Обреченные

      Забывшись в вязких размышлениях, страдальчески содрогаясь от укусов тысяч иголок, застрявших в груди, Кит не сводил глаз с сероватой, до отвращения ровной стены, которая от внешнего плоского света приобрела синеватый оттенок. Мысли какими-то бессвязными предложениями тонули в сознании. Мутные и недосягаемые, они оставляли неприятный осадок на душе, как оставляют призрачные следы чернильные буквы, по ошибке размытые жалкой каплей.       Чувство свободы разбилось вдребезги. В порывистом зверином озлоблении Кит сжал подушку.       Он помнил Аллуру, перекошенную беспокойством. Ее бегающие глаза, полумесяц дрожащих губ уголками вниз. Она встретила паладинов в ангаре плачущим вздохом. Не смела поднять взгляда, пока они разбредались каждый в свою каюту или укромное местечко, где могли бы забыть этот сказочный сон, обернувшийся кошмаром.       Кит остановился.       — Не осуждай меня, — ответила Аллура на молчаливый укор. Ее голос трепетал. — У меня не было выбора. Они должны были попрощаться. Это лучше, чем мучить и себя, и их.       Кит не удостоил ее ответом. Ему просто нечего было сказать. Он смотрел на поникшую принцессу, которая вдруг стала такой крохотной и беззащитной. Её можно было понять. Её испуг, чувство вины и желание изменить все к лучшему.       Но возвращение на Землю было ошибкой.       Кит не проронил ни слова. Он молча побрел в свою каюту. Улегся на кровать. И анализировал. Как делал это всегда. Размышлял о поступках, мыслях, ощущениях. Искал причины, предпосылки, изучал последствия, их влияние.       В голове всплывали ясные картины, уколами будоражившие память. Глухая степь и звездное небо перед отлетом. Мертвая игра языков пламени и леденящее молчание, какое бывает на похоронах. Лэнс, отчаянно глотающий бренди дрожащим ртом. Широ, нервно докуривавший сигарету, которую предпочел бы никогда не держать в своих руках. Крики Пидж, заключавшие в острых словах всю правду об их настоящем, о злой игре, ставшей трагедией для них всех, ее детские слезы и содрогания в объятиях Кита. Прижавший их к груди Ханк, ободряющие и теплые глаза Широ. И дурацкий шепот Лэнса, от которого сердце переставало биться, обласканное эфемерной надеждой. "Мы одна семья".       Кит соскочил с кровати. Вырвал из куртки сигареты. И задымил. Порывисто. Беспокойно.       Глупый, глупый Лэнс. Наивный, балованный судьбою. Хрупкий. Слишком добрый, слишком лучезарный, слишком самоотверженный...       Кит глубоко затянулся. Пытался сложить все в определенный логический вывод.       Было хорошо, потому что тоска его миновала. Так? "Так," – шепчет он в темноту.       Потому что не было тогда никого, кто бы сдерживал его, расставание с которым причиняло бы муки. Были горящие облака, бесконечные просторы и он. Он, его стремления, воспоминания. Правда? "Правда".       Он обрел тех, кому, кажется, может доверять. Он обрел семью. "Возможно".       Они мучаются от тоски по родным и близким, которых были вынуждены бросить на Земле. Они страдают. И от этого нестерпимо больно. "Однозначно".       Нужда в них, в их присутствии, в их счастье и радости тяготит. "Да".       "А нужен ли ты им так же, как и они тебе?"       "Я не знаю".       От этой мысли хотелось разорваться.       Из горла вылетел рык. Кит боялся ошибиться. Снова. Разочарование — это яд. Пуля в висок.       Комната растворилась во тьме. И лишь свет, врывавшийся из иллюминатора, синеватый и леденящий, раздирал блеклой полосой столь трудно досягаемую, бесценную и желанную идиллию мрака.       Кит бросил сигарету на пол. Выдохнул досадно. Включил систему фильтрации. И упал на кровать.       Ему не нужно многое от жизни. Он самодостаточен, уверен в себе и в своих силах. Противостоять всему миру. В одиночестве.       По крайней мере, он был таким.       А сейчас валялся в кровати со слизким чувством своей ненужности, никчемности, покинутости. Стена, возведенная годами самоубеждения и искаженной правды, дала трещину. Мысли разъедали его.       Кто-нибудь думает о нем? Испытывает ли к нему неподдельную заботу? Важен ли он кому-нибудь в этом огромном, невозможном мире?       "Мне это не нужно", — произносит вслух Кит, как повторял себе сотни и тысячи раз. Он понимает, что лжет. И это бьет по гордости. Кит рухнул наземь.       Один.       Прятался от непрошеных, навязчивых истин во тьме. Она всегда ласково накрывала его бархатным крылом, рассыпающимся в тумане черными песчинками, и Кит становился частью ее печальной, тихой и бездонной сущности.       Весь мир, привычный, подчиняющийся его законам, законам его самообмана, развернулся неизведанной тревожащей стороной. Кит ясно чувствует. Натянутые струнами нервы, готовые сорваться в любую минуту.       