Вечернее тонизирующее средство доктора Уотсона

***

− Если хотите знать, я ужасно устал. Весь день я занимался лечением людей, которым следовало обратиться не ко мне, а к терапевтам. Головные боли − близорук, но не носит очки. Подагра − каждый день выпивает пинту портвейна и обедает отбивными. Боль в боку − утягивает талию корсетом до шестнадцати дюймов*. Сломанный палец ноги − во время подъёма по лестнице погасла свеча, он запнулся в темноте за кошку и упал. И ещё одна подагра. Джон Уотсон − настоящий целитель с большим сердцем и бесконечным запасом сострадания к ближним. Но бывают дни, когда он расстроен, слишком утомлён, страдает от погоды (тот день в августе был чертовски душным и жарким) или − нужно признать это − раздражён. − И из-за долгого сидения у меня теперь не гнётся нога. Когда я открыл рот, чтобы пошутить о том, что у врачей всегда проблемы с лечением самих себя, он оборвал меня угрюмым взглядом. К счастью, оливковая ветвь лежала под рукой. − Мне попросить у миссис Хадсон чашку чая и выразить вам сочувствие, Джон? − Чай? Я скорее выпил бы виски. Что касается сочувствия, я надеялся... Смущённо и очаровательно улыбнувшись, Уотсон изогнул бровь. С тех пор, как наша близкая дружба стала ещё ближе, я стал чем-то вроде эксперта в улыбках Уотсона. Я зарабатываю на хлеб и сыр − и табак − раскрывая тайны преступлений и человеческой глупости. Пикули от «Fortnum»** на серебряной вилке, гаванские сигары − это, конечно, больше, чем просто хлеб насущный, но вершиной моих исследований, к моему удивлению, стало изучение настроений, желаний и удовольствия моего возлюбленного. Он хотел, чтобы я сделал первый шаг. Театрально вздохнув, я наполнил его стакан виски и поставил его на столик рядом с ним. − Вы знаете, доктор, у меня тоже был утомительный день. Несколько химических экспериментов, требующих высокой концентрации. Оплата аренды. Разбор почты. Объяснение Лестрейду характерных особенностей подделок перин Престона. А всё то, что полночи скрывает пуховое одеяло, известно одному лишь Богу. Мы оба знали, что именно. − Думаю, сегодня я лягу спать пораньше. К тому времени, когда Уотсон бесшумно − благодаря тому, что был в носках − проскользнул в мою комнату, я уже разделся, принял ванну и собирался облачиться в ночную рубашку. − Великолепно. Вы. Голый. Чудесно. Уотсон выпил больше, чем один стакан виски. Его походка была немного неровной, у дыхания − кисло-сладкий запах винограда, а пальцы, когда он встал на цыпочки и обхватил мой затылок, чтобы крепко поцеловать − восхитительно неуклюжи. − Ах, Джон. Чувства. Ощущение восторга, жажды и наслаждения − ах, я не должен был воспевать это. Плоть слаба по сравнению с духом, умом и − даже я допускаю это − сердцем. Верность и любовь, жизнь вместе, прикосновения, которые проникают под кожу, как игла для татуировки, а затем достигают костей, вкус и аромат. У меня были мимолётные любовники, не стоящие того, чтобы о них упоминать: на час, на одну ночь, на летний уикенд. Посетители, артисты, грабители, соглядатаи. Но ни один из них не мог сравниться с ним, с человеком, с которым меня обручила квартира по Бейкер-Стрит. Ах, Джон. Нежный, чуткий и немного пьяный, он упал вместе со мной на кровать, скидывая половину одежды на пол, путаясь в простынях, по очереди накрывая меня и обнажая себя. Я нащупал пальцами пуговицы на его брюках. − Подождите. Мгновенное повиновение было моей наградой. Не рабское, нет: не у моего Уотсона. Как солдат и хирург, он понимает, что даже у команды из трёх человек должен быть тот, кто всё организовывает и направляет. То, почему он доверяет мне, полусумасшедшему и совершенно неисправимому, является для меня благословенной тайной. Я воспринимаю это как благодать, когда, поймав его запястье, неторопливо целую руку от перьевого следа на подушечке большого пальца до сгиба локтя. Грубость с нежностью, в любовных ласках как в супружестве. Навсегда мой, как и я − его. − Вот, смотрите, закон сохранения энергии, − прошептал я. − У меня нет