Непосредственное существование требует заполнения трещин настоящего будущим. © Альфред Уайтхед
В последние пару лет у Дай оставалось мало времени на размышления, и она заметила, что соображает куда хуже, чем раньше: быстро, но примитивно. Тяжелая работа и недостаток пищи наложили свой отпечаток — кожа поблекла и посерела, глаза и волосы потускнели раньше положенного, от постоянной усталости подрагивали руки. Под её ответственность не так давно поступило двадцать молодых медсестер, служащих женского военного вспомогательного комплекса. Они работали в тылу, далеко от передовой, но проще от этого не становилось. Слишком юные, в команде не нашлось бы никого старше тридцати, но на хрупкие плечи свалилась непосильная тяжесть забот. Как на всё их несчастное поколение. В двадцать четыре года Дай чувствовала себя старухой и совершенно разучилась спать. Бессонница много украла у неё, но оставила нечто взамен — бескрайний океан времени. Спокойными ночами Дай читала, а когда уставали глаза, вызывала в памяти картинки далекого прошлого, вспоминала беззаботные интернатские годы. При вдумчивом размышлении, сегодняшняя должность и пост капитана команды в школе казались звеньями одной цепи. Жизнь расширялась по спирали как круги от брошенного камня по воде. Было только жаль, что игры вышли в большой мир вслед за детьми и стали жестокими. Они воюют, залечивают раны и умирают по-настоящему. В суете Дай потеряла контакты подруг. Вечерами перед сном она фантазировала, где теперь могут быть Лили, Роузи, нелепая рыжая Фаззи. Поппи — Дай точно знала — вышла замуж за польского оператора и сбежала в Америку. Снималась в кино. Один раз Дай видела её на экране — большеротую, почти не изменившуюся внешне. На афишах значилось: Поппи Новак, восходящая звезда Голливуда. Тогда подумалось, что между сверкающим миром кинематографа и серыми улицами оккупированного Лондона та же пропасть, что между актрисой Новак и неловким подростком Поппи. Мир изменился. Они изменились. От сокурсниц мысли неизменно возвращались к Фиамме. Снова и снова это имя врывалось в память и редко покидало её, словно было выжжено на внутренней стороне век. Дай не знала, где она и жива ли. Дай не знала ничего. Образ болезненной девочки маячил перед глазами, затем показывалось строгое лицо молодой женщины, которой Фиамма стала. Тысячи вариаций одного лица — нежного, гневного, плачущего, восторженного, испуганного и лукавого. Парад сновидений завершала удаляющаяся фигура в сером шерстяном платье. Всё это была Фиамма. Дай открывала глаза. Сон нисколько не туманил мысли. Вечная боевая готовность, вскормленная страхом и усталостью, позволяла лишь неглубокую дрёму. Фиамма давно казалась причудливым воспоминанием — то ли в самом деле была, то ли придумалась вдруг и засела навязчивой мелодией. Никакого материального доказательства ее существования у Дай не осталось, а верить обрывочным впечатлениям, застывшим в памяти как муха в янтаре, было бы нелепо. Этим вечером — спустя два с половиной года с последней встречи — призрак явился во плоти. Возвращаясь из госпиталя, Дай обнаружила Фиамму на пороге своей комнатки. Она всерьёз подумала, что усталость добила окончательно, а знакомый до боли образ — очередное видение, вырвавшееся за пределы снов. Дай недоверчиво вглядывалась в полумрак. Свет зажигать было запрещено — угроза обстрела с воздуха, улица и коридоры ночлежки погрузились во мрак, но к темноте глаза привыкли. Очертания тонкой спины и острых лопаток виднелись отчётливо. Дай могла бы узнать её из тысячи, не ошибившись. Но как же, чёрт возьми, сложно избавиться от ощущения, что это лишь очередная изощрённая иллюзия. Дай не доверяла самой себе, была слишком вымотана. После недавнего налёта поступало особенно много раненных. С фронта подальше в тыл бесконечной чередой везли тяжелобольных. Мест в палатах не хватало, носилки лежали в коридорах. Дай пробегала мимо них так быстро, как могла, опускала голову и упорно не всматривалась в лица, страшась узнать старых знакомых. Медсестры и врачи не спали по двое суток, лишь изредка забываясь беспокойным и кратким сном, чтобы отыскать силы подняться на ноги. Дай давно чувствовала постоянную усталость, но теперь воспринимала ее отстранённо. Даже получала извращённое удовольствие, когда по телу разливаются лишенные эмоций лёгкость и тепло. Глаза воспалились, высохли и уже не закрывались — уснуть не выходило, будто тело само отвергало потребность в отдыхе. Первая спокойная ночь за последнее время — а она не в состоянии спать в госпитале, потому и ушла домой. Словно нечто незримое толкало её к этой встрече. Фиамма вышла из тени, бледная и слепяще красивая даже в полумраке. Она стала иная — обновленная, и, как все они, старше