Недоискренность

Говорят, что если жизнь скатилась в дерьмо, то из него вполне себе можно выбраться. Не умер же. Не смертельно. Ведь у всех бывают проблемы, что уж там. Да только своим существованием тянешь под землю кого-то, кого любил. Любишь(?). И от этих мыслей временами хочется вскрыться, пустить по рукам горячую кровь и нарисовать ею на кафельном полу "я люблю этот гребаный мир". Только вот кто-то твердит, что это не выход. А упасть в Его глазах ещё ниже — последнее, что ты можешь позволить себе сделать. И Он, тот самый кто-то, обеспокоенно-зло смотрит исподлобья, взгляд похож на ожоги потушенных о кожу сигарет. Хочется взвыть от каждого такого. Прожигает резкое чувство, разряд по нервам. Но так же быстро становится все равно. Действие каких-то очередных витаминов, которые ему подсовывают? Возможно. (Психолог сказал, что так будет лучше) — С каких пор ты носишь напульсники? "Засунул бы ты свою наблюдательность, Ива-чан, куда подальше", — срывается внутренний голос — язык не поворачивается ляпнуть что-то такое, и наружу выплескивается только поток какой-то очередной ерунды. — Они классные, правда ведь? Красные. Круто сочетаются с той формой, которую я никогда не надену, — Ойкава говорит это с таким счастьем, как будто он выиграл Олимпийские Игры. К черту их, к черту волейбол, к черту эти нихуя не красные напульсники (они вообще до мерзкого ярко-желтые). Иваизуми то ли с обидой, то ли с ненавистью смотрит на эти куски ткани, сжимая руки в кулаки, чтобы не подойти и не проверить чужие запястья сейчас. Он сделает это позже. Когда тема волейбола уйдёт на второй план. Он сам уже давно отказался от хобби, чтобы Тоору хоть на немного перестал смотреть на него взглядом побитой собаки, когда касается его ладони и пластырей, огибающих длинные изломанные мячом пальцы. Он не знает, от чего ему нужно отказаться ещё, чтобы сделать этого придурка хоть на четверть счастливым. — Твой характер никакие напульсники не скрасят, — усмехается доигровщик, хотя на самом деле хочется сказать совсем не то. Равноценный обмен полуколкостями-полуобещаниями. (Звучит как "Твой характер смогу терпеть только я"). (Звучит как "Поэтому я всегда стараюсь быть рядом"). Ойкава не огрызается, лишь улыбается в ответ, но как-то блекло и устало. Давно не видел, как люди должны по-настоящему улыбаться. Сам по себе он кажется тенью самого себя. Тенью того яркого, ослепительного, болтливого, до безумия инфантильного... (Любимого). — Будешь мороженое? — Ойкава всегда обожал клубничное. Сладости немного поднимали ему настроение, поэтому... — Нет. Лучше купи еще одну пачку, — он неуклюже достает из кармана штанов помятую пачку дешевых сигарет, вертя ее в руках и после выудив оттуда напичканную табаком соломинку, но не закуривая. Хаджиме крепче взялся за деревянный косяк двери, сжимая пальцы. Удар под дых и тот не выбивает воздух из лёгких так, как взгляд на эту треклятую почти пустую пачку. — Как давно ты куришь? — севшим голосом произносит Иваизуми, но Тоору слышит (ведь звучит как "Когда я не доглядел за тобой-придурком?"). Глупо надеяться, что Ойкава не поймет, как это на самом деле задевает. Но тот упрямо делает вид, что все отлично. Все окей, Ива-чан. — Месяца два, не больше. Даже меньше. Бросить? Мне не так уж и сложно, — Тоору улыбается, говоря это все слишком легкомысленно. Словно и правда ничего не стоит. А потом добавляет. — Я и так уже много чего побросал. — Ойкава, — и это звучит устало, даже не зло. Иваизуми не рядом, работа гоняет его по префектурам, пока Тоору в четырех стенах. Один. Почти один. Возле ног проносится сиба-ину, едва не отдавливая лапами чужие стопы. Широ бегает по дому, не замечая ничего вплоть до стен. Хаджиме для него вечно-чужой, приходящий и уходящий гость, хотя это именно он принес щенка в дом. И, пожалуй, если сказать, что собакам вредно дышать прокуренным воздухом, кто-то бы выбросил сигареты. Иногда Тоору не замечает присутствия Иваизуми, переключая своё внимание на питомца. Широ ластится к нему, и ощущение реальности на мгновение покидает, когда пальцы зарываются в мягкую шерсть. Губы сами по себе складываются в приятную улыбку — хочется взять фотоаппарат и запечатлеть, остановить время и сказать "Вот как надо улыбаться, вот твоя настоящая улыбка". А не вся эта уже осточертевшая наигранность. Широ, вопреки своему имени, ни черта не белый. Это пес — Хатико, как тот памятник в Сибуе. Рыжий мех искрится в лучах солнца, закрадывающихся в дом. Иногда хочется больше не видеть ни рыжину Широ, ни света в яркий полдень, ни выцветших желтовато-карих глаз, смотрящих прямо на тебя, сквозь твое тело. Хочется не видеть, как не видит Он. Иваизуми делает несколько шагов навстречу, и под ногами поскрипывает татами, так что Тоору замирает. Он раскрывает чужую ладонь, забирая сигарету, откладывая её к пачке. — Ты еще увидишь это все, все будет хорошо, — шепчет Хаджиме в сухие искусанные губы, и ему поддаются, молчаливо и искренне веря. Каждому слову. Даже несмотря на то, что Ойкава такой... не как обычно. Выцветший, надломленный, не такой. (Но все ещё любимый)