немой цветок

В саду у бабушки всегда было много цветов: душистые пионы, забавные нежно-жёлтые лилии, скромные лютики и ядовитые в своей красоте розы. Под мерное жужжание пчёл — которых, кстати, Ойкава тогда боялся до дрожи в кончиках пальцев — Тоору шагал в цветочном раю, не зная о существовании ада. - Впервые он увидел кровь на цветах в десять лет. Автобус никак не приходил, вечно опаздывая, совершенно не следуя вымышленному расписанию, а Ойкава рассказывал Ива-чану про сложную контрольную работу по математике, которую он, вообще-то, сдал самым первым. Облетали первые лепестки сакуры, и у Иваизуми в глазах перевешивал карий цвет. Незнакомец сложился пополам, как карточный домик, и из его смоляного рта водопадом хлынули хрупкие белоснежные фиалки. Тоору читал, что знаменуют за собой лишь безликую скромность. Автобус страшно опаздывал. Ойкава на секунду замолк, видя, как извиняется этот странный человек, больной любовью. — Это ханахаки, — прошептал Иваизуми, хватаясь за чужое плечо мёртвой хваткой. — Не смотри. Но они вдвоём продолжали наблюдать, как цветы смешиваются с опадавшими хрупкими лепестками сакурами. Наверное, деревья тоже были смертельно влюблены. Фиалковый снег оросился мелкими каплями крови в то же мгновение. Хаджиме сказал: — Я вызываю скорую. Тоору не знал, что цветы могут ранить. - Ойкава любил цветы. Гордые и прекрасные, они пробивали себе путь наверх, зная, что никогда не станут выше деревьев, и продолжали жить, радуя одним своим существованием всех вокруг. — Ты похож на цветок, — однажды сказал Хаджиме, когда в его глазах появилась непривычная зелень. Тоору не знал, что это такое: полукомплимент или шутливое оскорбление, — но всё же коротко кивнул, не скрывая глуповатой улыбки. Ойкава любил цветы в мире, где люди погибали от них. - — Мама, а что будет, если я однажды заболею ханахаки? — спросил Ойкава. Мама лишь покачала каштановой головой. Кудри рассыпались у неё по спине: — Милый, не каждый человек способен на такую любовь, которая убивает изнутри, — она смотрела на звёзды, видя в них крохотные цветы. — Ханахаки возникает в самом сердце лёгких, когда ты влюблён в человека с такой силой, которая создаёт новые Вселенные, но это чувство невзаимно. — И ты никогда не получишь ответ? — Тоору лежал на её мягких коленях, не видя неба. — Никогда, поэтому цветы в твоих лёгких начинают расти, питаясь любовью, которая не находит отголоска в чужой душе, и ты начинаешь умирать. — Но неужели совсем нет выхода? — Ойкава встрепенулся. — И если ты однажды сильно влюбишься, то непременно умрёшь? Тоору понимал, что ханахаки не возникает от простого «сильно влюбишься», но всё же не мог найти других слов. — Конечно же нет, — мама тепло улыбнулась, и вдруг ему самому захотелось улыбнуться. — К счастью, теперь существует операция, которая позволяет удалить цветы из лёгких, но вместе с болезнью ты теряешь все чувства к человеку, которого любишь. — Все-все? Мама только кивнула. И звёзды погасли. - — А что бы ты сделал, если бы когда-нибудь у тебя появилась инфекция ханахаки? — Ойкава шёл по краю возвышающегося тротуара, не боясь упасть. Ива-чан бы его поймал. Да и сам Тоору слишком ловкий, чтобы разбивать коленки об асфальт. Им было четырнадцать. Обычно они не говорили о любви. — Сделал бы операцию? — Иваизуми пожал плечами. Палило полуденное солнце, ослепляя всех людей на цветочной планете. — Я тоже так думаю, — развёл руки в стороны, но попутного ветра так и не поймал. — Жизнь лучше, чем любовь. — Ага. И он всё-таки оступился, на секунду закрывая уже полуслепые глаза. И верный Ива-чан всё-таки поймал бледную ладонь. Вокруг цвели несмелые подсолнухи — на языке, которым владел лишь Ойкава, они читались «чистыми помыслами». Тоору хотелось упасть в них вместе Хаджиме, но они продолжили идти дальше. - — Извините, — одна девушка встала с места ближе к концу контрольной. — Можно мне выйти? Ойкава не очень любил математику, поэтому полностью понимал её: каждая секунда в душном кабинете, который патрулирует строгий учитель, стоит целого года жизни в просторном коридоре юности. — Сиди, — преподаватель даже не посмотрел на неё, отчего-то красную и несчастную, — до конца осталось три минуты. — Но мне очень нужно… — девушка не договорила. Ярко-красный душистый мак упал на школьную тетрадь, пачкая такой же алой, как и он сам, кровью контрольную работу. Буквы плыли и плакали. — Что происходит? — педагог всё же посмотрел на ученицу, чтобы обмереть от ужаса. А маки — цветы забвения — падали и падали на деревянную парту. И Иваизуми вдруг не оказалось рядом, чтобы вызвать скорую помощь. - Ойкава ненавидел людей, которые говорили, что любят его, потому что они оставались целыми и невредимыми. Ойкава не верил им. Но больше всего он ненавидел говорить: «Я тебя тоже», — не чувствуя ничего, кроме жжения в горле. - Они стояли под одним зонтом, и лил проливной дождь. Могучие реки Южной Америки, о которых пишут в книгах для маленьких детей, текли по асфальту. У Тоору