на целую вечность, но платье то же. И улыбка та же, и блеск темных глаз, и гордая выправка похудевших плеч, и величавая посадка головы. — Здравствуй, Дай, — просто сказала Фиамма, делая ещё два осторожных шага. Дай сглотнула и постаралась побороть предательскую дрожь в голосе. Ей хотелось показаться не удивлённой, не втоптанной в грязь и не униженной. — Здравствуй, — голос звучал глухо и незнакомо. Дай пыталась выглядеть отстраненно, не выдавая охвативших её эмоций. Она и сама их едва понимала. Первой была злость, а второй нежность — Дай путалась в ощущениях. — Зайдешь? — буднично выдавила она. — Где-то уже остановилась? Не вижу твоего чемодана. — В отеле. В паре кварталов отсюда, — Фиамма растянула губы в неловкой улыбке, нелепой как весь их диалог. И после ничего уже не имело значения, так много и сразу читалось в ней — раскаяние, смущение, волнение, радость. Фиамма откашлялась и зачем-то добавила. — Багаж остался на вокзале. Дай сдалась. Она сорвалась с места и порывисто обняла подругу за плечи, утыкаясь лицом в ворот платья, и почувствовала тепло её рук на спине. Фиамма была жива и почти здорова — слегка припадала на левую ногу, но это точно, абсолютно точно она. Не видение, не иллюзия, не игра теней. Дай невольно вдохнула глубже. Фиамма отодвинулась и вопросительно посмотрела из-под тёмных ресниц. Рэдфилд любовалась исхудавшим лицом с горькой нежностью. Она готова была отдать всё, что имеет, лишь бы стереть тень усталости со знакомых черт. — Ты совсем исхудала. Голодная? — спросила Дай. Она никак не могла выпустить Фиамму из объятий, словно боялась, что та исчезнет с октябрьским ветром. — Я знаю паб неподалеку — они перенесли его в подвал. Там можно нормально поужинать. Дома только холодная похлебка, ты, наверное, не захочешь. — Вовсе нет, — пожала плечами Фиамма. — Я хочу побыть с тобой наедине. Они стояли друг напротив друга и молчали; не виделись больше двух лет, и вопросов скопилось много, только говорить абсолютно не хотелось. Казалось, если молчать, то всё останется прежним, и это время сотрется из общего счёта. Им приятно было просто молчать, как всегда случается у хороших друзей, знающих каждую фразу друг друга наперед. Дай опомнилась первой и суетливо подхватила подругу под локоть, направляя. Играть посреди улицы в гляделки — глупая затея.***
Она врывалась в жизнь Дай снова и снова. Просто появлялась, чтобы измучить Дай до изнеможения со спокойным лицом божества, в полной мере сознающего свою власть. Она знала, что может пропасть и объявиться спустя несколько месяцев, потому что Дай все равно любила её. А порой и вовсе боготворила. Дай помнила отправную точку — вечер, когда они чествовали святую Агнессу: разукрасили лица, нарядились, включили музыку — не слишком громко, боялись перебудить всех вокруг. Неделей ранее Лили ходила в воскресенье в город, и знакомые мальчишки отыскали для нее недорогое вино. Девочки прятали его в чемоданах по очереди, а в тот вечер достали, заручившись разрешением мисс Джи. Ночь была тиха и безветренна. В их комнате на чердаке почти не сквозило, за день солнце нагрело деревянные перекрытия. Девочки ещё днем нарвали цветов и наплели венки. Ровно в полночь они поднялись с постелей: Лили и Поппи натянули под крышей свои одеяла, и комната напоминала цирковой шатер; Фаззи отыскала и зажгла свечи, превратив полумрак из обычного в уютно-праздничный; Фиамма поделилась косметикой, и Дай разукрасила всем лица. У неё неплохо выходило рисовать. Чтобы праздник проходил веселее, Дай и Лили преобразились в кавалеров, подрисовав себе усы и бородки. Когда подошла очередь Фиаммы, Дай принялась за дело с особым рвением. Породистое лицо, высокий лоб, полные губы, — Фиамма была красива, а Рэдфилд умела ценить красоту. Она почти не испытывала злости, будто они заключили соглашение о перемирии в праздничную ночь. Они танцевали и пели, сидели в кругу, смеялись, передавая друг другу бутылку с вином, и на деле никто из них не знал, как отдать дань памяти Святой Агнессы, заступницы юных девушек. Даже Фиамма, которая предложила гадать. Они вели себя так, как подсказывало сердце: дурачились и секретничали. В этом было больше девичьего, чем в любых иных ритуалах. Вино скоро ударило в голову, и они перестали замечать что-либо вокруг, целиком отдавшись веселью. Фиамма — незамутнённое счастье, уверенное в собственной уместности всюду, где появляется. Она захмелела от вина и говорила, говорила, говорила; Фиамма выпила много, почти не выпускала бутылку из рук, словно мечтала погрузиться в забытье. Убаюканная танцами и музыкой, она упала на пол и замерла не в силах подняться. Тем вечером мисс Джи забрала её к себе и поцеловала, пока Дай безмолвно замерла у двери. Она не