Его ярость

На улице солнце обжигающе горячее настолько, что плавит без разбора и от него нигде не спрятаться. У Ильи в голове мысли сжигают все надежды, как это солнце. И в голове крутятся мысли. Очень много и очень разные. Илья прекрасно знает, что он монстр. Ему не нужно об этом напоминать, он каждый день это видит. Смотрит в зеркало. И чувствует, как вместо сердца у него золото с перцем. Оно льется этим своим лимонным светом, сквозь его грудную клетку. Но стоит только вздохнуть воздух поглубже, и вот уже на его языке оседает, горчит и пылает эта мутновато-алая ярость. Он бы и хотел сказать, что в нем живёт какое-то животное, и оно в нем требует крови стекающей по его рукам. Вот только это животное он сам и с этим давно смирился, как люди мирятся с цветом кожи или особенной доверчивостью. Он может и в КГБ пошел, дабы честь отца вернуть и эту часть себя удовлетворить. О нем слухи такие ходят... Илье от этого смешно. Они и капли правды не знают, а все пытаются его опорочить. Но и Илья не дурак, его здесь пригрели, и он здесь прекрасно обжился. И он будет глотки рвать, чтобы на своём месте остаться и дальше. Ему все равно, как на него смотрят коллеги, после того, как самые закоренелые преступники начинают говорить после пары минут наедине с ним. Начальство гордиться им. Илья себя принимает и немного презирает. Таким как он в психушке быть, а лучше в тюрьме. Но вот, посмотрите, он и работает хорошо, и даже кое какую социальную жизнь ведёт. Если разговоры с коллегами в буфете о погоде можно социальной жизнью назвать. Илье абсолютно все равно как это назвать. Он и дышит-то только, когда к себе в квартирку возвращается. Она маленькая и в ней нет ничего ни от его матери, ни от отца, ни от него самого. А от того там уютно и светло. И по правилам жизни Илье бы чувствовать себя там не комфортно, но в этой квартирке, как в мечтах о нормальной жизни - почти забываются все проблемы. Раньше он думал, что найдётся, какая-то девушка/женщина, что обязательно заполнит собой все его естество и тогда монстр уйдет, ведь ему просто не будет места. Вот только время идёт, а он так никого и не встречает ни на работе, ни в магазине напротив своего дома. А от того разочаровывается в жизни. И уже не сдерживает себя и просто живёт так, как может. А потом он встречает Наполеона Соло. Того самого которого надо и хочется убить. Того самого от которого зубы сводит, и хочется голыми руками шею и каждую косточку в теле этого франта сломать. Того самого у которого один галстук стоит, как весь гардероб Ильи, и того самого чью одежду и кожу он разрезал бы с особым удовольствием. Того самого у которого пальцы, как лучшее произведение искусства, что он видел в своей жизни. Того самого от которого у Ильи макро-вселенные меж ребер взрываются, когда Наполеон улыбается. И пусть улыбка предназначена совсем не ему, он все равно ловит эту улыбку глазами и вычерчивает в своей памяти, как никогда не запоминал самые важные документы и планы. У него под ребрами, наконец, зарождается что-то мягко-сладкое и горящие, что он так давно ждал. Что подымается горячим паром, заполняет лёгкие и оседает в горле комком жженого сахара, да так, что не вдохнуть, не выдохнуть. Это терпко, это пахнет счастьем, и это то, что его пугает. Ему бы пришить к себе Наполеона нитками-канатами, да так, что бы ни разойтись больше чем на метр. Ему бы по кусочкам разрезать себя, вынуть всю эту мякоть и кинуть Соло в лицо, дескать: "Смотри, что сделал со мной. Смотри, как я под тобой живым становлюсь, и как я этого не хочу". У него теперь то ли мечта, то ли одно единственное желание с той встречи, затащить американца к себе в квартиру. Он бы поставил его посередине комнаты, и просто смотрел. Смотрел бы пока глаза не начнут слезиться, а потом закрыть веки, вдавить их пальцами, так что бы до