Неожиданно мирно дремавшие тени взбудоражил острый свет, упавший из входного проема. Врезался широкой полосой искусственной мертвенной белизны во мрак комнаты, вырвав паладина из молчаливой атмосферы раздумий, граничивших не то с жалкими грезами, не то с горьким сумасшествием. Кит зажмурился, недовольно прикрыл глаза ладонью.       — Прости, — глухо прохрипел кто-то снаружи, — я совсем не подумал о том, что ты спишь.       Кит убрал руку. Лэнс неловко покачивался в проходе, понурив голову. Сухой свет, заполнявший весь коридор отвратительным клубом, жестко очерчивал его силуэт. Надавливал на плечи и лопатки.       — Можно?       Треск. Кит неосознаваемо кивнул.       Тени плавно накрыли комнату. Пустота — голову Кита.       Лэнс шаткой поступью доплел до постели. Он упал на край и бездумно смотрел вниз. Его коробило.       Кит смотрел, и желчная смесь непривычных эмоций электрическими разрядами пронзала все тело. Он боялся шевельнуться. Боялся сделать что-то не так. Неожиданно выявленное в себе желание обнять, утешить, убедить в том, что все будет хорошо, терзало. Но все, что он бы мог сделать сейчас, казалось ему неправильным, искаженным, двояким.       Кит подумал, что еще при рождении, кто-то жестоко вырвал из его существа способность выражать сострадание и небезразличие. Он бы с удовольствием размозжил бы ему череп.       Кит ждал. Но с каждой минутой все труднее становилось сохранять напущенное спокойствие. Хотелось вылететь из комнаты и обойти весь замок, травя легкие сухим дымом. Выжигая глупые строки из головы. Глупые чувства из сердца.       Внезапно Лэнс шумно выдохнул.       — Извини, я знаю, что все это... — он долго подбирал подходящее слово, — странно. И глупо.       Лэнс говорил слабо, его голос обрывался, словно кто-то срезал звуки. Он с грустью и даже с некими нотками зависти хмыкнул:       — Тебе повезло...       — Не говори так, — резко отозвался Кит. — Ты... — он опустил глаза, не в силах выдержать взгляд Лэнса. Высушенный. Погашенный. Стеклянный.       — Ты ничего не знаешь.       — Это так.       Звуки — безжизненный шорох листьев. Воздух застревал в горле. Слова падали, замолкали.       Кит не помнил, как все произошло. Связующие звенья упрямо зарылись где-то глубоко в сознании и ничто не могло их потревожить, оживить.       Они были пьяны. Остроугольным железным одиночеством и сносящей, такой человечной и сумбурной жаждой чувствовать себя не единственным.       Они лежали. Накрытые теплым одеялом полумрака, сонные и оживленные, говорили. Бессвязно, бессмысленно, беззвучно. Голоса — шум океана. Слова — раскаленное золото тихого заката. Воплощенные в звучаниях мечты, намерения, картинки прошлого, о которых никогда не слышали и не услышат. Металлическая решетка космоса, таявшая с каждым выдохом.       Они парили. В жутком пространстве планет, галактик, пустоты, неизвестности. Крепко держась за руки. С детской уверенностью, что, возможно, вдвоем они сумеют выжить.       Слезы Лэнса — воздушные. Капли дождя, стекающие по впалым щекам, высыхающие на подушке Кита. Молчаливые, мерцающие лунными бликами.       Длинные пальцы танцевали в жестах. Ладонь случайно касалась чужой. Странное чувство тепла.       От Кита веяло океаном. Лэнс слышал знакомые голоса, уткнувшись носом в изгиб его шеи. Грустная отрада на губах. Симфония тоски. Напоминания о том, что должно быть забыто.       Он всеми силами впитывал в себя запах морской воды, ночного прибрежья и своего дома. Таявшие картины в безмерной пустотельности космоса.       Лэнс вздрогнул. От мягкости во взгляде ночного соседа.       Он вспомнил день, когда чувства сорвались. Их первая попытка принять. Такая по-детски глупая, неровная и некрасивая. Лэнс стыдливо признался, что боялся ответа, поэтому убежал. И больше не пытался развернуть клубок сцепленных эмоций и непривычно изогнутых мыслей.       Тогда все было неправильным. А теперь все казалось не таким... искаженным.       Кит ответил понимающим молчанием и задумчивой полуулыбкой. Он перевернулся на спину и смотрел в потолочное небо.       Люди, познавшие жизнь, говорят, что каждый кусочек ее пазла находится в свое время. И нет смысла теребить свои нервы, пытаясь доказать что-то себе и всему миру, когда можно направить весь этот безудержный поток в то, что может принести пользу.       Однако натура Кита была такова, что она любила всему перечить, и здесь вряд ли что можно исправить.       Хотя... он находил слова Лэнса правдивыми. Кит сам еще мало что понимал: чувства и разум никогда не умели слаженно работать.       