верила, не хотела верить. Живот пронзило острой болью, затошнило, и голова пошла кругом — Дай едва не вывернуло прямо на пол, кислое вино поступило к горлу. На глазах выступили злые, непрошенные слёзы, и едва ли кто смог бы объяснить их причину. Просто всё было неправильно. Дай так старалась наладить старый порядок с тех пор, как новенькая появилась в команде, и все пошло кувырком. Она почти приняла её, почти избавилась от жгучей зависти — мисс Джи теперь принадлежала не ей, но что же, она принадлежала всему миру, и пусть капля внимания достанется и Фиамме. Но это… Это было вне всех рамок. Испанская выскочка отбирала и порочила всё, что Дай было дорого. Она помнила тот день четко, вплоть до секунды — самый кошмарный, полный боли, страсти и томления. Слишком хорошо помнила ощущение дикой радости от погони, злой восторг, желание отомстить за пощечину. Отомстить за мисс Джи, за саму себя, подглядевшую в ночи то, что не следовало видеть. А ещё она помнила, что не была бы так жестока, не стой за её спиной оравы девочек, готовых ринуться в бой по первому слову. Она помнила дикий ужас, когда с глаз спала пелена ярости, и загоняемая добыча превратилась в задыхающуюся Фиамму. Дай видела своё отражение в глубине её глаз. Она отправила девочек за подмогой, а сама искала оброненный ингалятор — слепо шарила руками по земле, он обнаружился в траве неподалеку и быстро, но Дай казалось, что время утекало сквозь пальцы. В ушах гудело от напряжения — они вовсе не хотели навредить Фиамме, хотели лишь испугать. Мисс Джи подошла тихо, так что Дай сначала и не заметила. Она мягко забрала ингалятор из похолодевших рук и сказала идти. Дай немного расслабилась, рядом с мисс Джи все казалось нестрашным; тысячи раз она разрешала их проблемы с улыбкой. Дай доверила бы ей и свою жизнь. Она поднялась на ноги и пошла к школе, но вдруг словно споткнулась о невидимую преграду. Странное предчувствие не давало ей сдвинуться с места, заставляя обернуться. В груди разгорался пожар, и немного тошнило. Дай неуверенно повернула голову в сторону руин. Фиамма по-прежнему лежала на земле, ловя ртом воздух и впиваясь в землю ногтями. Она мелко подрагивала всем телом, а мисс Джи нависала сверху и держала чертов ингалятор слишком далеко от губ Фиаммы, чтобы та могла вдохнуть хоть немного. Секунды потекли для Дай медленно, она остолбенела. Мисс Джи не двигалась, позволяя жизни по капле утекать из Фиаммы, и что-то нашептывала ей в ухо. Дай казалось, что ноги у нее окаменели. Наверное, так чувствует себя человек, на которого несется поезд — невозможно ни сбежать, ни отпрыгнуть. Вдалеке слышались приближающиеся голоса, но времени оставалось мало — они бы не успели. Неимоверным усилием воли Дай сбросила с себя оцепенение. Ей удалось сдвинуться с места; ветка хрустнула под ботинком. Мисс Джи подняла голову, среагировав на звук, и этот взгляд испугал Дай. Она готова была поклясться, что не видела таких пустых и холодных глаз никогда в жизни. Злобных, темных, полных мстительного экстаза, отвратительных. Они не могли принадлежать человеку, которому Дай доверяла. Понимание пришло резко, как удар: Фиамма говорила правду, а мисс Джи не хочет быть раскрытой. В этот миг отсчёт времени сдвинулся с мертвой точки. Дай не заметила, как оказалась рядом, и со сверхъестественной яростью оттолкнула мисс Джи, вырвала ингалятор из ее рук и прижала к губам Фиаммы. Та почти потеряла сознание, глаза ее остекленели, и на мгновение Дай решила, что опоздала. Но Фиамма дернулась и хрипло вздохнула. Она закашлялась, впилась подрагивающими пальцами в руку Дай и вдохнула ещё раз. Она дышала хрипло и страшно, прерываясь, заходилась кашлем. У Дай подрагивали пальцы, на лбу выступила испарина, в желудке клубком свернулся мертвенный ужас. Ей хотелось сбежать и остаться одновременно — и Дай не двигалась. Она лишь наблюдала, как легкий румянец проступал на щеках Фиаммы, как розовели искусанные губы. Дай так бы и сидела на месте, если бы крупные, тёплые ладони мисс Лоуэлл не легли на плечи и мягко не отстранили. Дай не видела и не слышала ничего вокруг словно оглушенная. В голове звенело и глухо било набатом — будто стороной прошло нечто непоправимое. Она до боли в груди радовалась, что Фиамма осталась жива; Дай даже пугал охвативший её восторг. Ненависть испарилась вдруг, а чувство раскаяния было похоже на порез бумагой — детская обида на собственную глупость. Дай жила с ним на протяжении всего времени, что Фиамма провела в лазарете, в надежде, что та исчезнет с острова Стэнли, едва немного оправится. Дай казалось, что именно так и случится — директриса напишет письмо родителям Фиаммы, они приедут, начнется громкое разбирательство и всю их команду вздернут на рее, как поступают