Без промаха

      По небу неровным пятном начинает расползаться ещё светлый, блекло-розовый закат, а перед глазами уже холодная ночная тьма.       Анна пьёт выдохшееся шампанское, оставляя на тонком стекле бокала кровавый след своей помады. Ей холодно, холодно так, что до костей пробирает, и нежный беж шёлковой блузы не согревает ни капли, легко скользя по рукам.       Анне очень хочется утонуть в этом бокале шампанского и вспомнить хоть на секунду, хоть на сотую её долю, как это — чувствовать. Чтобы болело, рвалось что-то внутри, впивалось в сердце, чтобы страсть, чтобы смех, чтобы отчаяние, чтобы надежда... Хоть что-то внутри, кроме заполняющей всё пустоты и льда, заковавшего руки, заковавшего горло и покрывшего толстым слоем истерзанное сердце.       Её муж назвал бы это любовью к излишней романтизации мира и самобичеванию. У Анны слов нет, мыслей в последнее время — тоже, так что она согласится с любыми его словами.       Анна напряжённо вслушивается в тишину дома и, кажется, почти слышит хрипловатый смех и голос, полный выкуренных сигарет и выпитого вина.       Она почти слышит, почти видит своего Алексея, и он весь в белом, с щегольски закинутой на плечо мягкой лазурью пиджака, чтобы лучше оттенял его голубые, с зелёными брызгами по радужке, глаза.       Но ничья нога не ступает на блестящий паркет, ничья тень не скользит по белым стенам. В зеркале на стене, ласково укрытом сероватыми жидкими сумерками, Анна видит только свои воспоминания — себя в объятиях непозволительно молодого и непростительно обаятельного Вронского.       Сейчас обнимать приходится воздух.       У неё остались одни лишь эти воспоминания, к которым прикоснись — улетят, рассыплются пеплом, что соскользнёт с пальцев и растворится в воздухе. Анна убаюкивает свою боль, словно ребёнка, потому что от одиночества и холода хочется выть и рыдать до сорванного горла.       Нити — чуть заметно красные, тонкие, перетертые, связывающие её с миром, с людьми, с семьёй, — порваны. И её единственный ребёнок, её Серёжа, жмётся к отцу и прячет лицо в сахарно-белой броне рубашки на его крепком плече.       А муж устало закрывает глаза, делает глубокий вдох, прижимая Серёжу к себе и нежно касаясь его мягких кудрей, и едва ли не шепчет: «Анна, ты нездорова. Анна, ты нам нужна. Нужна, слышишь?»       А у Анны бессильные слёзы катятся по щекам. Разве осталось ещё хоть что-то в её власти?       Она бежит от общества, бежит от сплетен и слухов, она и сама знает, что её жизнь — это вечный скандал. Муж много старше, любовник моложе, юбки поуже, шпильки потоньше да повыше — и это жизнь? Её жизнь? Настоящая? Анна и сама уже почти не верит, что всё это существует на самом деле.       Она вспоминает с трудом, как Каренин улыбался ей ласково, касался губами лба и смотрел в душу, пряча шторм и бурю в своих серых глазах. Он дарил ей цветы каждую неделю, делая из их бездушного и слишком белого дома подобие оранжереи; он читал ей вслух Макиавелли, Руссо и Ницше, путая пальцы в её волосах; он учил её стрелять по тарелкам из своего пистолета, но Анна промахивалась пять раз из семи.       Она помнит отчётливо горделивую улыбку Вронского, его изучающий взгляд и тысячи слов безлунными ночами. Она помнит его ладони на талии, тёплый плед из десятков цветных лоскутков в их последней квартире. Анна помнит его плотно сжатые губы, тяжело вздымающиеся крылья носа и тихое: «Анна, ты нездорова. Уходи, я прошу тебя». И ослабевающий захват на её запястьях.       Анна, должно быть, сходит с ума, допивая тёплое горчащее шампанское и сжимая в ладонях белые розы, одинаково идеальные, одинаково похожие на пластик, без малейшего намёка на аромат. Анна крутит в руках обручальное кольцо, теребит на руке рубиновый браслет от Вронского и не берет настойчиво стрекочущий телефон, на экране которого яркими бордовыми всполохами мелькает фотография без устали смеющегося Стивы.       Анна вглядывается в тёмное зеркало с осколками яркого густого заката, затапливающего своим огненным светом её лицо. Анна аккуратно проводит кончиками пальцев по пистолету Каренина. Она не по тарелкам стрелять собирается, тут она попадёт в цель сразу, правда же?       Анна видит в зеркале свою Смерть, и у Смерти её лицо, а точнее — её гордая и счастливая маска, которую натягивать больно, да и сыпется она, разваливается на куски безбожно.       Анна улыбается своей маске.       И стреляет в висок без промаха.