Backstage

О том, как снимаются клипы, особенно отечественного производства, можно снять целую сагу, в равной степени смешную и трагичную. Или метровыми буквами высечь в граните девиз сего действа: «И что, нахуй, мы на этот раз запороли?» Беспощадно жарят софиты, операторы отупелыми от усталости глазами смотрят в объективы, Денис давно уже охрип от раздачи ЦУ. Волна тошноты накатывает вместе с мыслью, что это ещё далеко не финишная прямая, впереди куча пересъёма запортаченных дублей, общее раздражение временами прорывается наружу – да дадите ж вы, блядь, десятиминутный перекур!? Не дожидаясь отмашки режиссёра, Олег галопом, не глядя ломится со сцены – прочь, прочь, подальше от душного ада – и приходит в себя только в гримёрке. Зеркало вместо привычного распиздяя издевательски подсовывает какого-то хлыща в розовой рубашке. — Бесишь, блядь. – мимоходом бросает Олег неприятному хлыщу. — А где же пидорская бабочка? – насмешливый басок занозистым смычком проезжается по порядком расшатанным нервам. – Вдруг кто не заметит, что ты не умеешь шмотки себе подбирать? — А я уж было понадеялся, что ты не приедешь, – невозмутимо отбивает подачу Олег, – сегодня ты на площадке нахуй не впёрся, например. Рома заходит со спины, цепляет в зеркале взгляд Олега, пригвоздив его к своему остриями зрачков – как бабочку наколол на булавку. Выдерживает тщательно отмеренную паузу и выдыхает горячечным шёпотом в ухо: — В этой шалаве пиджаки умею носить только я. Плечи подчёркивает. И давит бетонной плитой серо-стальных глаз с высоты своего роста. Не поддаваться, не согнуться под лавиной холодной ртути! Он ответно понижает голос до змеиного шипения: — В нашей хипстерской шалаве, Ромашка, ты в своём чёрном плаще и ботинках от немецкого доктора как инквизитор на сельской дискотеке. И брюхо у меня, кстати, не торчит. Ошалев от собственной борзости, торопливо перевёл взгляд на побелевшие губы. Никому и никогда Олег бы не признался, что эти моменты он потом подписывает в памяти как дистиллят их любви. Упоительная борьба за верхнюю позицию (гусары, молчать!), конфликт интересов, свитые в тугой клубок возбуждённая злость, любовь и ревнивая нежность. — Олежа, бля, только тебя ждём! – в гримёрку нырнул тут же всполошившийся Денис – Эй-ёу, вы тут пиздиловку затеяли? Рома, нисколько не щадя психику сторонних зрителей, схватил Олега за подбородок. — К барьеру, принцесса. Друзья тебя уже заждались. За его спиной Денис сдавленно булькнул. Олег закатил глаза, безбожно снизив накал страстей в их маленькой мизансцене. Рома только хмыкнул и, развернувшись на каблуках, стремительно мелькнул чёрными крыльями плаща в проёме, оставив Олега объяснятся. — Просто игры, в которые играют люди, Диса. – Олег устало потёр переносицу. – Забей. Пошли ебашить трагизм. *** К полуночи Олег не мог собрать глаза в кучу. Всю его жизнь какая-то педантичная блядь из незримой высшей канцелярии ежедневно заводила его внутренние часы на отбой. Как бы он хорошо ни выспался, сколько бы кофе ни хлобыстал – после часа ночи оставалось только с покорностью обреченного на заклание принимать горизонтальное положение. Англичанин, закусив удила, вознамерился окончательно отравить остаток дня. Взяв в соратники пару человек из мелкой сценической шушеры, вдоволь позубоскалил над розовой рубашкой, сорвал два дубля, а теперь, наслаждаясь полным отсутствием обязанностей, с безмятежным видом щёлкал блох на мягком кресле. Протерзав команду ещё с час и ровным счётом ничего не добившись, режиссёр вяло махнул рукой. И так, мол, схавают. Ну вот и славно. Именно в конце дня, уже оглядываясь на всю проделанную работу через плечо, Олег чувствовал такую звенящую опустошённость. Всегда казалось, что он сейчас ляжет, чтобы никогда больше не встать, раздавленный триумвиратом своего творчества, восхитительно равнодушный ко всему и всем. Оказавшись дома, постепенно оттаивал. Дома, приняв по целительной рюмочке, все разомлели, скидывая кандалы напряжённого дня. Денис утренней горлинкой нежно ворковал что-то про ссыкух, которые понесут свои бабосики в кассу, пару милых дамочек рассыпались в бархатных смешках, кто-то уже гремел бутылками на кухне. Пользуясь всеобщей негой, Олег решил подбить сегодняшние счёты, усевшись под бок к Роме, и получить поток негодования адресно. — Сказочный ты уёбок, – желчно шипел Рома, не забыв, впрочем, ласково склонить голову на его плечо. – Жопа истеричная, я женюсь, женюсь на самой всратой шкуре, которую только смогу найти на ближайшем концерте, понял? Я альбом с Оксимироном, блядь, запишу, слышишь, как же ты меня заебал, пиццу закажем? Да, сказочный уёбок. Можешь даже жениться на Оксимироне и фитануть со шкурой, я разрешаю. Уже заказал. Господи, пусть я в тебя и не верю, пускай так будет вечно? За какие только мелочи не цепляется человеческая память. Когда рассеялась первая эйфория, вызванная самим фактом полностью автономной жизни, вылезла суровая правда: жизнь теперь вообще самостоятельная, без родительских подачек. К тошненькому быту в виде лампочки Ильича без абажура, старой кофемолки, расстреливающей зёрнами без предупредительного, и могуче ревущего унитаза приноровиться ещё как-то удалось. А вот с жаждой жизни… Олег очень быстро понял, что пытаться попрать законы пирамиды Маслоу – хуёвая идея .