с согрешившими в «Острове сокровищ». Фиамма уедет, и Дай, возможно, никогда не придется смотреть ей в глаза. Всё вышло иначе, совсем неправильно. Никто не желал огласки, и Фиамму убедили молчать. А она согласилась. Погребенная под градом воспоминаний о минутах, которые должны были стать последними, она превратилась в бледный отголосок самой себя. Темные глаза поблекли и румянец сошел с высоких скул — Дай хотелось бы верить, что не навсегда. Фиамма обзавелась печальной улыбкой. Она улыбалась так, словно заглянув за черту, разглядела пустую вечность и теперь не могла относиться к жизни ни всерьез, ни с радостью. Она много молчала и отсутствующим взглядом смотрела перед собой, витая где-то далеко. Всё время, что не было посвящено занятиям, команда в полном составе крутилась у мед. отсека. Девочки ходили как в воду опущенные, стыдились себя и не знали, куда деться. В воспитатели им приставили мисс Мосби, старую деву, которая не видела ничего дальше расстояния вытянутой руки. Развлекать себя приходилось самим, точно слепые котята они не понимали, что делать, и если капитан считала, что следует заботиться о новенькой, так тому и быть. Когда Фиамме стало лучше, мисс Джи уже не было на острове, и впервые за много лет её не было у Дай в мыслях; предательство растворило любые воспоминания. Не осталось ни запаха дамских сигарет, ни стука каблуков по деревянному полу, ни книжек о дальних странах. Дай больше не хотела быть такой же, как она; этот языческий, грубо сколоченный идол пал. Брошенные под ноги мисс Джи ленты, постоянные дежурства у лазарета и виноватые лица выкупили им прощение. Фиамма отпустила этот грех легко, будто ей и вовсе не было дела. Держалась она холодно и самодостаточно как в первые дни, всем видом говоря — мне на вас наплевать. Она быстро шла на поправку и скоро вернулась в общую спальню. Только теперь Фиамма ни с кем не заговаривала, коротко отвечала на прямые вопросы, а чаще — игнорировала их. Если Дай принималась за работу, то делала её на славу. Всеми силами она защищала светлый образ мисс Джи и собственный авторитет, когда Фиамма только приехала на остров. С той же горячностью, с которой раньше стремилась унизить, она окружила её заботой. Всей командой они сопровождал Фиамму на прогулках. Девочки шли быстро, играли в пятнашки и подгоняли друг друга. Фиамма улыбалась, но отставала, то и дело доставая свой ингалятор. Дай не участвовала в общих играх и держалась рядом с ней, ощущая свою ответственность. Дело было не столько в долге капитана — хотелось оберегать. Фиамме теперь часто снились кошмары: уродливые цепкие пальцы затягивали её под воду, тащили на дно. Она задыхалась и билась на своей постели. Дай садилась рядом и ласково гладила рукой по темным волосам, по высокому, бледному лбу, отгоняя дурные сны. Фиамма открывала глаза, и их чернота смешивалась с темнотой в комнате. Она улыбалась, уставшая и потерянная; молча гладила пальцы Дай в ответ, как бы благодаря, и Дай становилось стыдно. Они подолгу могли так сидеть в тишине, пока единым порывом не понимали: пора. И расходились по постелям. Потом Дай перестала уходить, погружалась в сон, обхватив руки Фиаммы своими; обе тогда засыпали глубоко, и им ничего не снилось. Всё чаще и чаще на прогулках они отставали ото всех и шли своей дорогой, не сговариваясь поворачивали к лесу или озеру. Сбегали. Им нравилось проводить время вместе — это открылось неожиданно и просто. Девочки недоумевали и перешептывались, но молчали. А Дай упивалась дружбой с Фиаммой — она так много знала и видела, вела жизнь настоящей принцессы и объездила четверть мира. И в отличие от мисс Джи говорила правду. Однажды они ушли с уроков на озеро вдвоём, хотя раньше всегда сбегали командой. Озеро сверкало позади них. Дай, конечно, всегда знала об этом, но сейчас чувствовала его присутствие кожей. Она ощущала затылком тяжелый, изучающий взгляд, будто кто-то стоял за спиной — озерный дух или призрак мисс Джи. Апрель выдался тёплым, и вода достаточно прогрелась, чтобы можно было понырять. Вдоволь накупавшись, они отдыхали так, как привыкли. Дай пробовала разнообразить прыжки и усовершенствовать вхождение в воду, а Фиамма куталась в полотенце на причале и комментировала. — Тебе нужно держать спину ровнее, чтобы войти мягче. — Легко тебе просто болтать на берегу, — недовольно отозвалась Рэдфилд, подтягиваясь на бревенчатый помост. С волос капало, потому что шапочки они не взяли. Она зябко поёжилась на ветру, и Фиамма распахнула край полотенца в приглашающем жесте. Они стояли в обнимку, тесно прижавшись друг к другу в попытке согреться. Фиамма уже успела высохнуть и протестующе всхлипнула, когда Дай, покрытая холодными каплями, прижалась к ней. — Ай, убирайся, — вскинулась