промокли ботинки, и весь он совсем замёрз, как маленький воробей на заброшенной крыше. У Хаджиме были совсем зелёные глаза с едва видным карим налётом. — Придём домой и больше никуда не выйдем, — у Ойкавы всегда был бодрый голос. — Как насчёт какао? — Если ты опять зальёшь стол молоком, то я перестану с тобой разговаривать, — у Иваизуми жёсткий тон и мягкая улыбка. Колючий нрав, но доброе сердце. Хмурый взгляд, но счастливые глаза. Его рука в миллиметре от чужой руки. Амазонка вышла из берегов. Тоору был самым прекрасным и самым сильным цветком на свете. - — Ханахаки — ужасная болезнь, — проговорил Матсукава, мешая сливочное мороженое в пластиковом стаканчике. — Почему? — Ойкава искоса смотрел на Иваизуми. По его смуглой шее потекла маленькая капля пота. Опять пересохло в горле. — По-моему, это в какой-то степени романтично. — Ты дурак? — Хаджиме посмотрел на него. И всё умерло в тот же миг. У его Ива-чана совсем не осталось родного карего в глазах. — Ты умираешь от любви, кашляя цветами… ничего романтичного. — Умереть от чувств, — Тоору вдруг поймал себя на задумчивом вздохе. — Ты бы хотел, чтобы кто-то умер за тебя? — влез в разговор полурастаявший от жары Такахиро. — Как эгоистично, — Иваизуми пожал плечами, — но в твоём стиле, Дуракава. — Или умереть самому, — вновь подал голос Матсукава. — У меня была знакомая, у которой были муж и дети, собака и хорошая работа. Ну, не знаю, всё, что люди зовут счастьем. И однажды она вернулась домой с каплями крови на блузке, а после стала замкнутой, перестала разговаривать с семьёй и встречаться с подругами. И так было до тех пор, пока однажды… пока однажды она не задохнулась цветами во сне. Лицо Иссея дрогнуло. И Тоору почему-то вспомнил, что у Матсуна не было мамы и он не говорил о своих родственниках. — Цветы, — продолжал рассказчик, всё ещё перемешивая мороженое, — были повсюду. Они буквально заполнили весь дом от пола до потолка. Их было так много, что никто из присутствующих не мог дышать. Матсукава вдруг замолчал. Ойкава вдруг подумал, что он бы на месте женщины просто вырезал свои чувства на корню, но с другой стороны, перехватывая получужой зелёный взгляд, он думал, что позволил бы цветам разорвать его плоть изнутри. - — Какие цветы тебе нравятся? — они с Ива-чаном остановились у цветочного ларька, наблюдая за крохотной жизнью за витриной. Миниатюрная женщина, похожая на ожившую статуэтку, поливала алоэ. — Кактусы, — Хаджиме поправил сумку. Его рука была слишком далеко от чужой ладони. — А тебе? Ива-чану подходили кактусы, и сам он был большим ворчливым кактусом. Даже во взгляде у него была одна зелень. Ойкава правда скучал по любимому карему цвету глаз. — Колокольчики, — Тоору не была интересна никакая жизнь, кроме жизни Хаджиме, от которого он не отводил преданного взора. — Знаешь, что они означают на языке цветов? Что-то в лице у Иваизуми вдруг дрогнуло: — Что же? — «Думаю о тебе». И вдруг улыбка появилась на кактусовом лице. Между прочим, у них очень красивые цветы. - Ойкава разлил горячее молоко на столешницу. Хотелось вопить на себя за неловкость, но рука горела, будто Тоору ненароком опустил её в лаву. Хотя это всё равно лучше, чем делать домашнюю работу по математике с Иваизуми. Нет, Ива-чан прекрасный и умный, но он слишком много понимает в этих несчастных логарифмах. Тоору же больше нравились глупые стишки о любви и цветах. Алгебра ни того, ни другого не предусматривала. — Что случилось? — Хаджиме замер на пороге с тетрадью. — Вот дурак же! И Ойкаве вдруг захотелось смеяться, но он не смог, услышав надрывистый кашель. Иваизуми прижал дрожащую смуглую ладонь ко рту и сложился, как карточный домик. Буквы снова заплакали. Молочная Амазонка снова вышла из русла. Беззащитные колокольчики были бы очаровательно синими без крови. - Тоору почти не запомнил всего кошмара. Лишь смутные картины прошлого взмывали в памяти воздушными замками: он набирает номер скорой помощи, он сидит в приёмной, они с Хаджиме долго и громко ругаются. Я лучше сдохну от любви к тебе, чем проживу жизнь без неё. Ойкава запомнил. Ойкава хотел бы забыть. Его коленки жутко дрожали, будто внутри рождалась новая Вселенная. Звёзды были похожи на крохотные нежно-белые фиалки, да только внутри у Тоору была одна пустота и слёзы. Иваизуми сделали операцию без его согласия. Ойкава никогда не чувствовал себя так отвратительно и ничтожно. Они всё-таки взялись за руки, и к глазам Хаджиме вернулся до боли родной карий цвет. Тоору спросил: — Всё в порядке? И получил сухой ответ: — Это твоя вина. Это его вина. Какао больше не грело. Автобус больше не опаздывал. Иваизуми больше не любил Ойкаву, не называл его дураком и не считал самым прекрасным и сильным цветком на свете. Тоору ненавидел себя и мир, полный красок, чувствуя, как незнакомые незабудки — «истинная любовь» — щекочут горло, но тут же, увядая, осыпаются вниз. Не оставалось даже горького послевкусия. У бабушки в саду было много цветов, но все они рано или поздно начинали гнить.