Духовной пищи на двоих было как говна за баней, но молодое тело алкало материальных благ: развлечений, уютной кроватки, хорошей алкашки, вкусной жрачки. Особенно жрачки. Худо-бедно Олегу удавалось побороть примат материи над духом, до случая в магазине. Он просто перехватил Ромин тоскливый взгляд, брошенный в кулинарию. Словами не передать ту волну удушливого гнева, жалости и обиды, поднявшуюся тогда. Себя Олег тоже считал не хером собачьим, но Рома, Рома-то! Сколько же в нём таланта, внутреннего запала, такой залп из всех орудий – и венцом всему этому станут салаты из супермаркета как предел мечтаний? Из такой горячей, полудетской обиды выплавляется сталь для внутреннего стержня. Через сжатые зубы цедишь нерушимую клятву: мы вылезем из этого дерьма, мы спляшем на могилах тех, кто в нас не верил. Тем же вечером Олег разжился деньгами. Не претендуя на лавры Остапа Бендера, он всегда находил способы быстро получить искомое. Расспросы, как именно, всегда обрывались и запечатывались чеканным «Неважно», замиравшим на сжавшихся губах. При случае Олег прекрасно управлялся со сталью в голосе, и как-то раз… Неважно. Деньги тут же были потрачены на бесполезную, но так милую сердцу херню: акварельные листы для Ромы, бутылку хорошего пойла, пару коробок пиццы, и – чистое фиглярство – дорогой баскетбольный мяч. Когда Олег ввалился, навьюченный пакетами, являя собой кривоватую пародию на Санта-Клауса, Рома даже не удивился. Помог разобрать покупки и только потом позволил себе усмехнуться. — Решил взвалить на свои хрупкие плечи весь быт, Скарлетт О’Хара витебского разлива? Я богатый человек, у меня, чтоб ты знал, ещё полтинник до вторника. — Богатый человек, ты можешь перестать выёбываться? – измученно попросил Олег. – Давай просто пожрём, пока не остыло. Рома, вдруг притихнув, молча сжал его плечо. Что-то было в его разом посерьёзневшем лице, что-то интимное, непроизносимое. Треснул и сгинул к чертям весь этот пыльный, суетливый мир, с его обшарпанными стенами, крикливыми соседями, грузом постылых обязанностей. Кажется, тогда всё и началось. На скрипящей кровати, среди разбросанных черновиков, зарождался, разворачивал крылья их личный феникс, весь состоящий из горячих губ, нетерпеливых вздохов, грохота куда-то несущейся крови. И в глазах было темно от возбуждения, и растворялись под требовательными ласками все моральные устои, и повешенный потехи ради портрет Лукашенко, казалось, закатывает глаза, только бы не видеть этот свальный грех – и в этом тоже была своя прелесть. Позже, когда прекратилась корабельная качка стен и потолка, когда последний ликующий стон растворился пузырящимся кильватером в тиши комнаты, Рома, ещё не отдышавшись, хрипло пробормотал: — Всё хуйня, понимаешь? Я в любовь не верю, просто наивные долбоёбы… Неважно. Закончив экзекуцию, Рома за запястье потянул Олега в комнату. Вечер переставал быть томным, одна из милых дамочек канючила, требуя включить музыку – вот и отлично, шумовая завеса отделит их от внешнего мира. Дальнейший сценарий был до известной степени знаком: толчок в грудь, насмешливый высверк улыбки, жадные, голодные объятия, неуловимая дрожь, ослепительная вспышка оргазма. Сценарий был знаком – и не надоедал за столько лет, всё так же Олег хватал губами воздух с растворённым в нём запахом, не в силах им напиться… Рома сильным броском перекатился на край кровати, пружинисто встал. Олег иронично бросил в уходящую спину: — В ванной поплакать нужно? Понимаю… И кого только хотел обмануть нелепым выпадом? Рома развернулся, открыл было рот… И сказал гораздо мягче, чем собирался: — Я сплю один, Олежа. Не люблю, когда на меня забрасывают мохнатые ноги и бьют спросонок по ебалу. Накройся, шестнадцать херовых градусов за бортом. И снова стремительно вышел, пока не потянуло назад, пока не ухнуло всё к чертям, нельзя, нельзя! не привязывай к себе людей, сам знаешь, чем кончится! Темнота в комнате жила своей жизнью. Обволакивала бархатной кисеёй мебель, скрадывая очертания, мягкими лапками гладила веки, тянула в сонный омут, вскидывалась, пронзаемая случайным отсветом фар. Олег щёлкнул зажигалкой, и дрожащий лепесток пламени ненадолго отогнал ласковую мерзавку, бросая дрожащие тени на стены. Долго смотрел на свой маленький ночной фонарь – уж не свою ли мятущуюся, изнывавшую от бесполезно сдерживаемой тоски душу он держит в руках? Нет, его душу держат другие руки, бледные, сильные, с поразительно цепкими длинными пальцами. Держат, не в силах ни оттолкнуть, ни принять, держат над грязью, не дают упасть, свернуть не туда, просто уйти. Кто может услышать эту исповедь в полусне? Луна, вечная спутница сокровенных ночных разговоров, ехидно подмигивает серебристым глазом. Каждая секунда зыбкого счастья будет разменяна на долгие одинокие вечера, бессильную ревность, ожидание неизбежного, спокойную обречённость. Ты, мой мальчик, принадлежишь к племени, которое всегда платит по всем счетам. А пока – дыши.