она и ущипнула Дай за руку. — Ты сама меня позвала, — Рэдфилд обиженно отшатнулась. — Я передумала, — улыбнулась Фиамма, но полотенце отдала. Они стояли напротив и молчали. Краткие мелочи, будоражащие касания и вызывающие дрожь взгляды — странные, спутанные ощущения, которые не хотелось ни объяснять, ни терять. Их неформальное соглашение, обоюдная договоренность молчать. Они могли говорить много и обо всем. Но это обсуждать не хотелось, будто слова разрушили бы и без того шаткое равновесие. Но утром Дай проснулась с осознанием — либо сейчас, либо никогда. До выпуска оставалось полгода, дальше — неизвестность. Она закрыла глаза и поцеловала расслабленные сухие губы подруги — невесомо, по-сестрински. Получилось даже естественно, будто так и должно было случиться. Фиамма не оттолкнула её, не отпихнула, когда Дай отстранилась, наконец осознавая, чего хочет. В чем-то мисс Джи оказалась права: основа жизни — желания, и Дай следовала за своими. Фиамма вздохнула, оглянулась на озеро, будто силясь отыскать слова — и шагнула навстречу. Дай вздрогнула, когда теплые ладони коснулись её лица, но послушно подалась вперед. Сердце обрушилось вниз, словно почва ушла из-под ног — было похоже на прыжок с вышки, а в этом Дай кое-что смыслила — и она закрыла глаза, встречая губы Фиаммы своими.***
Все это было давно. Так давно, что уже мало похоже на правду. Из стен школы они сбежали весной. Они не позволяли себе лишнего, но поползли неприятные слухи — все чаще за спиной слышались шепот и смешки. Всё здесь сделалось им невыносимым. Дай тянуло путешествовать, мир за пределами интерната звал на подвиги. Фиамма не могла оставаться и не могла вернуться в Испанию, где начались народные волнения. Разгоралась гражданская война. Она отправила письмо матери и не получила ответа. Они исчезли за неделю до выпускного, когда родственники только начали прибывать. Оставили записки девочкам, собрали скромные пожитки и сбежали. Темнота сгустилась, и они выскользнули за ворота, взбудораженные собственной смелостью. Рыбак, согбенный и потемневший на солнце старик, за пару медяков перевез их на тот берег, усмехаясь и тихо бормоча что-то в выбеленные временем усы. Полтора года они ездили по Европе; одну весну и одно лето прожили недалеко от Эгейского моря, близ озера Керкини. Снимали комнату у пожилой вдовы и подрабатывали в рыбной лавке. За день они обе ужасно уставали, а запах свежей рыбы не выветривался, будто пристал намертво к самой их коже. Но это было лучшее время, что им пришлось пережить. Нигде прежде Дай не видела такого бескрайнего неба, отраженного в прозрачных морских водах. Море она видела только раз, но и этого ей хватило. Зеленые ветви стелились прямо по стенам, заползая на скаты черепичных крыш. Солнце здесь нещадно пекло. На Фиамму загар лёг легко и естественно, и уже спустя пару дней её кожа потемнела как у аборигенки. Она болела меньше, почти не прибегала к помощи ингалятора. Дай, непривычная к южному солнцу, обгорела и пару дней не могла спокойно спать — всё тело пылало. Она прокляла и жару, и солнце, но едва пришла в себя, поняла: блеклые краски и туманные холмы родной Англии надоели ей до жути. Среди радостной, живой природы юга всё вдруг обрело смысл и сделалось правильным, как обычно бывает в стенах родного дома. Только дома теперь не было ни у одной из них. Дай привыкла к жизни среди чужаков под чужой крышей, где всё твоё имущество — постель и прикроватная тумбочка, а Фиамма тосковала. По вечерам она старательно настраивала маленькое радио в их съемной комнатушке, искала что-нибудь о ситуации на родине, но среди помех могла расслышать лишь несчастные отрывки. Они не говорили о том, что дом Дай, отцовский особняк в пригороде Лондона, не тронут, и она сознательно избегала встречи с ним, как с назойливым призраком. Дай было, куда вернуться. У Фиаммы в одночасье отобрали и дом, и родину, — её ничего не ждало. И удивляясь самой себе, Дай ощущала мучительный стыд. Потому что для неё эти дни были отмечены лишь безоблачным счастьем. Керкини — водохранилище, созданное трудами американцев лет шесть или семь назад, неуловимо напоминало озеро на острове Стэнли. Куда более яркое и живое, оно наполняло сонной негой и обладало тем же тихим обаянием. Иногда вечерами, если хозяин лавки отпускал их пораньше, они ходили гулять вдоль кромки воды. Позади темной зелени деревьев синели сквозь призрачную дымку далёкие горы. Среди коряг, обломков сухих деревьев, причудливо закрученных в петли, белело оперение пеликанов — важных, с отвисшими подбородками, точно у тучных стариков. Спрятавшись среди зелени плантаций, они лениво целовались и ласкали друг друга, разморенные солнцем и работой. Непривычные к тяжелому