тепла сегодня вечером, но оно есть у вас. − У меня ничего нет. Поэтому на сегодня − всё. − Он повернулся в моих объятиях. − Вы будете спать со мной? − Мне кажется, дело ещё не проиграно. Если я просто поцелую вас, вы не лишитесь чувств? В ответ на это он весьма недвусмысленно улыбнулся. Но когда он почувствовал, как мой член дёрнулся напротив его голого живота, его улыбка стала совершенно непристойной. − Я предпочёл бы закричать. − Как пожелаете. Ответить он не успел, поскольку я накрыл его губы своими. Первый поцелуй был нежным и волнующим. Второй − более глубоким и жадным. Третий − выжег искру. Четвёртый − воспламенил желание. А потом я перестал считать: огонь в очаге занялся. Я отдался этому огню; я с удовольствием умер бы в нём. Рука Уотсона вокруг моего члена подгоняла меня, доводя мою плоть до отчаяния и толкая меня к последней черте. Чтобы было ясно с самого начала, у меня нет возражений против наших ролей в постели. Но сейчас я не хочу нарушить обещание: извлечь крик наслаждения. Использовав нападение как защиту, я провёл языком по нижней губе Уотсона и сжал его ягодицы, и это заставило его запнуться и отпустить меня. В следующее мгновение я оказался сверху, распластав его, раскрасневшегося, на белых простынях, и притворно борющегося со мной. − Расслабьтесь и позвольте мне. Посмотрев мне в глаза, он откинулся на подушки и кивнул. Я неторопливо и нежно целовал его ключицы, затем грубее, слегка покусывая − грудь и живот, вдыхая лёгкий мускусный запах. Добротная шерсть и медные пуговицы на его брюках преградили мне путь к главному призу, но я не торопился: везде был Уотсон, везде было золото. Я мог бы заставить его вскрикнуть, без предупреждения втянув в себя кожу и оставив на ней метку. Он словно почувствовал моё намерение, и я, удерживая его, заставил его задыхаться от мысли, что могу оставить метки на его коже: метки, которые он мог бы носить под своей одеждой при дневном свете. Это был бы секрет, знать который мир не имел никакого права, поэтому его нужно было бережно от него прятать. Я непременно так сделаю, но в другой раз. А сейчас я продолжал его целовать: глубоко и медленно, ласково и непристойно, но всегда с нежной и неистовой любовью. Он толкался мне навстречу, и наши объятия стали напоминать борьбу за первенство в том, кто прижмётся теснее, кто захватит больше. Мы перекатывались с ним по постели, сминая простыни, сталкивая подушки; я не жалел и не щадил ткань и медь, используя их не только для трения и давления, но и ради ярких и острых ощущений. Уотсон, шумно дыша, бормотал: − Больше... да... ах, да... О, Боже... Холмс, я не могу, я должен... я... я... так... о... Наверняка какое-нибудь божество наблюдало за тем, как бывший наркоман и всегдашний консультирующий-детектив заставил Джона Уотсона закричать − раз уж он сам выразил такое желание. Какое зрелище! Голова откинута назад, волосы окружают на подушке его голову нимбом, глаза закрыты, рот с пересохшими губами, которые он периодически облизывает, приоткрыт, грудная клетка быстро вздымается. Я был готов закричать и сам, но... в другой раз. Вместо этого я, переплетя его ноги со своими, устроился рядом с ним. − Как вы, мой дорогой друг? Он приоткрыл один глаз и улыбнулся уголком рта: − Без сил во всех смыслах. Как влажная тряпка, которую разложили для того, чтобы она высохла. − А я, наоборот, чувствую себя совершенно обновлённым. Думаю, что сейчас встану и поработаю над своей новой монографией. Его руки напряглись вокруг меня, и он куснул меня за мочку уха. − «О жуках из семейства Dermestidae»? Вы не сделаете такого, Шерлок Холмс. − Тогда завтра утром, на рассвете. Вы − патентованное лекарство для самого себя, доктор. Вечернее тонизирующее средство доктора Уотсона. − Это вы хорошо поработали. Даже не... − Ох... Сохранение энергии, помните? Тепло не может зародиться само по себе, ему нужен источник. Значит, нам придётся задействовать дополнительные силы. − Возможно, это любовь. − Хмм... Да. Отлично подойдёт. Мы поцеловались.