waves.

Обещай, что еще хотя бы раз назовешь меня своим именем. Я хотел крикнуть, бросить эти слова ему вслед, в спину, как кинжал, который будет отравлять его сердце болью снова и снова. Я хотел, чтобы он чувствовал то же самое, что чувствую сейчас я. Это не боль от неминуемой потери Оливера, и, наверное, к сожалению. Я просто чувствую, как моя молодость пропадает прямо на глазах. Нормально ли то, что так происходит? Он ушел — ничего не должно было измениться. Я мог себя сколько угодно уверять, что я остался прежним. Но это было не так, совсем не так. Наверное, если бы я видел себя со стороны, я бы ужаснулся. Что стало с тем беззаботным парнем, цитирующим классиков и философов? Теперь он хотел цитировать лишь одну фразу. «Назови меня своим именем, и я назову тебя своим.» Он хотел одновременно сохранить в своей памяти Оливера как лучшее, что с ним случалось, но одновременно и прогнать его из своих мыслей, сердца, воспоминаний. Он не желал чувствовать ничего из того, что чувствовал к нему ранее. Я чувствовал, будто нахожусь в свободном падении. Думал, что это чувство невозможно изменить. Правда, кончится ли оно когда-нибудь? Упаду ли, или меня спасут, благородно вытащат из эпицентра того шторма внутри самого себя, в который я попал? Сейчас, сидя на том самом камне, где когда-то я обнаружил Оливера, смотря на бушующие волны и размышляя о прошлом и будущем, я до сих пор чувствовал его тепло в этой темноте. Его касания, его мягкую кожу, я до сих пор ощущал его запах. Может, это из-за того, что на мне была его рубашка? Он все равно был в моих руках, в моем сердце. Так почему я не могу за него ухватиться? Мне стоит лишь представить, что сейчас он лежит в раю, работая над рукописью, представить, что я сейчас усмехнусь своим глупым мыслям и уйду отсюда, сяду неподалеку от Оливера, а он чуть язвительно скажет: «Иди, побренчи!», когда ему вдруг надоест тишина, или же он заведет разговор о поэзии. Я был бы рад ему любому. Равнодушному, доброму, резкому, не позволяющему разговаривать, лишь болтать ни о чем. Я был бы рад любому его касанию. Я опять вернулся в самое начало, где был готов позволить Оливеру делать со мной все, что только заблагорассудится. Или это время и не проходило? Все мысли о нем заставили меня почувствовать, что все потеряно. Думаю, это нужно было. Нужно для того, чтобы найтись мне самому. Ведь возникало такое ощущение, что с Оливером исчезла часть меня. Может, это было мое сердце? Или его я выкинул прямо в эти волны, лишь бы забыть все? Нет, ведь я не хочу забывать. Это похоже на мазохизм. Я обернулся к дому, пялясь на окна его-моей комнаты. Я мысленно умолял, чтобы там загорелся свет, означающий, что Оливер зажег ту лампу из Оксфорда. Умолял, чтобы французское окно распахнулось, чтобы мужчина собственной персоной вышел на балкон. Честно, я бы ждал сколько угодно, если бы мне сказали, что есть хотя бы мизерная доля шанса на то, что этому все-таки суждено случиться. Но, кажется, не тут то было. Интересно, а что сейчас чувствует он? Думает ли он о том же, что терроризирует сейчас мои мысли? Хочет ли он почувствовать меня рядом с собой, ощутить мои касания? Ведь наши мысли всегда были так схожи. Мы могли бы дополнять друг друга во всем, всегда. Или же это никогда не происходило бы. Zwischen Immer und Nie, верно? Я не до конца понимаю, к какому варианту склоняюсь больше. Эти волны… Такие же были в тот день, когда я впервые увидел Оливера, когда он впервые заговорил со мной, когда я впервые почувствовал то, что не покидает меня до сих пор. Сейчас все напоминает о том дне, даже эта жара, палящий воздух. И, конечно, волны. Они что-то приносят, это же они и уносят, так получается? — Оливер… Да, именно так. Оливер. О-ли-вер. Мне понадобилось время, чтобы понять, что голос был совершенно не в моей голове. Это он. Это Оливер. И он назвал меня своим именем… — Элио, — растерянно пробормотал я, боясь пошевелиться, будто я могу спугнуть сладкую грезу. …И я назвал его своим. Теплая, не призрачная, не как в моих фантазиях, а настоящая рука, из плоти и крови, опустилась на мое плечо. Только сейчас я осмелился поднять чуть затуманенный взгляд на Оливера. Я не хотел спрашивать, почему он не уехал, почему вернулся, откуда он вообще здесь взялся. Я не хотел нарушать ту хрупкую возникшую идиллию. Думаю, у него еще будет время на объяснения. Он медленно разрушал меня шесть недель. Он смог восстановить покой за один миг, всего лишь оставшись. Он вернулся, а с ним вернулся и прежний я. Нас снова что-то свело вместе, опять сделало одним целым, даже если мы не касаемся друг друга. Что-то спрятало нас от внешнего мира. Есть только он, я и эти волны.

I’m trying hard to let go, But it comes and goes in waves. It comes and goes in waves And carries us away.