фосфены. И что бы все картинки, что только что увидел и придумал, вылезли из него. Что бы снова не жить, а спокойно существовать. Что бы ни представлять, как схватишь руками шею, сожмешь, пока Наполеон хрипеть не начнёт или что бы шея с хрустом ломалась. И глаза напротив заполнялись страхом к нему. Он достоин этого страха. Он желает его, как Наполеон желает свободы. Сам Илья желает видеть это страх. Он приводит Наполеона в свою квартиру через три миссии. Но он врёт самому себе. Соло приходит к нему сам, говорит о городе, женщинах, об этой миссии в России и их языке. Илья почти не слышит. Он захлёбывается ощущением правильности. Правильности от того, как идеально смотрится Наполеон в холостяцкой квартире. Где нет места лишней вещи и Наполеон развалившийся на неудобном диване так, будто это царская ложа. Ему так трепетно внутри, что хочется дать себе пощечину. Да такую, чтобы амнезия. И обратно в прошлую жизнь. Такую, что бы радоваться Наполеону здесь и не думать ,как легко поломалась бы тело напротив, если бы он бил его столом, или стулом, или... как не думать об этом? Илья, наверно, впервые в жизни хочет быть нормальным. Ему противно от своей трусости, и от того что желание защитить, даже от самого себя, он испытывает не к хрупкой Габби, а к вполне самостоятельному, как он сам о себе думает, Наполеону. Наполеон улыбается уголками губ, так будто все знает. Допивает чай, ставит чашку на стол и идёт в спальню. Илья не понимает, что происходит. Наполеон здесь никогда не был, но чувствует себя так, будто всю жизнь здесь прожил. Соло снимает с плеч пиджак, вешает на вешалку, которую убирает в шкаф. Ту же процедуру проходят жилетка и рубашка. Когда же дело доходит до ремня брюк, Соло подходит к нему и смотрит в его глаза так, будто спрашивает о чем-то. Илья кивает, смотря в эти глаза где небо и рай, а в зрачках суккубы пляшут. И ему бы там остаться и не выплывать. Наполеон улыбается, снова, и Илья не выдерживает. Мягко отталкивает руки Наполеона и резко вынимает ремень из шлевок. Почти кидает Наполеона на кровать, и проводит по мягкой, бархатистой коже его лица. У Ильи были женщины и ни одна из них не была в постели так одновременно распущена и скромна. Наполеон не отталкивает, но и сам не делает первые шаги. Позволяет подхватить под колени, позволяет оставлять укусы на молочной коже, будто разрешает выпустить все, что так долго копилось внутри Ильи, под кожей, разрывало мышцы ощущением наполненности. Илья кусает, выворачивает руки, а потом целует каждый пальчик, каждый шрам и каждое пятнышко на коже. Он сходит с ума от запаха терпкого одеколона, солнца и фальши, что впитал в себя Наполеон, как губка. Сходит с ума и впервые жизни отпускает себя, полностью, видя свои действия лишь мутными картинками за возбуждением-восхищением. Видит, как кривится лицо на против в боли, и слизывает капли слез, позволяя оставлять неприятно жгущие царапины на своих плечах, пока не растягивает достаточно, что бы войти слитным движением причиняя минимум боли, а потом вгрызается в чужое плечо так, что кровь течёт. И думает, что вот сейчас его оттолкнут, поймут, что он бешеный пёс, которого хозяева не усыпили из жалости. Но Наполеон лишь сильнее откидывает голову и жмурится. Для Ильи теперь все в красных вспышках. То ли это ярость, то ли любовь. Илье все равно. В этот момент он счастлив так, что и сравнений не подобрать. И только наслаждается этим здесь и сейчас не разжимая пальцев, что держат чужие руки, оставляя следы алой крови, и видит, что человек на против позволяет. Позволяет забирать в свой ад его всего, без остатка. Утром у Ильи болит голова, и ему бы подумать, что он напился и погрузился в пучину своих мечтаний, но тяжесть чужого тела на груди и руке обещает боль от остановленного кровотока и начало помешательства, разделенного на двоих...