. Но ведьм не бывает. Тогда почему эта рабыня до сих пор его не отпускает? - Может, - осторожно тянет Пиа, переминаясь с ноги на ногу, - стоит привести господину красивую женщину, чтобы она заставила господина улыбнуться? - В моей жизни уже была женщина, глядя на которую мне хотелось улыбаться, - сухо роняет Вульпес, подходя к столу. Помимо ломтиков сушеной тыквы рабыня принесла ему мясо болотника, запеченного в мягком панцире, лепешки, пахнущие костром, и миску бульона с отварной телятиной. Девочка наливает в металлическую кружку воду из кувшина; ее глаза вспыхивают любопытством. - У господина была жена? - за такие вопросы можно отведать плетей, но Инкульта не сторонник напрасной жестокости. Пиа знает свое место и не будет зря болтать: так можно лишиться языка или жизни. Или того и другого разом. - Нет, - фрументарий ломает лепешку пополам. Она успела стать его рабыней, но ни его женой. Поначалу девушка, как и все новые рабы, носила тяжелый взрывающийся ошейник, но позже его сменили на простой железный: забота о пожилой держала ее куда лучше всяких цепей. Девушка смирилась ради нее, но до конца так и не приняла свою новую роль - за разбитый нос легионера, решившего заявить на нее свои права, ее посадили в колодки. Сечь не стали, чтобы не портить товар, ограничились ударами древка копья по пятками. Девушка грызла губы, сжимала кулаки, но так и не закричала; зато ее мать рыдала за двоих. Наказание сделало ее послушнее; когда Вульпес Инкульта приказал прийти в его палатку, девушка пришла, хоть и не могла скрыть ненависти, пылающей в ведьминских глазах - бледно-зеленых, как озерная вода на солнце. После того, как фрументарий показал интерес к рыжей рабыне, ее больше не трогали. Ее мать в благодарность целовала ноги легионера, пока дочь, опустив голову, в бессильной злобе стискивала челюсти. Хотя ей тоже стоило бы пасть перед ним на колени. - У господина была возлюбленная? - Пиа восторженно округляет глаза. - Наверное, она была очень красивой, чтобы радовать глаза господина. В Легионе нет места лени, даже жены офицеров, будучи на сносях, помогают по мере возможностей: выполняют легкую работу на кухнях или в лазарете. Рыжая рабыня помогала ухаживать за скотиной и работала в огороде; это ей нравилось куда больше, чем служить фрументарию на его ложе. Лукул и Луций подтрунивали над ним: дескать, нашел рыжий лис девицу себе по нутру и наплодит ей дюжину лисят. Как-то шутку услышал Цезарь и, беззлобно усмехнувшись, посоветовал не спешить с лисятами, хотя заверил фрументария, что будет рад увидеть, как его дети вырастут в новом мире. Когда девушку привели, чтобы набить ей татуировку - инициалы нового владельца, - рабыня побелела и вмиг обмякла. Это порадовало Вульпеса: он посчитал, что девушка, наконец, смирилась и приняла. Как хозяин, фрументарий собирался дать ей новое имя: Руфина - за рыжие волосы; оно подходило ей куда больше, чем то, что дали ей родители. "Минди", нацарапанное на ошейнике невольницы, сняли вместе с простым железным кольцом, чтобы надеть ей на шею другой, из гладкой зеленоватой меди. - Она любила господина? А почему она не с ним? - усевшись на пол, Пиа смотрит на Инкульту снизу вверх, прижимая руки к груди. На ее лице написан восторг; очевидно, девочка уже сама себе придумала красивую сказку о любви. Вульпес не знает, любил ли он свою рыжую рабыню, но рядом с ней он чувствовал себя чем-то большим, чем воин Легиона и советник Цезаря. Он знает, что она его не любила; терпела, но не любила. Сложно полюбить убийцу и захватчика. Настолько, что она предпочла сбежать. - Она умерла, - цедит фрументарий, кроша лепешку в тарелку, и личико Пиа мрачнеет. За беглой невольницей отправили рекрутов и псов с приказом вернуть