труду, девушки всё же наслаждались экзотикой своего положения, свободой и друг другом. Фиамма расцветала под южным солнцем, оставив аристократический лоск, южными ветрами из Дай выветривалось чопорное английское воспитание. Они были девочками на посылках и восхищались мелочами в каждом дне. Они вставали рано, быстро одевались, поддразнивая друг друга и дергая за платья, шли к рыночной площади. Утро проходило быстро, полное забот и спешки, а затем солнце поднималось высоко. Духота и зной становились невыносимыми, улицы пустели, словно вымирали. Дай и Фиамма возвращались домой, помогали старухе на кухне и обедали — просто и легко, в жару аппетита не было. Хозяйка отправлялась спать, и они поднимались к себе — крохотную комнатку на чердаке заливало солнцем, окна стояли открытыми весь день, но солнце нагревало крышу, и жар разливался повсюду. Местные переживали полуденный зной во сне или скрывались в подвальных комнатках — сама старуха разместилась на первом этаже, где было не так душно, потом возвращались в лавку, работали до заката и шли на танцы или гулять. Так проходил день за днем. Им обеим нравилась простота нынешней жизни, наполненной воздухом, солнцем и безоблачным счастьем, словно мир забыл о них. Но он не забыл. Адвокат отыскал Дай осенью, чтобы сообщить, что отец серьёзно болен. Ей следовало вступить в права наследования и позаботиться о необходимых формальностях. Он не стал говорить, что им следует попрощаться, что она должна заботиться о больном. Мистер Дуглас, старинный друг семьи. Разумеется, он знал, что у Дай не было к отцу никаких нежных чувств, и пара месяцев в году, проведённых дома, ничего не меняли. В один из последних вечеров Фиамма — светлое платье липло к золотистой коже, темные завитки выбились из прически и пристали к вискам — задернула плотные шторы на чердачном окне, и комната погрузилась в тень. Дай приблизилась со спины и запустила руки под ткань, пальцы заскользили по ногам, горячим и влажным, исследуя плавный изгиб бедер. Она приостановилась на талии, огладила мягкий живот и поднялась выше, накрыла ладонями маленькие груди. Фиамма шумно выдохнула и прикусила губу — Дай этого не видела, но отчего-то знала. Она наклонилась и сжала зубами тонкую кожу под линией челюсти, тут же отпустила и поцеловала, извиняясь. — Подними руки, — прошептала Дай и стянула платье, отбросила в сторону. Фиамма развернулась, окруженная ореолом — свет выбивался из-под штор и окутывал точно саваном — и дернула шнурок на груди Дай, удерживающий сарафан. Ворот разошелся, белая ткань соскользнула вниз. Дай перешагнула через неё и прижалась к горячему телу напротив. В гудящем от зноя воздухе они приклеивались друг к другу и расцеплялись с чавкающим звуком; голова гудела от духоты, всё сливалось, и Дай видела лишь прекрасное лицо перед собой, чувствовала мягкость кожи ладонями. Фиамма толкнула её на кровать и села сверху, она касалась губами шеи, прокладывала дорожку поцелуев вниз, опаляя горячим дыханием. Она дышала хрипло, и Дай порой становилось страшно. Они упивались друг другом как мучимые жаждой путники. Каждая клеточка тела Дай сжималась, горела страстью — было почти больно, счастье и недоверие к этому счастью жгли сердце каленым железом. — Когда ты поедешь? — спросила Фиамма, задыхаясь. — Нужно сказать мистеру Зервусу, что мы уезжаем. И старухе, что освобождаем комнату. — Дуглас просит: как можно скорее, — влажный язык прошёлся по животу и Дай вздрогнула. — Ты поедешь со мной? — Разумеется. Без тебя я здесь умру от скуки, — глаза Фиаммы светились смехом. Пока жара не спадала, они так и лежали в постели нагишом. Дай чертила пальцем узоры у Фиаммы на груди, и та вздрагивала от щекотки, неубедительно умоляя перестать. Дай ощущала абсолютную легкость, точно состояла не из крови и плоти, а из воздуха. Они собирались быстро, натягивая платья, помогая друг другу с завязками и пуговицами, смеялись и в шутку щипались — могли позволить себе дурачиться. Тем же вечером, убравшись в лавке перед закрытием в последний раз, Дай устало опустилась на стул за прилавком. Фиамма подсела к ней и положила ладонь очень близко к пальцам Дай. Касание через воздух. Волны тепла достигли её руки — словно опалило жаром чужой кожи. Фиамма хотела дотронуться до неё, но не стала, положила руку совсем рядом. Она была абсолютно расслаблена и смотрела ровным, добрым взглядом. Но руки не коснулась. Ничего не изменилось, говорили её глаза. Но на деле, конечно, переменилось многое. Они словно оставляли нечто важное на этой обетованной земле, где были скрыты ото всех глаз. В Лондоне не могло быть так же.***