Лэнс лежал совсем близко. И продолжал лепетать. Каким-то негромким, непривычным, но близким и тёплым голосом. Пушистым, ватным, уютно располагающим. И даже несмотря на слабость слов, смазанных короткими всхлипами и придыханиями, Кит отчётливо ощущал каждое: они врезались в заспанное сознание явственными фигурами и застывали в невесомости.       Морфий сочился по венам.       А Лэнс рассказывал истории, печальные и смешные, говорил о семье и о том, чего так будет не хватать. Тосковал. Срывающимся шепотом возрождал бабочки-воспоминания, запрятанные в самой глубине застывшей в мучительном уединение души. И удивился, когда увидел их.       Кит поймал себя на мысли, что никогда так много не говорил. Он привык молчать и слушать. Теперь же слова сами по себе, без его ведома и позволения, вылетали, бескрылые и беспомощные. И Лэнс ловил их, каждого из тысячи покалеченных, бесценных, бережно держал в ладонях и грел.       Кит совсем не помнил о сказанном. Знал только, что сболтнул многое и лишнее.       — Это все ты и твое тупое влияние, — отшучивался, и губы у него сжались. Крылья бабочек как лезвия. С ними выявлялась рана. Уродливая, бездонная, страшная. Черная дыра, развернувшаяся в душе. Из нее вырываются тысячи ручейков запекшей крови — истории-мифы, кошмары, которые так отчаянно хочется забыть.       Кит прятал свое уродство годами. В опасении, что его оттолкнут, в страхе, что одним резким целенаправленным движением расширят рваные грани до невозможного. И впервые так просто позволил к нему притронуться. Совсем не беспокоясь о последствиях, как раньше.       Он редко кому доверял. Но в эту ночь, полную загадок и откровений, гладкая, утешающая мысль о том, что уверенно нет никакой опасности, затуманила его рассудок. Сознание накрыло приторно-густым чувством усталости, а слова все вылетали и вылетали.       И морфий сочился по венам.       Сложно сказать, кто из них первый заснул. Мрак крошился тонким золотом, сероватые остатки ночи ютились в углах, тихо сотрясаясь.       А Лэнс мямлил о солнечной паэлье, которую так любит готовить его мама. Вдруг он замолк на половине слова. Его дыхание выровнялось. И лишь веки подрагивали: боролся.       Кит подумал, что Лэнс не такой уж и придурок, каким кажется поначалу. В аморфном сознании, где обрывками таяли слова, эта несказанная фраза сверкала звездою.       Он накрыл себя и Лэнса до отвращения белоснежным одеялом. От накрахмаленной ткани пахло железом и холодом химических веществ. От Лэнса — дымом, горечью, потухшим солнцем. Кит смотрел в лицо человека, с которым невозможно было находиться в одной комнате больше пяти минут, чье поведение, слова, усмешки вгоняли в бешенство, которого иногда безумно сильно хотелось забить до смерти... и поцеловать.       Кит просто не верил в правдивость происходящего.       Все вокруг было непривычно сказочным, чудесно неправдивым.       Щелчок — и вот они объяты напряжением. Адреналином. И смертельными огнями. Каждый из которых может стать последним.       Кит ожидал этого щелчка. Но сон продолжался. Стертые границы явлений. Гладкая сюрреальность. Мириады рассыпающихся звезд перед глазами.       В душе он был рад ощущать их каждой крупицей себя.       В приторном изнеможении Кит не осознавал смысла своих действий. Он знал, что скорее всего будет жалеть о совершенном, но ему было все равно.       Ему было легко, отрадно, уютно, тепло, как не было ни разу за последние десять лет, и если бы ему дали возможность пережить эту странную ночь заново, он без раздумий согласился бы. И готов был совершать одну и ту же угловатую, неровную ошибку сотни раз.       Пальцы с непривычной бережливостью провели по елейному лицу ночного соседа по одиночеству, руки аккуратно его обняли. Кит потянулся к смуглому лицу и мягко коснулся уголка губ своими — он просто поддался этому сонному, призрачному чувству. И всей душой надеялся, что ни Лэнс, ни он не вспомнят об этом.       Они лежали. Оглушенные слабостью от пережитых утрат. Одурманенные тонким, хрустальным желанием найти того, кто освободит от тяжести, мучительного бремени. Кто разделит свинцовые оковы одиночества и оглушенности, тающие с каждой отпущенной на волю правдой. Ночной собеседник, с которым забудется страх перед неизвестностью завтрашнего дня.       Они летели. На борту космического корабля. Неизвестно куда. Неизвестно зачем. Только потому что надо. Потому что так сложилось.       Они парили. В объятиях друг друга. С надеждой, что, возможно, вдвоем им удастся не сойти с ума.       — Знаешь, а ты не такой уж и придурок.       Шепот, щекочущий кожу. Надоедливая ухмылка. Тепло.       Кит отчетливо чувствует. Морфий, сочившийся по венам.