ее живой: никому не уйти от Легиона. Вульпес хотел посмотреть ей в глаза прежде, чем ее распнут в назидание другим рабам, хотел, чтобы рабыня вымаливала его прощение, чтобы, наконец, поняла, где отныне ее место, и что она потеряла из-за своего побега. Никому не уйти от псов Легиона, но ей удалось - в ту ночь разыгралась песчаная буря, и рекруты вернулись в Форт. Это было правильно: одна рабыня не стоит жизней шести молодых воинов и троих ищеек Антония. Желание взять копье и броситься вслед за ней в ночь, в бурю, навстречу выхлестывающему глаза ветру, тогда едва не ломало Вульпесу позвоночник. Вульпес невесело усмехается: не иначе, как ведьма сама призвала непогоду. Но едва ли она выжила тогда; тела не нашли, да и не искали; то, что не досталось дикому зверью, поглотила пустыня. Лукул что-то бурчал о женской глупости, пока Алерио уверял Инкульту, что женщин у него будут десятки, сотни, особенно после того, как они захватят Мохаве. Вульпес мог в тот же день взять себе новую рабыню, а мать рыжей распять за проступок дочери, но не стал; в конце концов, не старуха предала его, отплатив так за доброту легионера. Она служила и после побега дочери, пока караван рабов, с которым она шла в Коттонвуд-Коув, не отбил отряд НКР. - Господин будет счастлив, это точно, - убеждает его Пиа, и Вульпес вяло усмехается ее наивности. Он уже вполне доволен своей жизнью и службой; он творит историю, помогает Цезарю строить новый мир, искореняя пороки прогнившего общества плутократов. У фрументария были другие женщины, и рабыни, и нет, но, кажется, вместе с той невольницей в песках сгинуло что-то еще. Что-то, что до сих пор заставляет Вульпеса вспоминать ее, задыхаясь от ярости. Не околдовала, скорее, отравила, будто касадор, въелась в кровь, и теперь ее не выгнать никакими снадобьями. Следовало сжечь девку в тот же день, когда фрументарий ее увидел - так ведь поступают с ведьмами. Принести ее в жертву Марсу вместе с дюжиной красавиц, выбранных легатом Ланием из числа порабощенных жителей Денвера. В ней не было ничего особенного; лишь одна из многих рабов, женщин, беглецов, нашедших свою кончину на Пустоши, и сколько их еще будет в этой войне. Но ее упрямое лицо, эти зеленые глаза и рыжие волосы с выгоревшими на солнце кончиками Вульпес Инкульта все еще помнит. Ведьма могла и выжить в той буре, может, даже сумела добраться до другого берега. Едва ли она вернется в Денвер - над городом реет знамя Легиона, а на землях НКР можно надеяться на защиту. Бесполезно: рано или поздно бык Легиона сломает хребет двуглавому медведю: сначала Мохаве, а затем - и все территории Республики будут принадлежать Легиону. Если она жива, ей будет некуда бежать. На ее рабскую шею вновь оденут ошейник, так туго, чтобы было больно глотать, на ноги - кандалы, и клеймят как непокорную; Вульпес хороший хозяин, куда лучший, чем она действительно заслуживает. Отон непременно скажет, что он слишком мягок к ней; может быть и так. Но фрументарий думает об этой невольнице много, непозволительно много, чтобы так просто ее распять. - Господин еще найдет себе жену, я уверена, - щебечет Пиа, мечтательно вздыхая, - и чтобы сам Цезарь благословил ваш союз, и чтобы было много-много сыновей. - С этим подождем до победы, - роняет Инкульта и треплет девочку по голове, будто послушную собаку. Он отдает рабыне половину своей лепешки и поднимается, так и не притронувшись к ужину. Подумав с мгновение, он протягивает Пиа миску с бульоном; девочка пораженно округляет глаза. - Но... господин не поужинал... - лопочет она, но фрументарий выходит из палатки; лису не сидится в норе, как сказал бы Луций. Лис мается и едва не грызет собственный хвост. Лис тоскует по ведьме и ненавидит ее за это.