Едва устроившись на новом месте, Фиамма записалась на курсы медсестер. Она больше не носила легких, светлых платьев — осень выдалась холодной и туманной, влажной; загар сошел с кожи, бледное как полотно лицо терялось в белизне формы. Дай последовала за ней — она не знала, куда себя деть, лишь бы не оставаться под одной крышей с умирающим отцом. Он не помнил её, иногда называя именем жены, путался в горячечном бреду. Решив проблемы с сиделкой и обсудив наследование — осталось мало, отец прокутил всё, что мог, и большая часть ушла на покрытие долгов — Дай отстранилась от домашних дел. Дом детства, в котором она провела первые десять лет жизни, ощущался зловещим. Она старалась проводить там как можно меньше времени. В госпитале было лучше. Она ловила Фиамму в коридорах, чтобы обнять и урвать короткий поцелуй-укус — та злилась, потому что кто угодно мог заметить. Дай было все равно. Она хотела лишь ощутить знакомый запах, вернуться ненадолго в пряное лето и удостовериться, что Фиамма ей все еще принадлежит. Они проводили в госпитале круглые сутки, лишь затемно возвращаясь домой. Силы оставались лишь на то, чтобы переодеться и упасть в постель. В разных комнатах, потому что Фиамма умоляла соблюдать грани приличия. Особняк был большим, прислуги приходилось держать много, хотя половину и нужно будет вскоре разогнать, иначе платить будет просто нечем. На том же этаже расположился адвокат с женой и доктор. Сиделке выделили комнату рядом с отцовской спальней. В доме постоянно кто-то бодрствовал, и никогда не становилось по-настоящему тихо. Дай позволялось только приходить вечерами и лежать на коленях Фиаммы перед камином, пока та задумчиво гладила её волосы. Каждый поцелуй выбивался с боем, каждое объятие стоило труда. Фиамме было дискомфортно в чужом доме, где она считала себя кем-то типа приживалки. Дай чувствовала постоянное напряжение в теле и взгляде подруги, и её это злило. — Почему ты ведёшь себя так? Это мой дом, а ты моя гостья. И я хочу любить тебя так, как привыкла, — возмущалась Дай. — Хочу целовать тебя, хочу спать с тобой. — Нет, Дай. Мне плохо здесь, понимаешь. — И ты будешь вести себя так постоянно? Или сбежишь в ночлежку? Может, будешь вообще ночевать в госпитале как нищенка, которой некуда пойти? — Я поеду в Испанию, — сказала Фиамма. Голос звучал твёрдо, как будто решение принято давно и прочно. — Когда? — у Дай пересохло в горле от неожиданно охватившего страха. — Когда закончится основной курс. — Ты мне не говорила. — Ты бы возражала, — Фиамма качнула головой. — Хорошо же ты меня знаешь! — Дай подскочила и села напротив. — Ты не хочешь обсудить это? Спросить, что я думаю? — Я знаю, что ты думаешь. И нет, ты не поедешь со мной. Там опасно. — Верно, и ты не поедешь по той же причине. — Нет. Это иное. Там мой дом. — Здесь твой дом! — Чушь. Даже ты себя не чувствуешь здесь как дома. Тем вечером они крупно поссорились. И ругались каждый вечер до самого отъезда Фиаммы, которая оставалась непреклонной до конца. Дай же устраивала отвратительные сцены, запирала её в комнате, плакала и умоляла, манипулировала — перепробовала всё, что приходило на ум. Фиамма собрала вещи и уехала за шесть дней до Рождества. Отец умер через неделю, точно в рождественскую ночь. Дом опустел неожиданно, изматывающий шум резко прекратился. Потом с молотка ушёл и особняк. За три месяца у Дай не осталось ничего, ради чего стоило бы жить, и она почувствовала, что начинает сходить с ума, потому что думала исключительно о Фиамме, совершенно позабыв о собственном бедственном положении. Она отправляла письмо за письмом, зная, как ненадежны почтовые службы, особенно сейчас. Знала и верила, что нужно подождать. Только понимать логику вещей — это вовсе не значит поступать согласно ей. И спустя неделю она садилась за стол и писала снова: просила вернуться в Британию, оставить пустые надежды на победу и уезжать. Она умоляла и грозилась, высмеивала и давила на жалость. Попутно убеждала себя, что волнение оправданно, а она вела себя не слишком глупо — они вместе прошли через многое. Дай имела право переживать. Она сняла небольшую комнату рядом с госпиталем, где пропадала сутки напролёт, чтобы забыться в работе и научиться засыпать без навязчивых мыслей и тревог. Ей хотелось бы уставать так, чтобы валиться с ног в конце дня, засыпая в любом положении, в любом месте. Но вместо этого она разучилась спать вовсе. Лондон бомбили едва ли не круглосуточно. Выходя из дома, часто можно было не вернуться обратно живым. Гражданские гибли под завалами едва ли не чаще, чем солдаты на поле боя. Горе и страдания, окружившие со всех сторон, притупили послевкусие собственной боли. Дай не чувствовала ничего, но по инерции писала Фиамме обо всём подряд. Что лишилась дома, что стала самым молодым командиром подразделения, что скучает и ждёт. В это время в её жизнь вошёл Джеймс — бело-розовый, золотистый, лицом похожий на мальчишку, несмотря на высокий рост и крепкое сложение. В его глазах светилось нечто по-детски открытое, добродушное. Он улыбался со свойственной уличным хулиганам бравадой, но с ней вел себя по-джентельменски обходительно. О нём Дай тоже написала. Он восстанавливался после ампутации ноги ниже колена, Дай делала ему перевязки. Джеймс очаровательно ухаживал за ней, несмотря на хмурость и неприветливость, игнорировал улыбчивых юных медсестер. Рядом с ним Рэдфилд вновь ощутила себя живой как на тех солнечных греческих каникулах. И Джеймс, и Фиамма дарили ощущения дома, которого у неё никогда по-настоящему не было. С той лишь разницей, что Джеймс любил её, а Фиамма позволяла любить. Ей даже нравилась идея о том, что в любых отношениях есть ведущий и ведомый. Нравилось чувствовать любимой себя и удовлетворяться мыслью, что она тоже достойна внимания. Дай злило, что по-настоящему ненавидеть Фиамму за предательство не выходило. Да, она оставила её, наплевав на всё, но приди она и позови снова, Дай не раздумывала бы ни секунды. В попытке быть абсолютно честной хотя бы с самой собой, она и не отрицала, что согласилась обручиться с Джеймсом из соображений мести. Он был отличным парнем, и Дай его ценила, заботилась и всегда ждала с нетерпением. Но Фиамму ждала больше, и так было всегда.***
Дай чувствовала абсолютную ясность мыслей, словно проснулась от кошмара длиной в два года. Фиамма сидела за столом и ела дрянную похлёбку, и она наблюдала за ней с тахты. За окном густела непроглядная ночь — тихая и безветренная, темная до непроницаемости. Рэдфилд позволяла говорить Фиамме, потому что сама не могла найти нужных слов. — Ты получила хоть одно моё письмо? — спросила она, когда Фиамма подошла и опустилась на колени. Их лица были прямо напротив, матово светились в темноте, к которой глаза совсем привыкли. — Ни одного, — выдохнула Фиамма в губы Дай. — А ты мои? — Тоже. Чертова почта, — выругалась Дай и притянула голову подруги ближе. Фиамма позволяла целовать себя, сжимать в объятиях. Отзывалась на ласки, тянулась в ответ, но всякое действие выглядело заученно — словно она играла отведенную роль. Дай не отпускало чувство, что такова плата за постой и пищу. Или за дружбу и любовь. Дай разрывало от обиды и нежности, сделав усилие над собой, она отстранилась и заглянула в тёмные бездны глаз. По лицу Фиаммы блуждала та самая, давно забытая печальная улыбка. Будто круг замкнулся, и они снова стояли у истока. У Дай в горле стояла комом невысказанная тоска, и хотелось завыть в голос, разбивая кулаки об стены. Она с ещё большей страстью осыпала лицо Фиаммы поцелуями: лоб, виски, подбородок — куда попадала. Прижималась ближе, словно желая соединиться в одно, стереть любые преграды и лихорадочно шептала нежные глупости. Фиамма улыбалась и отвечала, что всё полном порядке, и она просто устала. Повторяла и повторяла эти слова как мантру, стараясь убедить то ли себя, то ли Дай. — У тебя обручальное кольцо на пальце. — Да. — Где он? — Его зовут Джеймс. Он повёз семью подальше от Лондона, вернётся через пару дней. — Почему ты не поехала? — Мне есть чем заняться здесь, — «И ждала тебя», — осталось непроизнесенным. — Зачем ты приехала? — К тебе. — Врешь. И всё? — Я беременна. У Дай почва ушла из-под ног, и она порадовалась, что сидит. — Где отец ребенка? — Убит. — Мне жаль. — Не стоит. Он взял меня силой. — Тогда туда ему и дорога, — Дай сжала зубы, верхняя губа против воли брезгливо поднялась. — Это война. Мужчинам она не на пользу, они забывают, как вести себя в человеческом обществе, — Фиамма устало выдохнула. — Если ты захочешь, чтобы я ушла, я уйду. — Ни за что. Это ты постоянно пытаешься сбежать от меня. — Дай, я ошибалась, но мне нужно было вернуться. Теперь я знаю себя, — она заглянула Дай в глаза. — И знаю, что люблю тебя. Я больше не хочу мешать тебе и портить всё. Возможно, не стоило приходить, но я не смогла отказать себе в удовольствии видеть твоё лицо. Спишем на издержки моего положения. Дай взвинтила себя до нервного истощения, — слишком невероятно, слишком похоже на видение, которое сотрется с рассветом. Она не заметила, что плачет, пока Фиамма не растерла слёзы у неё по лицу. Дай улыбалась как безумная, и плакать вовсе не хотелось, но поток не иссякал, прокладывая себе дорожки по щекам и соскальзывая к подбородку. Фиамма тихо засмеялась и крепко обхватила, прижимая к груди. Она пахла дорогой, костром и — собой. Под мерный шёпот подруги Дай сама не заметила, как погрузилась в полудрему и, наконец, заснула — спокойно и крепко, как давно уже не получалось, сжав руку Фиаммы в своей. Они всё обсудят завтра. Сегодня Дай, наконец, обрела покой.